Котов слушал ее, и ему не хотелось уходить отсюда, из этой душной комнатки, пропахшей кофе и печеньем курабье, немудреными духами и сладковатым кремом для рук.
Наконец он очнулся. Принялся извиняться за беспокойство, благодарил за кофе и печенье и все топтался в дверях, не решаясь уйти.
Потом шел по уже темной улице и смотрел на чернильное небо, усыпанное мириадами звезд, вдыхал пряный запах незнакомых южных кустов и растений, курил и думал. Думал о Лиле. Об их разрушенной жизни, о Мишке, о себе. О том, что когда-то называлось семьей. Думал о новой знакомой. Кто она, что он вообще о ней знает? И почему – вот же полная глупость! – он вообще проводит параллель со своей собственной жизнью, со своей, скорее всего, бывшей женой, со своим сыном. Почему? Глупость, ей-богу! Почему он вообще размышляет об этой малознакомой женщине? Ах, ну да – жаль ее, жаль! Как и многих других, милых, тихих, скромных, непритязательных, готовых принять любые проблемы, любые неудобства, окружить заботой и пониманием, лишь бы покончить с одиночеством и вечной тоской. Сколько их? Тысячи, миллионы? В городах, в селах, в поселках. Да, но при чем тут он? Что он разнюнился, в конце концов. У него есть жена! Есть? А вот и вопрос. Нет, пока еще есть. И он ее выбрал и сильно любил.
Почему-то Котов разозлился на себя и резко повернул к дому.
Во дворе, под провисшим тентом из старого, местами заштопанного брезента, был полный сбор – южный двор, скорый на знакомства, дружбу навек, любовь до гроба, скандалы, претензии. Шумный, веселый, с вечным чаем и домашним вином, с миской винограда, любезно поставленной уставшей хозяйкой. С пьяненьким, беззубым и безмолвным хозяином, которого терпела деловая, суровая, резкая и хитроватая жена – ну не выгонять же на улицу, хотя надоел до смерти. И толку никакого, а жалко. И бои в подкидного, и стук пожелтевших костяшек домино, и писк малолеток, которых безуспешно пытаются накормить раздраженные, усталые, замученные мамаши. И перепалки подростков, и сигаретный дым, плотно зависший под брезентом, и снова запах кофе, духов, душных южных цветов.
Мишки не было, и Котов пошел к себе.
Сын лежал на кровати и читал Беляева.
– Есть хочешь? – Котов вдруг вспомнил, что забыл про ужин.
– Не-а. Ты, пап, прости, но я поел с тетей Верой. Ты сам виноват – ушел, а куда, не сказал. И когда будешь, тоже не сказал. А я есть захотел. Печенье вон съел, – Мишка кивнул на пустую обертку, – яблоко. Не помогло, – грустно вздохнул он. – Даже наоборот.
Котову стало стыдно – вот ведь дурак. Пустился в переживания, шлялся черт-те сколько. Действительно, пропустил время ужина. Тоже мне, хороший папаша!
– Извини, – вздохнул Котов. – Был неправ. Ладно, купим завтра твоей тете Вере что-нибудь – ну там, цветы. Или торт. Короче, принесем извинения. А ты, брат, мог бы и макароны сварить – большой ведь пацан.
Видел, что Мишка насупился, обиделся. Ну да ладно, утро вечера мудренее, завтра помиримся. А Вере этой надо действительно принести извинения за лишние хлопоты.
До отъезда оставалось три дня, и Котову страстно захотелось домой. В Москву, на работу, в метро, к привычному гулу московской улицы, к резкому звуку трамвайного звонка, доносящемуся в окно его комнаты, к дождю, барабанящему по подоконнику, к пожелтевшим листьям, шуршащим под ногами, к осени.
Он подустал от пряного и терпкого юга, от его назойливых запахов, пышных, неувядающих растений, громкоголосой толпы возбужденных отдыхающих, очередей в столовую, от чужой неудобной скрипучей кровати, житья коммуной, где всё на глазах, все скопом.
И еще он невыносимо соскучился по своей Лильке.
Накануне отъезда проставился – так было принято. Купил здоровенный торт, три бутылки вина и большущий арбуз.
Вере прихватил букет цветов. Она залилась пунцовой краской и от смущения повторяла как заведенная:
– Ну что вы, зачем, не стоило беспокоиться!
Ну и разумеется, пригласил к столу.
Публика собралась быстро – вечер. Женщины принялись хлопотать. Кто-то быстро напек гору блинов, кто-то выставил дефицитную колбасу, кто-то расщедрился вяленой рыбой. Появилась и хозяйка Тамара – крупная и все еще красивая баба лет за пятьдесят, сестра-хозяйка в местном санатории.
Придирчиво оглядев стол, ушла к себе. Вернулась с баллоном – так здесь называли трехлитровые банки – соленых помидоров и здоровенной тарелкой крупно нарезанного домашнего сала.
– От моего стола вашему.
В общем, загудели. Болтаясь под ногами, крутилась детвора, таская со стола то хлеб, то колбасу, то ломти арбуза.
Поднялась хозяйка, держа в натруженных, крупных руках стакан с вином.
– Ну, Серега, за тебя! Хороший ты мужик! По бабам не шлялся, не блудил, не напивался, не буянил! И сын у тебя хороший, воспитанный. Не то что некоторые, – Тамара зыркнула в сторону ребятни.
– Спасибо, Тамара, – усмехнулся Котов. – А откуда ты знаешь, что не блудил? Может, я по-тихому, а?
Все рассмеялись. Только Вера покраснела и опустила глаза.
Вот же чудачка.
Котов посмотрел на нее. Грустная. Грустная и красивая. В общем, дай ей бог, этой Вере, хорошего мужика, пару деток, ну и что там еще?
Звякнули гитарные струны, молодежь запела.
В коротком перерыве на очередной тост вдруг запела Вера. Все удивленно замолчали.
Она пела тихо, но пробирало до сердца, до слез, до мурашек!
Вот как бывает.
По Муромской дорожке стояли три сосны. Со мной прощался милый до будущей весны. Он клялся и божился меня одну любить. На дальней на сторонушке меня не позабыть.
Какая оглушительная тишина стояла в недавно шумном дворе! Какая печаль разлилась в душном воздухе! И как она пела…
Плакали женщины, притихли мужики. «Волшебная сила искусства», – подумал Котов.
Ах, Вера, Вера… Как же ты хороша – глаз не оторвать. Оторвал. Встал резко.
– Простите, господа-товарищи, пора! Поезд ранний, да еще и собраться! Спасибо за компанию, за хлеб-соль. За песни хорошие… В общем, бывайте здоровы! – Крикнул Мишку и пошел к себе.
Мишка долго не засыпал, ворочался, вздыхал, хлюпал носом.
– Что, неохота домой? – спросил Котов.
– Неохота, – отозвался сын. – А что там хорошего, дома?
– Ух ты, – удивился Котов. – Прямо совсем ничего?
Мишка, пребывая, кажется, в расстройстве и скандальном настроении, раздраженно буркнул:
– Школа начнется. Холод. Ну и вообще…
Это «вообще» Котов опустил.
– Школа! – хмыкнул он. – Ну не все же коту масленица, а, Михал Сергеич? Будней, сын, куда больше, чем праздников. Такая жизнь. А ты радуйся, что были праздники! Были же, правда? Море было, тепло! Раздолье, свобода! И еще будут – сто, тысячи раз! Вся жизнь впереди! Ох, Мишка… Сколько еще всего будет!
– Ладно, – согласился сын. – Но все равно жалко.
– Да что тебе жалко? – разозлился Котов. – Не думал, что ты такой нытик.
– Тетю Веру жалко, – вдруг всхлипнул Мишка, – хорошая она.
– Ничего себе! – От удивления Котов привстал на локте. – Почему же тебе ее жалко? Красивая женщина! А как поет! Жалко ему! Забыл, где у пчелки жалко?
– Вот бы ты, пап… – пару минут он помолчал, – женился бы на этой тете Вере…
– Что? – закричал Котов. – Ты спятил, пацан? У меня, между прочим, есть жена! А у тебя, Миша, мама! И она нас ждет. Ждет и скучает.
– Посмотрим, – коротко бросил сын и, давая понять, что разговор закончен, отвернулся к стене.
«Ничего себе, а? – Котова трясло, как в лихорадке. – “Посмотрим”. Каков наглец, а? Негодяй просто. Мама ему не подходит. Замену ищет. Тетя Вера хорошая, а Лиля, значит… Засранец! Ну чистый засранец, ей-богу! Хотя что я на него, на ребенка, напустился? – успокоившись, подумал Котов. – Он парень умный, чувствительный. Все понимает. И про Лилю все понимает. Да и какая она мать, одно название! Все всё понимают, а вслух произнес один Мишка».
Вскочив с кровати, Котов накинул рубаху, влез в шорты, схватил пачку сигарет, нащупал коробок, глянул на соседнюю кровать – кажется, спит. Да, спит, сопит себе в дудочку. Высказался и спит.
Котов замер на месте. «Бедный мой парень! Все чует, все понимает и про себя, и про нас с Лилькой. И наверняка страдает за меня, за себя. Прости меня, Мишка. Я так не хотел. Видит бог – я хотел по-другому».
На улице стояла по-южному душная ночь. Да, домой, в прохладу, в Москву!
Во дворе было тихо, все разбрелись по норам. Только у забора стояла женская фигура – Вера? Кажется, да.
Услышав шаги, она вздрогнула и обернулась.
– Вы что не спите? Вам же совсем рано уезжать.
Он подошел. У соседнего дома горел желтоватый фонарь. На Верино лицо падала слабая тень.
Она смущенно поправила полу халата, провела рукой по волосам.
– Хороший вечер, правда? Такая теплынь! А у нас уже вовсю дожди! Скоро похолодает. Даже не верится, что где-то дожди, правда?
Он сделал к ней шаг.
Она подняла на него глаза. Сколько в них было отчаяния, тоски!
– Я вам в дорогу собрала. Только вы, пожалуйста, не сердитесь. Это Мише. Нет, ну и вам, разумеется, – окончательно смутилась она. – Пирожков с повидлом купила, вы не волнуйтесь, они не испортятся! Миша любит с повидлом. Колбасы колесико краковской. Повезло – при мне выкинули. Яиц сварила пяток. Вы не обижайтесь, ладно? – повторила она. – В вагон-ресторан не находишься, а пути больше суток.
Он притянул ее к себе, уткнулся в пахнущие детским мылом волосы. Прижал ее.
– Нет, я не сержусь. Что вы, Вера! Большое спасибо! Просто такая вот жизнь – у вас своя, у нас с Мишкой своя. Это вы на меня не сердитесь!
Уткнувшись ему в шею Вера прошептала:
– Что вы, за что?
Он отодвинул ее от себя. Глаза, полные слез, бледные губы.
– Простите меня, – повторил он и, резко развернувшись, пошел к себе.
Сердце стучало как бешеное. Котов лег на кровать и закрыл глаза. Все правильно. Еще один шаг – и все произошло бы. А что дальше? Да ничего! Ничего бы не было!
Короткий курортный роман, даже не роман – так, порыв, сиюминутная страсть, короткое, как вспышка, желание, обыкновенное вожделение, влечение, яркая бездна. А потом, после? Разочарование, неловкость и наверняка досада. Нет, эта женщина этого точно не заслужила.