– Подогреть? – предложил Котов.
Сын неопределенно мотнул головой – понимай, как хочешь.
– Второе будешь? – спросил Котов, выливая в раковину остатки супа. – Только подумай. А то котлета отправится вслед за супом!
– Не буду, – ответил сын. – Я наелся. – И, выходя из кухни, тихо спросил: – Пап, а она… Ну в смысле, мама… Ушла насовсем?
– Глупость какая, – нахмурился Котов. – Что у тебя за дурацкие мысли? Просто мама не может ехать с нами, потому что у нее появились дела, только и всего. Так бывает, но отпуск наш никто не отменял, а значит, – Котов пытался говорить бодро и убедительно, – ты сейчас моешь посуду, и мы с тобой, друг мой ситный, идем собирать чемодан.
Опустив глаза, Мишка молча стоял на пороге.
Котов обернулся к нему.
– Сын, ты уснул? Давай, давай!
– Пап, – тихо проговорил он, – а ты… а мы… У нас все будет по-старому? Как было?
У Котова екнуло и заныло сердце.
– Что за мысли, Миш? Что за дурацкие мысли? Что ты вообще там себе напридумывал? – Котов повысил голос. – Какие-то бредовые фантазии! Ты давай, давай двигай! Тарелку, хлеб убирай! А потом ко мне на подмогу! А то ишь! Чушь несет и как клеем приклеился. Лишь бы сачкануть, ей-богу!
– Большое спасибо, – тихо, непонятно к чему произнес Мишка.
Из всех сил Котов делал вид, что злится, раздражается, что удивлен. А на самом деле мучительно соображал: «Неужели парень все понял?» И, кстати, это «большое спасибо» он запомнил на всю жизнь – тихое, вежливое большое спасибо. За то, что ему, Мишке, позволили жить по-человечески и остаться в семье.
На море Мишка обзавелся компанией сверстников, и Котов был предоставлен сам себе. Это было неплохо – ни говорить, ни тем более развлекать парня совсем не хотелось, валялся бы днями на теплом песочке и ни о чем бы не думал. Но мысли, увы, не отключишь. И думалось, думалось. И думки были безрадостными: что будет, когда они приедут в Москву? Вернется ли жена? Вот главный вопрос. Он чувствовал, как тоскует по ней. По ее голосу, смеху, плечам, волосам. Неужели это все, конец?
Нет, невозможно. Он не может без нее. А она без него – он это знает, чувствует! Но и жить как прежде они не смогут. Не получится. Лиля несчастна. Несчастен Мишка. А он сам делает вид, что все хорошо. Прячет голову в песок и все еще надеется, надеется. Хотя прекрасно понимает – ничего не исправить. Она, его Ли, никогда не примет их сына. Его сына. А он, Котов, никогда от него не откажется, даже ради нее. Потому что, даже если представить, что Мишки не будет, они никогда не смогут жить как прежде, до его появления в их жизни.
Злясь на себя, он резко вскакивал с уютной лежанки и бросался в воду – охладиться, прийти в себя. В эти минуты он ненавидел себя – потому что позволял себе представить жизнь без него, без своего сына. Выходит, он уже его предал.
Мишка мотался по поселку со своей честной компанией – человек шесть-семь местных и еще столько же приезжих, «турыстов», как презрительно их называли аборигены.
Местные таскали приезжих по «злачным» местам – запущенным садам и огородам, откуда в завязанных майках выносились помидоры, сливы и персики. На задворках рыбзавода разживались некондицией – «раненой» воблой или таранькой без головы или хвостов.
Бегали на дальнюю окраину на пивзавод, где производили сладкие напитки, «Буратино» и «Дюшес», и клянчили у матерей местной пацанвы сладкой воды, которую те выносили в литровых банках.
Тырили арбузы на колхозной бахче, забирались и в виноградники, на поля, засеянные кукурузой.
Котов понимал: свобода, классная пацанская жизнь, такое ребятне только на пользу. Но педагогически это было неправильно – нельзя поддерживать воровство и попрошайничество.
Ну и делал вид – надувал щеки, вел занудные беседы. Мишка тоскливо вздыхал и ждал, пока отец закончит воспитательный процесс.
А на сердце у Котова была непроходимая, черная тоска. Как он скучал по Ли, как тосковал!
Но не звонил и не писал, нет. Еще чего – обида пробрала до костей, так, что скулы сводило. Предательница. Всех предала – и его, и, главное, Мишку. Разве так можно?
В их шумном Шанхае – как называл эти лачуги Котов – публика жила самая разная: молодежь, люди среднего возраста, родители с ребятней. Все, кому не полагались путевки в санатории и дома отдыха, кому было все равно, какие условия, лишь бы море. Подумаешь, одна дырка на всех, и та нестерпимо воняет, и душ колченогий и убогий – вода еле капает, – и общая кухня с шаткими столами, покрытыми липкой клеенкой, и бесконечные мухи и осы. А про сами «камеры» и говорить нечего – и смех, и грех. Сырые комнатухи барачного типа: две кровати с пружинными матрасами, ветхое бельишко, знававшее и кратковременные яркие курортные страсти, и детские нечаянные ночные прегрешения. Табуретка, крашенная масляной краской, посеревшая от пыли марля на крохотном окне-бойнице. И вечный запах подтухших арбузных и дынных корок, сладкого портвейна, пережаренных котлет, пота, увядающих роз, дешевых духов, постиранного белья, детской мочи и жареных семечек. И шум, несмолкающий шум, и взрывы не затихающего до утра смеха, и перезвон гитарных струн, и приглушенные стоны, и звонкие звуки поцелуев, и ощущение томления, неоправданных ожиданий, предстоящей разлуки. И непременные скандалы – общежитие! Короткие перепалки, упреки и оскорбления. Даже драки бывали – русский человек поспешен в выводах, горяч в спорах и тороплив на расправу.
В каждом дворе было одно и то же, как под копирку.
Напротив их с Мишкой конуры жили две женщины – тетеньки, как называл их Мишка. Учительницы младших классов из Мурома, похоже, что одинокие и бездетные, с неудавшейся женской судьбой.
Поначалу Котов их даже не различал – обе полноватые, как и многие перешагнувшие тридцатилетний рубеж российские женщины, обе крашенные в соломенно-белый цвет, в одинаковых ярких цветастых халатах. Дружил – точнее, общался с ними – Мишка. Потом Котов понял – добросердечные тетки парня подкармливали. То нальют тарелку борща, то сунут котлету на куске хлеба, то насыплют горсть конфет. Увидев это, Котов разозлился и устроил сыну выволочку по полной, тот даже расплакался.
– Побираешься? – зловеще шептал Котов. – Голодный? Голодный – скажи, а по хатам не ходи, не нищий! Хочешь что-нибудь – у тебя есть отец!
Размазывая слезы, Мишка оправдывался:
– Подумаешь, угостили! Ты сам говорил – отказываться неудобно, если человек от души.
Котову стало смешно, еле сдержался, делано посерьезнел, нахмурился:
– А они от души, ты уверен?
Мишка поднял на него ясный и честный взор.
– Конечно! – уверенно ответил он. – Потому что они хорошие! И тетя Вера, и тетя Ксана!
– Ладно, – примирительно ответил Котов. – Но больше не пасись, понял? И если чего надо – пойдем и купим, лады?
– Что купим? – заныл Мишка. – Борщ твой в столовке? Ты сам говоришь – несъедобный, в горло не лезет! А тети-Верин настоящий, язык проглотишь!
– Язык побереги! – пригрозил пальцем Котов и выкатился за дверь, чтобы не рассмеяться.
Постучался в хлипкую картонную дверь к Вере и Ксане, принести извинения.
В комнате была одна Вера, ее подруга куда-то ушла. Смущенно заохав, извинения не приняла:
– Что вы, о чем вы, как можно! Ребенок ведь! Да и вообще не о чем говорить!
В каморке вкусно пахло кофе, и Котов инстинктивно громко втянул горьковатый запах.
– Хотите кофе? – засуетилась Вера и, не слушая притворных «что вы, что вы!», принялась хлопотать.
Через пару минут зашипел и забулькал кипятильник, хозяйка ловко заварила в чашке молотый кофе, бросила пару кусков сахара и прикрыла чашку блюдцем.
– Чтоб заварился, – покраснев и смутившись, сказала она.
Разведя руками от неловкости, Котов приземлился на аккуратно застеленную кровать и огляделся. Да уж, мужчина и женщина существа с разных планет. В точно такой же убогой, полутемной, сырой и узкой комнатке было уютно: на окне не серая марля, а кусок яркой ткани, на столике кружевная салфетка, синяя вазочка, из которой торчит желтая раскрывшаяся роза, издавая увядающий и сладкий запах юга.
Платья аккуратно развешены и прикрыты полотенцем. На полочке над кроватью всякие женские штучки: кремы, духи, лак для волос. На кровати раскрытая книга и надкусанная шоколадка «Аленка».
Котов глотнул кофе и крякнул от удовольствия – вкусно!
Вера мгновенно покраснела.
Он рассматривал ее и неожиданно увидел, что она совсем молода, чуть за тридцать, не больше. У нее гладкая, красивая кожа, нежные девичьи губы, длинные темные брови и светло-голубые глаза, печальные и наивные, смотрящие с испугом и ожиданием. И волосы густые и волнистые. Зачем она так их мучает – красит в этот дурацкий соломенный цвет? Зачем стрижет и накручивает? Ведь ей так бы пошло на прямой пробор, гладко, с открытыми ушами, которые у нее, кстати, маленькие и аккуратные, как у ребенка.
И совсем она не полная, а, что называется, в теле. Грудь, бедра. А ноги, кажется, стройные. И вообще она славная, эта училка. И, видимо, добрая, Мишка прав.
Но почему она смущается? Глупость какая! Красивая женщина, а так робеет!
После повторных извинений разговорились.
Все было так, как и рассказывал Мишка: Вера из Мурома, живет в частном доме с родителями, тоже учителями, выходит, династия.
Город свой любит и ни на какую столицу не променяет. К тому же хозяйство, сад, огород, куры.
Да и родители – она и представить не может, что их оставит! Работа ей нравится, по ученикам скучает, ждет не дождется учебного года.
– Да нет, здесь хорошо, кто ж спорит! – тихо говорила она. – Море, песочек, розы на каждом шагу. Персики, виноград. Повезу в подарок маме и папе, порадую! Но по дому нет сил, как скучаю. И вообще, я человек Средней полосы, – улыбнулась она. – Знаете, лес, поле, пригорок – все, к чему я привыкла. И обязательно речка!
Он смотрел на нее и думал о том, как она хороша. Как тиха и спокойна, как ясна и понятна. Как тот самый березовый лес на пригорке, как прозрачная речка. И какие красивые зубы! Ну надо же! А руки? Какие у нее длинные пальцы!