– Ты слушаешь? Пёнчин!
Я поднял голову.
– Слушаю.
– Когда выйдешь оттуда, поверни в первый переулок справа. Иди прямо, слева будет ресторан «Пагода». Зайдёшь – тебя проводят… Жду тебя. Встретимся – поговорим.
Людей на улице было много, все куда-то спешили. Никто на меня даже не взглянул, каждый шёл своей дорогой. Мне вдруг подумалось, что я совсем один. Откуда же произрастает одиночество? Взгляд упёрся в фанерную вывеску с надписью «Пагода». Я подтянул котомку и толкнул дверь.
– Сюда, пожалуйста. Вас ждут.
Длинноволосый юноша в белой рубашке и бабочке пошёл впереди, показывая мне дорогу. Мы прошли мимо столиков в дальний угол, юноша указал на дверь.
– Прошу.
У меня внезапно заколотилось сердце, в глазах помутилось. Крепко сжав в ладони лямку котомки, я открыл дверь.
– Пёнчин!
Женщина средних лет, одетая в ханбок, вскочила мне навстречу. Я замер. Несколько мгновений она стояла в спринтерской позе, согнувшись в пояснице и протянув ко мне руки, будто желая меня обнять. Потом, подавив эмоции, сдержанно произнесла: «Садись» и сама села первой. Я сел за столик напротив неё.
– Сестра сказала, что ты ушёл в монастырь. Ну… как ты?
Я сидел молча. Мне казалось, что слова прорвутся потоком, но, к собственному удивлению, я вообще не мог заговорить.
– Наверно, тяжёлая… Сними.
Я сидел с котомкой на спине.
– Ерунда, совсем не тяжело. Тяжела карма.
Я снял котомку и поставил рядом с собой.
– Мне нечего сказать. Я грешница…
– Безгрешных людей не бывает.
– Ты меня ненавидишь – не стану тебя переубеждать. Только…
Она ненадолго замолчала. Я посмотрел ей прямо в лицо. В её глазах стояли слёзы. Увядающую кожу покрывала сеть мелких морщин. Это уже не была молодая цветущая женщина, которая вскакивала посреди ночи и бежала на звуки флейты.
– Пойми меня… Ты можешь меня понять?
– Понять? Понимание возможно, когда есть любовь.
– Ты до сих пор меня ненавидишь… Конечно, ты считаешь, я пошла на поводу у страсти.
– Это был плохой способ. Неужели обязательно было уходить именно так?
– Я много наворотила. Оправдываться не буду.
– Почему вы уклоняетесь от ответа?
– Это всё кровь… Всему виной горячая кровь… Что тебе ответить?
Грудь будто придавил каменный жёрнов. Я знал, что не имею права загонять её в угол. И несмотря на это, с моего языка сорвались ядовитые слова:
– Неужели так трудно перетерпеть похоть?
– Зачем ты так…
Её руки мелко тряслись.
– Зачем? Выразиться поделикатнее?
– Хватит, прекрати!
Её лицо вдруг перекосилось, она обеими руками облокотилась на стол. Узкие дряблые плечи дрожали, как зыбь на воде. Я поднял взгляд к потолку. Нельзя было давать слабину. Но вопреки всей моей решимости, у меня сосало под ложечкой и приходилось то и дело сглатывать сухую слюну. Она подняла голову. Её глаза покраснели.
– Можешь оскорблять меня ещё сильнее. Если тебе полегчает… Говори, что хочешь.
– Всё. Я пойду.
Я взял котомку. Она наклонилась и схватила мою руку. Её ладонь была тёплой. Я сидел молча. Она заговорила срывающимся голосом:
– Маудгальяяна[58] ради своей матери, попавшей в ад, семь раз туда спускался… Спаси грешную женщину.
Я впервые улыбнулся.
– Маудгальяяна – бодхисаттва. А я жалкий пропащий монах.
Она тоже слабо улыбнулась.
– Кто сказал, что бодхисаттвами рождаются? Раз уж ты ушёл в монастырь… Ты должен стать хорошим монахом. Должен спасать заблудших.
Я повесил котомку на спину.
– Я пойду.
– Ладно… спасибо тебе, – её голос снова срывался. – Спасибо, что пришёл… Я знаю, ты не останешься, даже если попрошу… Ну что ж, всем правит судьба. Так что я просто живу и молюсь.
Она промокнула глаза платком.
– Когда я узнала, что ты стал монахом, то решила уверовать в Будду… Конечно, вся моя вера – это просто молитва…
– В итоге всё устроено одинаково. Любое дело получится, если проникнуться им до глубины души.
Она снова взяла мою руку.
– Береги себя, где бы ты ни был… Появляйся хотя бы изредка… И позвони сестре…
Я незаметно высвободил ладонь.
– Прощайте.
Некоторое время она смотрела на свои повисшие в воздухе дрожащие руки, потом поднесла их к груди, сложила и поклонилась.
– Желаю тебе… просветления.
Я торопливо толкнул дверь и вышел на улицу. Незнакомая западная музыка оглушила, как вопль, и неожиданно стихла.
Наверное, в какой-то момент я её простил. Когда увидел её увядающее лицо… нет, когда решил встретиться с ней. А может, уже тогда, когда бессонными ночами пытался нарисовать её образ, расцветавший и рассыпавшийся тысячами, десятками тысяч мандал… Разве старение, болезни и смерть не спасительны для человека? Если бы люди не старели, не болели и не умирали, если бы молодость длилась вечно, что бы мы делали со всем этим: с любовью, ненавистью, обидой, желанием, огромными, как горы, как море, как небо… Я простил её, потому что мы связаны кровной связью, ведь эта женщина дала мне жизнь; а может, потому что передо мной стояла более фундаментальная человеческая задача – преодолеть свою личную злость на неё за то, что она бросила меня и сбежала. Так что любовь, которую я отдаю ей, в равной мере возвратится ко мне. Если бы её лицо было белым от пудры, тело оставалось упругим, если бы она до сих пор бросала лукавые взгляды на мужчин, я не смог бы избавиться от ненависти, пустившей в моей душе глубокие корни.
Я вышел из телефонной будки и направился в зал ожидания. Там было людно, как на рынке. Куда ехать?.. Посмотрев расписание, я пошёл на улицу и встал у стеклянной стены. Вдруг передо мной возник какой-то незнакомец в серой монашеской робе, с бритой головой, весьма потрёпанный на вид. О, кто это?.. Хе-хе, я ещё спрашиваю. Это же я сам. Ты – это и есть я. Внезапно всё показалось бессмысленным. Что сейчас для меня важно? А главное, что я должен делать?.. Я был одинок. Одиночество – постыдно. Рядом должно быть какое-нибудь живое существо. Вокруг полно людей. Но все они мне чужие. Хотелось впиться зубами в землю. Я стал припоминать знакомые лица и наконец вспомнил Пори. Вспомнил, как порвал её письмо. Но к моему одиночеству это не имело отношения. В итоге я позвонил ей. Я сам не представлял, что и как будет, когда встречусь с ней. Пожалуй, единственное, что было явью, это младенческий инстинкт, заставлявший меня искать у кого-нибудь утешения. И неважно у кого, не обязательно у Пори. Было бы мягкое, как пшеничная мука, тело и два тёплых соска, а имя и всё прочее не имело значения. Однако это было безнадёжно, как безнадёжно, самому не отдавая любви, ожидать её от другого. Я сплюнул: стало тошно от собственной хамской самости. Я встретился с мастером. Встретился с ней. Казалось, наконец завершил какое-то огромное дело, которое давно собирался осуществить. Но на душе по-прежнему лежала тяжесть. Было так одиноко, что хотелось грызть камни. Корень моего смятения найти не удалось, стало только хуже. Птица по-прежнему сидела неподвижно, и на самом деле вовсе ничего не решилось. Встретившись с ними, я только чётко убедился в двух вещах. Что я должен выстоять в одиночку. И что должен любить. Что преодолеть смятение никто, кроме меня самого, мне не поможет; что не надо ожидать от людей любви к себе, а нужно первым дарить любовь. Я убедился в этом. Можно ли убедиться, что живёшь? Бесспорно, я сейчас живу и дышу, но я убедился, что это не самая лучшая жизнь. Убедился, что невозможно знать, как на самом деле следует жить. Нет, конечно, я знаю как, но я убедился, что у меня нет мужества это осуществить. Что я боюсь. Страх рождает сомнения, сомнения рождают блуждания, блуждания рождают отчаяние, отчаяние рождает пустоту… Не потому ли мужчина и женщина ложатся в два слоя? Каждую ночь трутся плотью о плоть, проникают друг в друга, чтобы убедиться, что живут.
Кто-то громко окликнул меня: «Сыним!» Я обернулся.
Девушка, казалось вот-вот готовая заплакать, схватила меня за руку. Это была Пори. Она уже не была той девочкой со стрижеными волосами и тонкой, как стебель космеи, шеей, выглядывающей из белого воротничка, какой я встретил её в монастыре Пёгунса. И уже не был тем ясноглазым учителем. Я уронил взгляд себе под ноги.
– Куда вы едете? – спросила Пори, отпуская мою руку.
– Не знаю, – тихо ответил я.
Ненадолго повисла тишина. Казалось, Пори о чём-то размышляет. Наконец, будто что-то решив, она схватила меня за рукав:
– Может, пойдём в кафе?
Я неловко улыбнулся.
– Не стоит. Мне уже пора.
– Вы же сказали, что не знаете, куда ехать.
Пори едва заметно улыбалась. Я снова опустил взгляд.
– Да нет, теперь, похоже, знаю.
– Странный вы, Побун-сыним. Будет вам, идёмте!
Она потянула меня за рукав. Я пошёл за ней, как щенок.
Мы пересекли площадь, вошли в чайную на цокольном этаже и сели в углу друг напротив друга.
– Вы что-то совсем спали с лица, – сказала Пори.
Она вдруг показалась мне старшей сестрой. Страшно захотелось курить. Я достал из поясного мешочка сигареты. Пори изумлённо посмотрела на меня.
– Вы так изменились!
Я вытянул спички. Первая сломалась. Разозлившись, я достал другую и яростно чиркнул. Вспыхнуло пламя. Я жадно затянулся.
– Хочешь сказать, повзрослел? «Изменился» звучит как-то…
Пори покачала головой.
– Нет. У вас лицо мрачное… Глаза потухли.
Я молча курил. Пори тоже молчала. Мы сидели, не говоря друг другу ни слова, как разругавшаяся пара. К нашему столику, за которым царило это странное противостояние, подошла официантка.
– Что желаете?
Она рассматривала меня и Пори, сгорая от любопытства.
– Кофе, пожалуйста, – сказала Пори.
Я хотел было заказать виски, но передумал и сказал: «Мне тоже».
Когда, отхлебнув кофе, я зажёг вторую сигарету, Пори пробормотала, будто говоря сама с собой:
– Даже не знаю… Вы были таким благочестивым… А теперь вон курите…