Я же удивленно озирался по сторонам. Растерянно заметил, как ребенок в коляске заревел, а потом перестал, когда пирожное прыгнуло с земли в маленькую детскую ручку.
Какая-то часть меня, скорее всего, глупая и недалекая, пыталась запаниковать, забиться в истерике. Шептала, что здесь что-то не так. Убеждала, что люди вокруг двигаются и говорят как-то неправильно. Уверяла, что следствие не может опережать причину, что «б» не должно идти перед «а».
Но я не обращал внимания. Застыл, не шевелясь, и смотрел, как снежинки поднимаются с асфальта, неторопливо кружатся в свете фонарей и улетают в небо. Они возвращались домой, заставляя меня улыбаться. Радостно, в предвкушении. Как в детстве, когда просыпаешься рано утром в первый день каникул. Или бежишь в игральные автоматы с полными карманами мелочи. Или видишь под елкой пакеты с подарками, но еще не знаешь, что внутри.
– Не знаю. Просто так, – ответил я, пожав плечами.
А уже после этого Валя спросил:
– Чему ты радуешься?
Нет, конечно же, теперь я знал, чему. Знал, какие именно подарки ждут меня под елкой. Знал, что через несколько часов мы с Валей окажемся у кубинского посольства. Там я вложу кукле в декольте палочку, благодаря чему она, пройдя ведьмину нору, и попадет к нам в руки с самого начала. Знал, что еще через пару часов Валя, ухватившись за опору таблички «Причал „Б. Устьинский мост“», прочтет свое пророчество. А тот, прежний, Валя в том, старом, мире увидит и услышит все задом наперед.
А еще я знал, что будет дальше. Что спустя год моя дотла сгоревшая квартира снова окажется целой и невредимой. Огонь затихнет, а бензин польется с пола в канистру, зажатую в моих руках. Тем же вечером воскреснет убивший Риту водитель внедорожника. Пуля из его головы нырнет в ствол моего пистолета. Весь следующий год я буду пить все меньше и меньше, мой мозг будет работать все лучше и лучше, а опухоль, засевшая в нем, будет с каждым днем лишь уменьшаться, пока не исчезнет совсем. А потом долгожданного первого января после общения с ментами, наполненного безумными надеждами на воскрешение Риты, она действительно оживет, и мы поедем в гости встречать Новый год.
Ну и у кого повернулся бы язык назвать такой мир неправильным?! Ненастоящим?! Не тем?! Кто смог бы отвергнуть жизнь, которая течет от старости к молодости, от болезни к здравию, от смиренного принятия к счастливому неведенью?!
Держа в руке палочку, я не знал, чего пожелать. Потому что со смертью Риты все мои желания умерли. Но теперь я знал, что скоро они воскреснут вместе с ней. И ждал этого.
Артак ОганесянМи рюкзак, тас коньяк
За четверть века, что отец проработал на коньячном заводе, накопилась уйма историй. Но в эти новогодние дни я расскажу об одной с детективной завязкой и комедийной развязкой. Она мне запомнилась, потому что я сам был непосредственным ее участником.
Случилось это 30 декабря 1993 года. Кто тогда жил в Армении, тот помнит, какие были времена. Мы их называем «темные годы». У меня рассказ новогодний, поэтому я не буду углубляться, почему.
Скажу только, что невероятной удачей оказалось то, что папу пригласили работать на завод буквально за три месяца до распада СССР в 91-м. Большая держава развалилась, но слава знаменитого армянского коньяка сохранилась. Это же была ценная валюта: бутылка трехзвездочного открывала дверь к чиновнику любой масти, а марочного – в высшие кабинеты. Каждый уважающий себя советский обыватель знал, что «Отборный» служит лучшим магарычом, «Праздничный» украсит любое застолье, «Ахтамар» придаст вечеру интимный флер, а «Наири» и уж тем более «Двин» станут жемчужинами домашних коллекций самых взыскательных ценителей! Так что, несмотря на блокаду республики и междоусобные распри по всему Кавказу, продукция Ереванского коньячного завода исправно поставлялась практически во все новоявленные страны бывшего Союза, чудом или мздой пробираясь через появившиеся кордоны. А самая горячая пора отгрузок приходилась на предновогодний месяц…
Я забежал немного вперед. Эта вводная часть была нужна, чтобы ты, читатель, понимал: коньячный работал, тогда как повально останавливались производства, закрывались всякие НИИ, расформировывались колхозы и совхозы. Вокруг царила безработица, а работники коньячного стабильно получали зарплату. Энергетический кризис погрузил всю республику в темноту и холод, было разрушено водоснабжение и даже канализация. Извини, мой дорогой читатель, что пришлось затронуть темную сторону, зато на ее фоне светлым пятном выделялся коньячный завод, потому что он снабжался газом и электричеством бесперебойно, как больницы, хлебопекарни и всяческие блатные учреждения.
– После занятий приходи на завод, – сказал мне утром папа, – как там в фильме: «каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню. Это у нас такая традиция…» Ну, не совсем баня у нас и не 31-го, но все же.
У папы на работе было не только тепло и светло, но еще и в каждом цехе имелись душевые, в которых с напором шла горячая вода, а не как у нас в домах, где радовались, что из крана на кухне самотеком текла тоненькая ледяная струйка!
Многие работники завода приводили своих детей помыться. Нас вроде как прятали от начальников, но я, все-таки уже студент, понимал, что скрыть это было невозможно. Руководство, конечно, было в курсе, но сквозь пальцы смотрело на такие нарушения режима. Папа, к примеру, сидел в кабинете в головном здании, башне. Как ни крути, а в коридорах и на лестницах мы сталкивались и с главным инженером-технологом, и с главным бухгалтером, и с замом по сбыту, и со всеми другими. Избегали только тогдашнего генерального, который был строгим дядькой.
– Я не знаю, как долго буду в универе, хочу успеть получить оставшиеся зачеты за сегодня, чтобы тридцать первого уже праздновать, – поделился я своими планами.
– Приходи, как освободишься, я сегодня точно задержусь. Мне поручили организовать раздачу новогодних подарков. Кстати, заодно поможешь мне донести наши домой.
– А что за подарки?
– А что еще могут дарить на коньячном?! – усмехнулся папа. – Коньяк, конечно!
Зачеты я собрал еще днем, потом посидели-поболтали с однокурсниками в одной из пустующих аудиторий. Скоро все озябли в неотапливаемом помещении и решили разойтись по домам. Так что часам к пяти я пришел на завод. Именно пришел, потому что в те годы общественный транспорт почти не работал. Редкие автобусы, троллейбусы и трамваи пассажиры брали штурмом. Одна линия метро не особо выручала горожан, и даже под землей, бывало, вставали обесточенные поезда. Вот и ходили пешочком, утром час из спального района в центр на занятия под горку и вечером полтора часа обратно в гору. В тот день я дошел от университета до коньячного за сорок минут.
Папа не сразу пришел на пропускной пункт, чтобы охранники впустили меня. В общем-то, они знали меня в лицо, но порядок есть порядок: надо дождаться сопровождающего.
– Мороз, конечно, спал, но ты вышел легко одетым, – сделал я папе замечание. От КПП до крыльца башни идти было недолго, но все равно достаточно, чтобы успеть простыть. Как назло, все зимы в Ереване в начале девяностых выдались холодными, снежными и долгими. Они научили нас ценить каждую крупицу тепла.
– Вырос у меня сын! Раньше я напоминал тебя про шапку и шарф, а теперь ты обо мне заботишься. И ты прав, я еще и взмыленный выскочил, ничего не успеваю. – Папа поплотнее запахнул накинутое на белый халат пальто и ускорил шаг.
Из просторного кабинета, который заводчане называли «компьютерным» и который всегда отличался тишиной, если не считать жужжания вентиляторов в корпусах этих самых компьютеров, доносился гвалт. Уже в коридоре на подступах к нему толпились рабочие, кладовщики, водители, экспедиторы, агрономы и многие другие с производств, складов и всяких обслуживающих подразделений. Обычно они старались двигаться в административном здании бесшумно, выказывая почтение начальству, но сегодня их всех охватило радостное оживление.
Еще я сразу отметил, что к привычному благородному аромату испарений, который тянулся из цехов выдержки, купажа и розлива и накрывал всю территорию завода, добавился вульгарный запах перегара. Румянец заливал щеки не только тех, кто дышал парами виноматериалов или коньячных спиртов по роду деятельности, но и бондарей, и поварих из столовой, и конторских служащих. Разогретый к празднику народ устроил такой шум и гам, что я не представлял, как папе и помогавшим ему бухгалтерам и кадровикам удавалось соображать.
А им надо было вести поименный учет выданных подарочных наборов, состоящих из десяти бутылок коньяка, бутылки лимонада на каждого ребенка и одной бонбоньерки (слово аристократическое, заимствованное из французского, но армяне так называют любую коробку конфет). Плюс к этому каждый работник мог выкупить по льготной цене еще десять бутылок коньяка. Отчетность за декабрь была закрыта, зарплата была выдана заранее, поэтому за эти дополнительные бутылки рассчитывались наличными на месте. Почти все забирали по двадцать бутылок, десять бесплатных и десять со скидкой. Но находились и те, кто брал меньшее количество. Тогда подскакивали хваткие сотрудники и выкупали их долю, а потом сопровождали тех, на чье имя выписаны дополнительные бутылки, до ворот, чтобы охрана пропустила. На вахте строго следили, чтобы в одни руки было выдано не более двадцати единиц.
Роль главного казначея всей этой новогодней раздачи была у моего папы. Кто бы ни забирал деньги, он передавал их папе.
Все усложнялось еще тем, что за месяц до этого в республике была введена своя валюта, армянский драм, и работники расплачивались за коньяк и новыми армянскими деньгами, и американскими долларами, и старыми советскими рублями, а некоторые – новыми российскими рублями, которые появились менее полугода тому назад.
Папа также собирал все листы, исписанные помощниками, чтобы заносить данные в таблицу на своем компьютере. То и дело ему приходилось просить коллег расшифровать наспех сделанные заметки.