В Москве у него Лиля. Их семья. Которой, скорее всего, уже нет.
Или он ошибается? Семьи нет, но он любит Лилю! Так любит, что жар пробирает от предстоящей встречи. Жар и страх, отличное сочетание! И еще – предчувствие. Паршивое, надо сказать, предчувствие. Интуиция, как говорила она.
Не обманула чертова интуиция. Как только открыли дверь и вошли в дом, Котов понял, что Лили здесь больше нет. Как понял? Да просто – в квартире стоял нежилой, затхлый запах, как бывает при наглухо и надолго закрытых окнах.
Он зашел на кухню – идеальная чистота, все вымыто, все на местах, в мойке никаких чашек после утреннего кофе, крошек на столе – она никогда не успевала убрать за собой по утрам, всегда убирал он, Котов.
В их комнате тоже стоял дух нежилья. Котов открыл дверцы шкафа. Так и есть – пустые плечики от ее вещей сиротливо и неприкаянно болтались среди его брюк и рубашек.
На тумбочке возле кровати, где обычно лежала какая-нибудь книга или журнал, баночка с кремом для лица, тюбик крема для рук, маленький походный будильник, орущий по утрам благим матом, носовой платок и пара заколок и шпилек, теперь было пусто. Ничего не было. Как будто никогда не жила в этом доме женщина по имени Лиля. Его Ли, его жена, его любимая.
В изнеможении Котов сел на диван. Жало сердце, не хватало воздуха. По спине, обжигая, тек холодный пот. Котов поежился и вспомнил про сына:
– Мишка, ты где? Что затаился?
Сын возник на пороге через долю секунды, как будто ждал, когда его позовут. Вид виноватый, глаза в пол.
– Пап, – тихо проговорил он. – Она ушла из-за меня?
Судорожно сглотнув, Котов испугался, что сейчас разревется.
– Ты что, Мишка? Спятил? Какое из-за тебя? Ты тут при чем? А может, – Котов запнулся, – может, она куда-то уехала? Ну к тетке в Казань? Или к подружке в Ульяновск? Черт его знает…
– Пап, – твердо сказал Мишка, – она ушла. От нас ушла, от меня. Ты что, не понимаешь?
– Ушла так ушла, – еле слышно ответил Котов. – Значит, так тому и быть. Я полежу чуток, не возражаешь? Может, посплю. Ночью совсем не спал. Справишься?
Мишка кивнул и тихо закрыл за собой дверь.
Не раздеваясь, Котов лег на диван. Неужели это правда? Неужели она ушла? Смогла уйти? Вот так, по-тихому, по-воровски, пока их не было, чтобы не выяснять, не скандалить, не слушать упреки? Ушла, как будто не было всех этих лет, не было их любви, страсти, душевной близости. В конце концов, их совместного решения взять Мишку. Не было бессонных ночей, болезней, детского сада, дачи в Малаховке, парка Горького, чертова колеса, где они так орали, что охрипли и не могли говорить, но им было смешно, очень смешно… Не было комнаты с кривыми зеркалами, после которой у них разболелись от смеха животы? Не было Гулливера и Бармалея, Снежной королевы, первого выпавшего зуба, детской площадки, школьной формы и букваря, сказок Андерсена на виниловой пластинке, деревянного конструктора, велосипеда «Орленок», порванных брюк, разбитой губы, секции по плаванию? Дней рождений с тортом и свечами – две, три, пять, семь, девять? Не было дневника с пятерками по математике и двойкой за поведение: «Ваш сын Михаил Котов подрался на перемене с Эдуардом Пузиковым, просьба родителям зайти в школу». А они, два взрослых дурака, ржали как безумные над этим «Эдуардом Пузиковым» и все не могли успокоиться. И не было их ночей, тихого шепота, слов, от которых кружилась голова. Ее влажной спины, нежных рук и смешных причмокиваний:
– Кот, я люблю тебя так, что мне становится страшно.
И ему тоже становилось страшно. Так страшно, что сердце бухало от нежности, счастья и любви.
Ничего этого не было? Или все это можно было перечеркнуть, выкинуть из памяти и из жизни?
Выкинуть, отряхнуться и пойти дальше, в новую жизнь?
Но надо было жить. Жить и растить сына.
Спустя несколько дней Котов поехал к Лиле на работу. Спрятавшись от посторонних глаз, ждал ее у выхода за колонной. Она вышла в компании коллег, веселая, что-то щебечущая, в красивом, ярком платке.
– Лиля! – хрипло выкрикнул он.
Она остановилась. Растерянно огляделась и, увидев его, нахмурилась.
– Привет, – отведя глаза, сухо сказала она.
Их обтекала толпа. Он взял ее за локоть.
– У тебя все нормально? – спросил Котов и посмотрел прямо в ее зеленющие, невыносимо красивые и родные глаза.
– У меня? – переспросила она. – Да, у меня все нормально.
– Слушай, а по-другому уйти было нельзя? Ну как-то по-людски, что ли? Поговорить, объяснить. Предупредить, в конце концов, как делают все нормальные люди. Или я этого не заслужил?
Лиля достала из сумочки сигареты. Он щелкнул зажигалкой. С силой выдохнув дым, она недобро усмехнулась:
– Объяснить, говоришь? А что объяснить, Котов? Разве я тебе не говорила, что мне невыносимо? Что я не смогла? Не смогла полюбить чужого ребенка? Ты смог, а я нет, понимаешь? Такой вот я оказалась гадиной! А веришь – старалась! Мучилась, но старалась! Сволочь я, Котов, я понимаю. Предательница. Но, – из ее глаз потекли слезы, – не получилось. А у меня, Сережа, жизнь только одна. Одна, понимаешь? И другой не будет! И молодости не будет! И ребенка я хочу своего. А вижу, ты сомневаешься, что я смогу его полюбить. Думаешь, я калека? Моральная калека? – Она перешла на крик: – Нет, Котов! Не так! Своего, выношенного, рожденного и выкормленного, я смогу любить, слышишь! Я это знаю! Чувствую, понимаешь? Я знаю, Кот, что я поступила ужасно, и знаю, что ты меня не простишь! Но так будет честнее, ты понимаешь? И еще – я очень устала, Сережа.
Она бросила сигарету и затушила ее носком туфли. Нашла в сумке платок. Вытерла глаза.
– У тебя потекла тушь, – сказал он.
Она засуетилась, вытащила пудреницу и стала стирать черные дорожки на щеках.
– Тебе нужен развод? – спросил он.
– Развод? – рассеянно повторила она. – Нет, Котов, развод мне не нужен. И тебе он не нужен – начнутся всякие истории, про усыновление и тому подобное. У тебя могут быть неприятности. А я замуж не собираюсь. Как соберусь – сообщу!
Слезы высохли, и, закинув голову, Лиля попыталась быть дерзкой, уверенной, даже нахальной. Она смотрела на Котова с вызовом, но он-то все понимал.
«Странное дело, – подумал он, – мне ее жалко. Не себя, не Мишку, а ее! Ну я и кретин! И злости на нее у меня нет. Не мужик я, половая тряпка. И цена мне копейка».
Молчание затянулось. Посмотрев на часы, Лиля нахмурилась.
– Мне пора, Котов, прости. Пока доберусь до своей деревни, сам знаешь.
– Счастливо тебе, – откликнулся он и добавил: – А знаешь, странное дело – мне кажется, что это сон. Страшный сон, и только. Или что все это происходит не с нами.
Она не нашла, что ответить, и быстро пошла в сторону метро.
Котов смотрел ей вслед.
Да, страшный сон, не иначе. Его Лилька, его жена, его любимая, его родная, в эту минуту уходила от него навсегда. И это уже была не его Лилька. Не его жена и не его родная.
Его чужая любимая. Чужая. И у них уже разные жизни. И, кажется, навсегда.
Жили дальше – был Мишка, и именно это определяло жизнь Котова. Мишкина школа, Мишкин кружок моделирования, Мишкины занятия плаванием, Мишкино увлечение насекомыми: «Пап, кажется, я буду эн-то-мо-ло-гом!» – он по складам произносил трудное слово. Его бесконечные отиты, вросший ноготь, аллергический кашель на цветущую липу – жизнь.
Уйму времени отнимали нескончаемые домашние хлопоты, к которым Котов, правда, понемногу привык: очереди за мясом и колбасой, которую обожал его сын, очереди за рубашками и ботинками. Обеды и ужины, глажка – как он ее ненавидел – и уборка. Кстати, помощник из Мишки был отличный – к десяти годам он даже освоил утюг, а уж про мытье посуды и нечего говорить!
Нет, быт был не самое сложное, к быту они приспособились. Худо ли бедно, но приспособились.
Днем было легче, особенно в будни – суета начиналась с раннего утра: сварить кашу или поджарить яичницу, завернуть бутерброды с собой – школьную столовку сын игнорировал, – проверить пуговицы на рубашке и брюках – эти потери случались чуть ли не ежедневно, – убрать постель и на кухне и, наконец – «Мишка, ну ты совсем обнаглел, я уже опоздал!», – выскочить из квартиры.
У подъезда разбегались – сын категорически возражал, чтобы Котов подвозил его в школу. Он смотрел, как, убыстряя шаг, Мишка спешит к зданию школы, и в горле застревал комок – до чего же быстро летит время, каким большим стал его сын. Это процесс почти незаметный, но необратимый. Вырастет и уйдет. Конечно, уйдет, и это нормально – жизнь! А он, Котов? Останется в одиночестве, наедине с собой. Стареющий, болеющий, нудный, тоскливый, как все старики. Вечно обиженный на невнимание – все старики ждут внимания, но все знают, как бывает на деле: родители всегда в обиде, а дети всегда раздражаются.
Вечерами после работы тоже не приходилось скучать – ужин, разговоры про школу и про кружки, дурацкие новости по телевизору.
– Пап, как ты можешь все это слушать?
– Да я не слушаю, – оправдывался Котов. – Так, пялюсь в экран и думаю о своем!
И это была чистая правда.
А заснуть Котов не мог. Почитав перед сном любимого Диккенса или Джека Лондона, давно крепко спал, положив ладонь под щеку, его сын, а Котов, поправив его одеяло, приоткрывал форточку шел на кухню курить.
Он тоже пытался отвлечься – ловил на приемнике «вражьи голоса» – запрещенные радиостанции, «клеветавшие на советский строй», – но слышно было отвратно, сплошной треск и визг, листал «Советский спорт», пытался читать какой-нибудь старый крепкий детектив, Агату Кристи или Сименона, но глаза скользили по строчкам, а он ничего не понимал. Не читалось. С раздражением отбрасывал газету и книгу, гасил свет и закрывал глаза.
Лиля. Он думал только о ней. Лилька, Ли. Его единственная, как оказалось, любовь. Как же так вышло? Как получилось, что этот славный, симпатичный и умный парнишка по имени Мишка, их сын, их разлучил? Или дело не в Мишке? Просто Ли его разлюбила, и весь секрет? Даже самая большая любовь имеет свое начало и свой конец. Но у них? Как-то не верилось.