Мастер устало закрыл глаза. Внезапно он показался мне ужасно одиноким.
– Нынешние буддисты совсем опустились – даже миряне смотрят косо. А всё оттого, что перестали медитировать. Задаёмся, порываясь спасать других, тогда как сами себя спасти не можем. Раньше и мирские женщины знали Учение, так что зачастую могли рассудить, кто из монахов чего стоит; а теперь сами монахи, чей долг просвещать народ и наставлять на истинный путь, ничего толком не знают, зато лезут всюду со своими никчемными суждениями – как тут не сетовать? Если монахи таковы, если времена такие тёмные, мудрено ли, что народ в беде?
Голос мастера звучал неожиданно скорбно. Он снова утомлённо закрыл глаза.
– Ты тоже иди в Сонвонса, Побун. Мысли изначально не существует. Не цепляйся за мысль, учись.
В эту минуту в комнату вошла группа монахов. Мастер отвёл от меня взгляд и заговорил с ними.
Я пребывал в смятении. Раньше мастер был не таким. Даже в свои годы он ничуть не уступал тем, кто моложе: обладая несгибаемой волей, сидел целыми днями в позе лотоса, исполненный потрясавшей молодых монахов силы; а главное, он был немногословен. Один лишь взгляд его сверкающих глаз, похожий на выстрел, заменял слова, а уж если он заговаривал, речи Дхармы вырывались из его уст, точно львиный рёв, сдувая с сидящего напротив касу. Нет никаких сомнений, мастер изменился. Непрерывно обмахивающийся веером в прохладной комнате с кондиционером, он напоминал старого льва. Немощного льва, который больше не может охотиться, потому что у него выпали зубы и когти. Что сделало его таким?
Мастер с серьёзным лицом беседовал с монахами. Временами он повышал голос.
Не могу подобрать нужное выражение, но в нём, несомненно, убывало нечто, что в прошлом так отличало его. Даже если принять в расчёт шесть новых годичных колец, невозможно было всё списать на возраст: та красота, которая поражала меня и приводила в трепет мои чувства, пропала, как пропала и утончённость белого журавля, замершего в кроне сосны. Остались лишь печальные следы былой прелести, как у постаревшей кокотки, – в них ещё угадывался прежний мастер. О, неужели и его одолевают неисполнимые желания? Неужели его тоже мучит тщета неосуществимых фантазий? Неужели и он страдает? Нет. Такого не может быть. Это, должно быть, близорукий взгляд блуждающего существа. Мелкая зависть. Но, как ни странно, отделаться от непочтительных мыслей о том, что мастер, подобно мне, терзается обычными человеческими думами, – не получалось. И ещё – в отличие от тех времён, когда он, сидя в сверхъестественной позе, поведал мне про «птицу в бутылке», теперь, когда его некогда прямой, как натянутая тетива, позвоночник согнулся; когда он часто моргал глазами, из которых исчез острый блеск, ввергавший меня в стыд и отчаяние; когда он сидел так лицом к лицу с продажными монахами, – этот теперешний мастер гораздо больше внушал мне тёплых родственных чувств. Раньше я был им пленён, упивался красотой его лица, но между нами не было человеческой любви. Теперь же я испытывал к нему такое щемящее чувство, что рёбра сжимались. Неужели это лишь голос подлого эгоизма: я не хотел один быть несчастным, не хотел один быть страдающим существом? Изнурённый, как старый лев, потерявший храбрость охотиться, мастер вызывал у меня глубокую любовь, которую вернее назвать состраданием. Но теперь меня одолевали тоска и бессилие человека, утратившего цель, к которой надо стремиться и которую надлежит преодолеть. Меня вдруг захлестнуло одиночество, как будто в гонке я догнал соперника и обнаружил, что тот сдался и лежит на земле.
Я незаметно покинул гостиничный номер. Корень моего смятения так и не открылся мне. Одиночество раздувалось, как воздушный шар.
…Наконец я принял второе решение. Я решил встретиться с ней. Встретиться и выяснить источник моего одиночества.
Монеты, клацнув, провалились в автомат, в трубке засвистело. Я глубоко вдохнул и стал крутить диск… Набрав последнюю цифру, вытащил палец. Последовал длинный сигнал, похожий на жужжание пчелы… После третьего гудка ответили.
– Алло. Слушаю, – произнёс немолодой женский голос.
Это была она. Рука, державшая трубку, мелко задрожала; сердце заколотилось. Я весь напрягся.
– Слушаю, – повторил голос.
Официальным тоном, без тени эмоций, я коротко ответил:
– Это Пёнчин.
– Простите, кто?
Видимо, она не поняла. Я проговорил снова, по слогам:
– Пён-чин. Ким Пён-чин.
На том конце провода ахнули. В трубке долго шипело. Я ждал… Наконец шипение оборвалось.
– Что случилось?
Голос был сдержанным – похоже, эмоции немного улеглись.
– Я хочу встретиться.
– Где… где ты сейчас?
– В чайной «Дерево бодхи» напротив монастыря Чогеса.
Некоторое время было тихо, потом снова раздался её голос:
– Я скоро буду.
Немного постояв у автомата, я вернулся на место. Меня опять одолевали сомнения. Возможно, зря я это затеял. Я вовсе не был уверен, что встреча с ней вскроет корень моего одиночества. Но кости уже брошены. Я сцепил ладони.
– Что желаете? – спросила официантка, поставив на столик чайный стакан.
Я сжал кулаки и щёлкнул суставами.
– А спиртное… не продаёте?
Официантка изумлённо посмотрела мне прямо в лицо.
– Есть виски…
Я снова щёлкнул пальцами.
– Давайте.
Прикрыв ладонью рот, официантка прыснула.
– Налейте в чайный стакан, – добавил я.
Она кивнула, всё ещё прикрывая рот. Я воспринял это как жест презрения: мол, ты тоже такой, пропащий. Я поднял котомку на колени и обеими руками крепко обнял её.
Чайный стакан до половины наполняла кроваво-красная жидкость. Я выпил её залпом и заказал ещё две порции.
– У нас регламент: больше трёх не продаём, – сказала официантка, забирая пустой стакан. Я кивнул. Вечером в чайной было людно. Напротив за моим столом сидел ещё один посетитель. Никто не обращал на меня внимания. Одним словом, это Сеул: здесь ты ни к кому не проявляешь интереса, коль скоро тебя не бьют по щекам. Выпитые подряд три стакана виски проникли в кровь и бежали по жилам. На душе стало спокойнее, настроение поднялось. Казалось, всё наладится. Я расслаблено откинулся на спинку стула.
…Бессонными ночами я рисовал в уме её лицо. Лицо, похожее на табачный дым, на туман, на дух, на ветер – о-о-о, на беспредельную пустоту; я рисовал его с чувством глубоко укоренившейся обиды. Но сколько ни пытался, одолеваемый неиссякаемым отчаянием и муками, оно никак не поддавалось. Его невозможно было уловить: оно расцветало и рассыпалось тысячами, десятками тысяч мандал в длящейся кальпами кромешной тьме.
…Она всё ворочалась в постели и наконец поднималась, добавляла огня в керосиновой лампе, шумно вздыхала и садилась напротив маленького зеркала. Свет мелко дрожал на её узких плечах, словно лизал их змеиным языком. Узкая полоска тени вдруг вырастала в круглое пятно, оно качалось под потолком, играя бледными узорами. Она пойдёт на звук флейты. Там, откуда он льётся, её ждёт отец. Закончив роскошный ночной макияж, она достанет из шкафа нарядный салатовый чогори и алую юбку. Она покинет комнату писаной красавицей, способной сразить даже призраков. Пойдёт на звуки флейты, пробираясь сквозь заросли травы, выше её роста, под шипение возбуждённых змей. Она будет бродить ночь напролёт, но не найдёт, откуда звучит флейта. Наконец луна поблекнет, прокричат петухи, и она вернётся, вся промокшая от ночной росы; упадёт как подкошенная и, едва не душа, обнимет меня за шею – сегодня она снова не встретила отца. Поэтому я мог спокойно спать, только если привязывал тесьму её чогори к краю своей одежды. Но однажды утром я проснулся, а её рядом не было. На моей рубашке болтался обрезанный ножницами кусок тесьмы. С тех пор меня стал мучить голод. Как только я чувствовал голод, сразу вспоминал её, и когда вспоминал её, испытывал голод.
…Той ночью отец вышел за ворота, взмахнув полами турумаги, как птичьими крыльями, – и не вернулся. Он больше вообще не вернулся. Я пробовал нарисовать и его лицо. Он всегда стоял один посреди поля, на ветру. Заливалась лаем собачья стая. Его одежда была разодрана в клочья, отовсюду текла кровь. Мне никак не удавалось представить его лицо, обращённое в пустоту. О-о, в конце концов я бросил кисть, так и не сумев воссоздать ни одного лица. Я уважаю мужество и веру человека, который подписал отречение от марксизма в пользу демократии, тем самым отвергнув последний шанс избежать смерти и выбрав жестокий приговор. Однако я не могу не сомневаться в безусловной ценности этих «измов»: стоят ли они того, чтобы отдать за них жизнь? Конечно, похвально отстаивать собственные убеждения и веру и принять за них смерть, но, если эти «измы» и убеждения на всю жизнь принесут несчастье людям, которых ты обязан беречь и делать счастливыми, не лучше ли полностью отказаться от них, не будет ли гораздо человечнее и мужественнее прожить безвестную жизнь обывателя? Так или иначе, таков был трагический конец человека, решившегося на геройство. Однако сама трагедия началась после. Если бы всё ограничилось одним поколением, это было бы фиаско – мы сполна насмотрелись такого в безжалостном потоке истории. Так что буддийский закон причинно-следственных связей, принцип сансары, пожалуй, сработал.
Подошла официантка.
– Вам звонят.
– Мне?
Я подался вперёд. Официантка кивнула.
– Это точно меня?
– Точно, – раздражённо ответила она. – Кроме вас, других монахов здесь нет.
– Простите.
Я направился к кассе.
– Алло.
– Это я.
Это была она. Только тут я вспомнил, что мы договорились встретиться, и снова заколебался.
– Может… я просто пойду?
– Там, должно быть, шумно. Я нашла другое место. Придёшь?
– Я лучше пойду, – отрезал я.
Она вскрикнула:
– Пёнчин!
Я не ответил.
– Мне надо… кое-что тебе сказать.
– Говорите.
– Умоляю, давай встретимся!
Я бросил взгляд под ноги. Из-под штанин торчали чёрные носки резиновых башмаков.