– Ну, может, не «перед смертью», а «за свою жизнь», – поправился я. – Не суть.
Крупными хлопьями повалил снег, лопата уборщика за нашими спинами заскребла яростнее.
– Ну а с каких пор мы с тобой москвичами заделались? – поинтересовался Валя. – Мне казалось, что для этого нужна прописка.
– А мне казалось, что психотерапевт смотрит человеку в душу, а не в паспорт. А в душе я москвич.
– Ты нарочно, да? – Валя со злостью выплюнул незажженную сигарету. – Сколько можно повторять?! Психотерапевт – это бизнесмен. Хапуга, к которому приходят клиенты. А я – психиатр. Врач. И ко мне обращаются пациенты.
– Ты – бомж. И никто к тебе не обращается.
Перебежками мы пересекли проезжую часть и двинулись вдоль покрытой льдом Москвы-реки. Психиатр насупился и молчал, только недовольно подергивал лицом.
– Ну что? На Успенку? – Я примирительно толкнул его локтем.
– Перловую кашу жрать и суп с капустой? Мяса хочется. – Валя остановился у возвышающейся на двух опорах таблички «Причал „Б. Устьинский мост“» и хмуро уставился на замерзшую воду.
– Ну прости. У попов Рождественский пост вообще-то. – Я развел руками.
– А если ты на Успенку хотел, чего мы на набережную поперлись? Кругаля делать. Нам через Варварку надо было.
– На Варварку мент пошел и… поэтому… – я смутился и замолчал.
– А чего тебе мент? – буркнул Валя, не поворачивая головы, и ухватился рукой за опору таблички. – Мент нас отпустил. Они ведь и сами не горят желанием Новый год с бомжами встречать. Без веских оснований брать не будут.
– В общем-то, веское основание теперь уже есть, – робко признался я и сунул руку в карман. – Кое-что тебе покажу. Только не злись. Ты ведь психотера… э-эм… психиатр, а потому должен проявить профессиональную чуткость и понимание. Валя! Валь!
Я вдруг заметил, что его спина крупно задрожала, заходила ходуном. Подбежал, принялся трясти Валю за плечи. Бесполезно – обеими руками психиатр изо всех сил вцепился в опору и неотрывно таращился куда-то в одну точку, шевеля губами. Сквозь дырявые перчатки проглядывали побелевшие от напряжения костяшки пальцев.
– Валя! Валь! Да что с тобой?! – Я в панике закрутил головой. – Помогите! Кто‐нибудь! Человеку плохо!
Но поблизости нашлась лишь пара подростков лет по пятнадцать на вид. Они шли мимо и с любопытством поглядывали на нас с Валей. Увидев в руке одного смартфон, я крикнул:
– Пацан, набери скорую.
– Это у него белочка, – с видом знатока изрек другой подросток, кивая на Валю.
– Никакая не белочка. – Я нетерпеливо поморщился. – Он не пил. Ну то есть пил конечно. Но как обычно. Мы всегда так пьем.
– Все бывает в первый раз, – внушительно произнес парень, а тот, что держал смартфон, подошел к Вале поближе и принялся снимать его на видео.
– А ну дай сюда. – Я попытался вырвать телефон, но получил тычок в бок. Падая, буркнул сквозь зубы: – Ладно, засранцы, сами напросились. – И сунул руку в карман.
А Валя вдруг монотонно, чеканя слоги, произнес:
– Икжол-йоксвосономол-сигереб.
Моя рука замерла на полпути из кармана, брови поползли вверх. Пацан со смартфоном восхищенно выдохнул – видео выходило убойным. Пару секунд психиатр молчал, потом таким же бесцветным монотонным голосом продолжил:
– Икнии́женс-обенан, икни́зелс-юлме́зан. Окжо́нмен- сола́тсо, екни́пурк-какни́пурк. Екни́бжолв-ывря́лу-екны́дро-ана́де.
Словно выполнив какой-то непостижимый долг, Валя бессильно закатил глаза, обмяк и сполз на асфальт.
– Скончался, – подытожил парень со смартфоном то ли для себя, то ли для видео.
– Скоропостижно, – добавил второй подросток.
– Да заткнитесь вы! Валя! – Я бросился к нему, принялся трясти за грудки и хлестать по щекам. – Валя, гад! Не смей! Не вздумай!
Наконец, к моему огромному облегчению, психиатр приоткрыл глаза и заморгал. Тут же вздрогнул всем телом и опасливо покосился в сторону реки.
– Валя. – Я помог ему подняться и повел к ближайшей скамейке. – Что ты такое нес? Похоже было на стихи. Только без рифмы и вроде как на армянском. Или турецком, не знаю.
Он ничего не отвечал, крупно дрожал всем телом и странно поглядывал через плечо на замерзшую воду. Будто одновременно и пытался там что-то увидеть, и боялся этого.
– Никакой это не турецкий, – фыркнул пацан со смартфоном. – Просто задом наперед. Вот, я уже развернул. Слушайте.
Он пощелкал пальцем по экрану, и из динамика донеслось:
Еда на Ордынке – у лярвы в ложбинке.
Крупинка к крупинке, осталось немножко.
На землю слезинки, на небо снежинки.
Берегись ломоносовской ложки.
– На небо снежинки, – шепотом повторил я, и в груди защипало дурное предчувствие.
– Это я сказал? – удивился Валя, тяжело опускаясь на скамейку. Он чуть поразмыслил и кивнул: – Хотя да, на меня похоже – пошловато и про еду.
– Бред какой-то! Что еще за ломоносовская ложка? Эй, пацаны! – Я обернулся и увидел, что подростков уже и след простыл. – Вот засранцы! Валя, они ведь это в Интернет выложат.
– Да и пускай! Может, Сашка увидит. Пусть ее совесть помучает. – Психиатр заметно оживился и хлопнул в ладоши. – Ну что, идем?
– Куда?
– Как куда? За едой. На Ордынку.
– К лярве в ложбинку? – решил уточнить я.
– Там разберемся.
Валя бодро поднялся и зашагал к мосту. Кажется, он уже совсем оправился – не дрожал и на воду больше не косился. Перспектива поесть поистине творила чудеса.
– Ладно, – пробормотал я. – Последняя трапеза.
– Ну да. – Валя расслышал, но понял по-своему. – В этом году, наверно, последняя.
За следующие пару часов я окончательно возненавидел и зиму, и Москву. Метель мела все яростнее, ветер задувал в каждую дырку моего безразмерного засаленного пальто. А еще проклятые шнурки развязывались каждые пять минут. Черный на левом ботинке и красный на правом.
Белокаменная же как никогда раздражала меня запутанностью улиц и их названий. Поначалу мы как-то позабыли, что Ордынок в Москве две. А когда вспомнили, Валя не растерялся и многозначительно изрек: «От малого к большому». Кажется, теперь он мнил себя пророком, и мы пошли по Малой Ордынке, сами не зная, что и где искать.
– У лярвы в ложбинке, – повторял Валя и тут же пояснял: – Это метафора. Все провидцы изъясняются метафорами.
– И что это значит, провидец? – шипел я сквозь зубы и метель.
– Если б все было так просто! Вон Нострадамуса уже почти пятьсот лет разгадывают.
– Пятьсот лет я по морозу ходить не стану.
Когда мы прошагали всю Малую Ордынку, Валя настоял, что теперь нужно пройти в обратном направлении по другой стороне улицы. На тот случай, если мы что-то упустили из виду. Двенадцать развязанных шнурков спустя стало ясно, что мы ничего не упустили. Пробрались переулками до набережной и вышли на Большую Ордынку. Не к месту в голове вдруг прозвучал голос учительницы по москвоведению из далекого прошлого:
«Большая Ордынка – самая длинная радиальная улица внутри Садового кольца».
Со злости я дернул развязавшийся красный шнурок так сильно, что порвал. Дальше пришлось идти, волоча ногу по снегу, чтобы не потерять ботинок.
Минуя бесконечные храмы и старинные усадьбы, я с мрачным злорадством наблюдал, как Валя постепенно теряет присутствие духа. Несколько раз ловил на себе его мельком брошенные, растерянные взгляды и все ждал, когда психиатр решится признать глупость своей затеи. После чего мы наконец сможем отправиться на Успенку, а именно в бесплатную столовую при храме в Успенском переулке, пока там еще не сожрали весь капустный суп.
– Валя! Рыжий! – вдруг окликнул кто-то.
Обернувшись, мы увидели Кириллыча. Поправляя сползающую на глаза шапку, тот шустро семенил короткими кривыми ногами в нашу сторону. То ли так обрадовался, что встретил знакомых, то ли, как обычно, от кого-то убегал. Скорей второе, поскольку Кириллыч вдруг резко свернул вбок и нырнул в переулок. Махнул рукой, зовя за собой, а когда мы подошли, погрозил пальцем.
– Что же вы, обалдуи, дома-то не ночевали?! И за вещички свои, поди, не боитесь? Нет, у нас-то, конечно, все люди надежные и честные. Но до поры до времени. И не все, – добавил он и завалился спиной на стену, шумно отдуваясь после бега. – А я у посольства кубинского стоял. Мне там хорошо подают. Наверно, думают, что я кубинец. У меня ведь лицо смуглое, благородное.
Он вытер рукавом соплю, свисающую из носа-картофелины, и приосанился.
– У тебя лицо смуглое, потому что не умывался никогда, – хмыкнул я.
– Тихо, Рыжий! – Кириллыч махнул рукой. – Погоди, чего расскажу. Там эти посольские у ворот поставили такую лярву расфуфыренную. Черт его знает зачем! Может, в честь Нового года. А я с ней рядом, значит, встал и разговариваю. Типа это баба моя. Люди шли, ухохатывались, денежку кидали. Ну а потом меня погнали оттуда. Эй, вы чего?
Он непонимающе нахмурился, видя удивление на наших лицах, а Валя медленно переспросил:
– Лярву?
– Ну да. Такую размалеванную, сисястую. Там, у кубинцев.
К зданию посольства, расположившемуся почти в самом конце Большой Ордынки, мы с Валей подходили настороженно и даже боязливо. «Лярва» действительно имелась. Пышноволосая кукла в человеческий рост стояла прямо возле ворот, сверкая черными глазами и призывно улыбаясь пухлыми губами. Одета она была в ярко-желтое платье с глубоким декольте, из которого выпирала внушительных размеров грудь.
Валя воровато огляделся и шепнул:
– Ну, давай.
– Что «давай»?
– Сунь ей руку.
– Куда?
– Как куда? Между сисек. Еда на Ордынке у лярвы в ложбинке, забыл?
– А почему я? Это ведь твое пророчество. Ты и суй.
– Мне нельзя. – Валя смутился. – Сашка может увидеть.
– Как она тебя здесь увидит?! – возмутился я. – Она три года в Твери живет с новым мужем.
– А вдруг она уже посмотрела меня в Интернете, приехала в Москву и теперь бегает, ищет? И что же, увидит, как я тут сиськи лапаю? Нет, не могу так рисковать.