– Бывали у нас студенты и получше, – чуть подумал и добавил: – Хотя и похуже тоже бывали.
Менты стояли у кубинского посольства ровно в том месте, где я пожелал. Лица их приобрели синеватый оттенок, на плечах и меховых шапках белел сантиметровый слой снега. В довершение всего в паре десятков шагов застыли еще двое стражей порядка. В руке одного была зажата тележка, на которой они, кажется, собирались увезти с мороза своих безнадежно остолбеневших товарищей.
Выглядело это до того забавно, что Валя, не сдержавшись, прыснул от смеха, и мы оба расхохотались, пихая друг друга локтями. Ломоносов же прожег нас свирепым взглядом и немедля выдал каждому по удару ложкой.
– Показывай, где палочку нашли! – приказал он.
– Вон там. – Я ткнул пальцем в декольте стоящей у ворот куклы.
Ломоносов внимательно поглядел на нее, хмыкнул, подошел и, держа палочку двумя пальцами, вложил в декольте. Я покрутил головой – снежинки по-прежнему висели в воздухе, менты остались на своих местах. Кукла, загорелая, красивая и роковая в своем желтом платье, загадочно улыбалась. Михайло нахмурился, вытащил палочку и сунул снова. Опять ничего не произошло. Он повторил – вынул-сунул.
– Да-а-а, – задумчиво протянул Валя, наблюдая за процессом. – Вот что надо в интернет выкладывать. Жалко, телефона нет.
После пятой попытки Ломоносов убрал палочку в карман, а я вдруг заметил странную деталь – на кукле, в отличие от тех же ментов, не было ни снежинки. Как если бы они таяли, едва коснувшись ее. Или пролетали… сквозь?
Михайло вгляделся в куклу внимательней прежнего, как вдруг с размаху залепил ей ложкой по лбу. Яростное шипение заставилось нас с Валей отпрянуть назад. На месте куклы бешено извивалась трехметровая ослепительно желтая гадюка. Ощерилась, распахнула хищную пасть, сжалась, готовясь к броску. А потом нырнула плоской головой вниз и на наших глазах исчезла под землей.
– Дурной знак, – покачал головой Ломоносов, поворачиваясь к нам с Валей. – Говорите, олухи, как вы додумались кукле промеж грудей залезть?
– У меня было озарение, – признался Валя. – Я читал стихи задом наперед.
– Задом наперед? – быстро переспросил Ломоносов, и лицо его побледнело. – Здесь?
– Нет, на набережной.
– Веди.
Шагая за Ломоносовым по заснеженной, застывшей во времени Москве, я думал о том, что никогда заранее не угадаешь, как пройдут последние часы твоей жизни. Будешь ли ты мучиться в одиночестве на больничной койке или мягко, еле заметно улыбаться, оглядывая лица родных и близких. Будешь фонтанировать тостами и кричать: «До дна!» или просидишь допоздна на работе, набирая квартальный отчет. Будешь смотреть в самолете скучный, порезанный цензурой боевик или же проведешь это время в такси, рассчитывая совсем скоро оказаться дома.
– Вот здесь. – Валя остановился под табличкой: «Причал „Б. Устьинский мост“». – Я взялся рукой и…
Он хотел уцепиться за опору, но Ломоносов не позволил – шлепнул тяжелой, широкой ладонью по запястью и велел:
– Рассказывай, что за озарение.
Валя робко, будто поставленный на табуретку мальчик, прочел стихи. Последняя строка заставила Михайло усмехнуться.
– Берегись ломоносовской ложки, – повторил он и качнул головой. – Вот черти! Дрянные стишки, конечно, – повернулся к психиатру и с подозрением прищурился: – Все сказал? Или еще чего?
Несколько секунд они безотрывно смотрели друг на друга, потом Валя часто заморгал и страшным шепотом признался:
– Себя я видел.
– Где? – быстро спросил Ломоносов.
– Там. – Он повел рукой в сторону замерзшей реки и добавил: – Будто в отражении. Но как-то странно. Словно задом наперед.
Ломоносов тяжело вздохнул, чуть помедлил, потом шлепнул ложкой по надписи «Причал „Б. Устьинский мост“». Буквы задрожали, задергались и исчезли, а вместо них на табличке проступили странные мелкие символы. Каждый представлял собой пару круглых скобок. Одни пары располагались вертикально, другие – горизонтально. Какие-то состояли из двух открывающихся скобок, а какие-то – из двух закрывающихся. Где-то первой шла закрывающаяся, а открывающаяся следом. В глаза бросался самый последний символ. Вроде ничего особенного, но выглядело почему-то зловеще – две скобки, одна расположенная вертикально, другая горизонтально, пересекались между собой.
Ломоносов нахмурился, отвернулся к замерзшей реке и замолчал. Немного подождав, я решился спросить:
– Так что надо делать-то?
Он не ответил. А Валя подошел ближе и вкрадчиво поинтересовался:
– Ложечка у тебя непростая? Да, Михайло?
– Непростая, – ответил Ломоносов, не поворачиваясь. – Прозревать помогает. Видеть все в истинном свете.
– Скажи-ка, Михайло, – голос психиатра стал совсем уж приторным. – А можно бы этой ложечкой одну женщину огреть? Пусть увидит все в истинном свете. Она в Твери живет. Раба божья Александра.
– Кто о чем, а вшивый о бане, – проворчал я.
– Кто о чем, а вшивый о вшивых, – резко осадил Ломоносов и покосился на Валю. – А раба божья Александра уже и так все в истинном свете увидела. Потому от тебя, проходимца, и ушла. К достойному человеку.
Психиатр от гнева покраснел до кончиков выглядывающих из-под шапки ушей. Пробормотал что-то вроде «ах ты, падла» и с кулаками бросился на Ломоносова. Но снова получил ложкой по лбу и упал в снег. Обиженно закричал:
– Ты потому, гнида, нас все ложкой своей лупил?! Хотел, чтобы мы прозрели? Чтоб в истинном свете все увидели? Чтобы стыдно стало?!
– Тебя – да, – невозмутимо кивнул Ломоносов. – А его, – он махнул рукой на меня, – хотел от дела греховного уберечь.
Я стыдливо спрятал глаза, а Валя растерянно переспросил:
– Какого греховного дела?
– Здесь, – невпопад ответил Михайло и махнул на табличку со скобками, – ведьмина нора. Такая два мира соединяет. А миров много, и в каждом свои законы природы, свои обитатели. Время по-разному идет. Где быстрей, где медленней. Сами ведьмины норы тоже разные бывают. Через одни можно в наш мир послание передать, а через другие – предмет. – Он вытащил из кармана палочку и принялся крутить ее между пальцев.
– Михайло, не томи, – попросил Валя то ли жалобно, то ли угрожающе.
– Хтоника, – отрезал Ломоносов. – Вот откуда эта палочка. И туда же ее нужно вернуть, чтобы равновесие восстановилось. Хтоника – мир далекий, и нам о нем почти что ничего неведомо. Знаний нет, одни легенды. Говорят, что время в Хтонике наоборот нашему идет. Говорят, что хтонические силы раньше Землей правили.
– Не могли они Землей править, если у них время наоборот, – уверенно сказал я.
– Почему? – не понял Валя.
– Наша Вселенная расширяется, а их мир, наоборот, сужаться должен. И никак мы сосуществовать не можем.
– Рыжий, а ты ж на каком факультете в МГУ учился?
– На физфаке, – смутился я.
– Прав он, – хмуро подтвердил Ломоносов. – Не может ни одна живая душа из нашего мира в Хтонику попасть.
– А ты, Михайло? – спросил Валя. – Ты ж неживая.
– Да что я? Я только и могу, что между ведьмиными норами прыгать. Вот, гляди.
Ломоносов легко подхватил нас с Валей за шиворот. Лицо обдало жаром, дыхание перехватило, и уже в следующий миг мы втроем оказались у кубинского посольства. Новая волна жара – и теперь мы вернулись на Арбат. Меня скрутило пополам и вырвало, Валю – тоже.
Михайло дождался, пока нам полегчает, и смущенно признался:
– Вот вся моя сила. А в Хтонику попасть может лишь умерший, да не больше сорока дней назад. Пока еще у души выбор есть. – Он с сочувствием взглянул на меня. – Так что твое намеренье теперь может добрую службу сослужить. У тебя ведь уже и оружие имеется.
– Имеется, – признал я и спросил со всей возможной твердостью: – Что нужно делать?
– Просто держать ее в руке, – Ломоносов подошел и отдал мне палочку, – когда ты…
Он не договорил и отошел назад.
– Рыжий, да о чем вы вообще?! – возмутился Валя.
– Вот об этом. – Я наконец достал из кармана табельный «макаров».
– Откуда у тебя взялся ствол?!
– Утром у сержанта стащил. В Зарядье.
– Зачем?!
– Сам догадайся, психиатр! – не выдержал я.
Валя несколько секунд растерянно глядел на меня, а потом принялся бормотать, вспоминая сказанное за день:
– Перед смертью хоть раз побывать в Зарядье… Последняя трапеза… В конце вспоминаешь начало… Еще жив, но это поправимо…
Он горько усмехнулся своим длинным обезьяньим лицом и достал мятую сигарету, сунул между зубов. Пошарил по карманам, отыскал спички, закурил. Выпустил струю дыма и задумчиво признал:
– Похоже, я и правда не психиатр, а психотерапевт. Причем говенный.
Валя снова затянулся, выдохнул дым, почти не разжимая губ, и щелчком отбросил сигарету в сторону. А потом вдруг неторопливо направился ко мне.
– Не смей, – предупредил я, снимая пистолет с предохранителя. – Валя, не вздумай.
– Михайло, – на ходу окликнул психиатр. – А почему мы с Рыжим не замерли, как все остальные, когда время остановилось?
– Вы оба держали палочку, – отозвался Ломоносов.
Он хмуро стоял в стороне и не вмешивался в происходящее.
– Ну я, в общем, так и подумал, – кивнул Валя.
– Не смей, – повторил я и прижал дуло к виску. Кровь прилила к голове, язык заплетался. – Ты меня не отговоришь.
– А я и не собирался, – улыбаясь, он подошел вплотную. Одну руку держал за спиной, а другой обхватил свободный конец палочки. – Не знаю, может, ломоносовская ложка помогла, а может, сигарета, но на этот раз я не сбегу. А останусь рядом. И отправлюсь с тобой.
Валина рука медленно показалась из-за спины. Щелкнул выкидной нож, блеснуло лезвие. Я поспешно нажал на курок, но под грохот выстрела все же успел увидеть, как Валя, не прекращая улыбаться, одним решительным движением перерезал себе горло.
Чего ждешь, вышибая мозги? Темноты, тишины, покоя, забвения. Хотя бы на пару секунд, хоть на миг. До того как загробная жизнь, та самая, в которую мы, физики, не верим, захлестнет тебя своим неведомым. Но нет – тишины и покоя не было. Зашумел Арбат, загалдели дети, загудел притворным басом Дед Мороз. А мы с Валей снова препирались и спорили. Я вырывался, а он убеждал меня скорее загадать желание. Потом наконец отпустил и возбужденно, торопливо затараторил про то, что мы в нужном месте и на правильном пути. А еще про слезинки на земле.