Анри принялся разбирать свою почту; сколько предстоит просмотреть телеграмм и газетных вырезок, написать писем, со сколькими людьми встретиться! Люк предупреждал его: работы много. Следующие несколько дней Анри провел, запершись в своем кабинете; к Поль он возвращался лишь спать, и у него едва хватало времени на репортаж, за которым приходили из типографии, буквально вырывая страничку за страничкой. После чересчур долгих каникул Анри нравилась такая бурная деятельность. Он без энтузиазма узнал в телефонной трубке голос Скрясина.
— Послушай, злой изменник, вот уже четыре дня как ты вернулся, а тебя до сих пор не видно. Приезжай немедленно в «Избу», улица Бальзака.
— Сожалею, но у меня работа.
— Ни о чем не жалей, приезжай: тебя ждут, чтобы выпить дружеский бокал шампанского.
— Кто меня ждет? — весело спросил Анри.
— Я вместе с другими, — послышался голос Дюбрея, — и Анна, и Жюльен. Мне надо сказать вам множество вещей. Что вы там торчите? Неужели не можете вылезти из своей норы на час-другой?
— Я рассчитывал зайти к вам завтра, — сказал Анри.
— Приходите в «Избу» сейчас.
— Ладно, иду.
Анри с улыбкой повесил трубку; ему страшно хотелось встретиться с Дюбреем. Он позвонил Поль:
— Это я. Дюбрей и Скрясин ждут нас в «Избе». Да, «Изба»; я знаю не больше, чем ты; заеду за тобой на машине.
Через полчаса он вместе с Поль спускался по лестнице между двумя рядами разнаряженных казаков; на Поль было длинное платье, совсем новое: пожалуй, зеленое не очень ей шло.
— Что за странное место, — прошептала она.
— Со Скрясиным всего можно ожидать.
На улице ночь была такой безлюдной и безмолвной, поэтому роскошь «Избы» вселяла тревогу: казалось, это некое извращенное преддверие комнаты пыток. Обитые стены были раскрашены кровью, кровь стекала в складки обивки, и рубашки цыганских музыкантов отливали красным.
— А, вот и вы! Вам удалось от них ускользнуть? — спросила Анна.
— Судя по виду, они целы и невредимы, — заметил Жюльен.
— Мы только что подверглись нападению журналистов, — пояснил Дюбрей.
— Журналистов, вооруженных фотоаппаратами, — добавила Анна.
— Дюбрей был неотразим, — заикаясь, восторженно заявил Жюльен.— Он сказал... Я уже не помню, что именно, знаю только, что он попал в точку. Еще немного, и он бы врезал им...
Они говорили все разом, все, кроме Скрясина, который улыбался с видом некоторого превосходства.
— Я правда думала, что Робер бросится на них, — сказала Анна.
— Он заявил: «Мы не ученые обезьяны», — словно в озарении вспомнил Жюльен.
— Я всегда считал свое лицо моей персональной собственностью, — с достоинством произнес Дюбрей.
— Дело в том, — заметила Анна, — что для таких людей, как вы, нагота начинается как раз с лица; показать ваш нос и глаза — это уже эксгибиционизм.
— Эксгибиционистов не фотографируют, — возразил Дюбрей.
— И напрасно, — заметил Жюльен.
— Пей, — сказал Анри, протягивая Поль рюмку водки. — Пей, мы сильно опоздали. — Выпив свою рюмку, он спросил: — Но как они узнали, что вы здесь?
— И верно? — подхватили они, удивленно переглядываясь. — Как?
— Полагаю, что позвонил метрдотель, — сказал Скрясин.
— Но он ведь нас не знает, — возразила Анна.
— Зато знает меня, — ответил Скрясин. И с видом провинившейся женщины смущенно прикусил нижнюю губу. — Мне хотелось, чтобы он воздал вам по заслугам, вот я и сказал ему, кто вы.
— Похоже, вы сделали глупость, — заметил Анри. Его всегда удивляло детское тщеславие Скрясина.
Дюбрей расхохотался.
— Он сам нас выдал! Такого не придумаешь! — Дюбрей с живостью повернулся к Анри. — Ну как путешествие? Вместо каникул вы, похоже, потратили свое время на лекции и расследования.
— О! Я все-таки и гулял тоже, — возразил Анри.
— Ваш репортаж скорее вызывает желание отправиться погулять куда-нибудь еще: печальная страна!
— Это было печально, но прекрасно! — весело сказал Анри. — Главным образом, это печально для португальцев.
— Не знаю, нарочно ли вы это сделали, — заметил Дюбрей, — но, когда вы говорите, что море было голубым, голубизна приобретает зловещий оттенок.
— Иногда так оно и было, но не всегда. — Анри улыбнулся: — Вы же знаете, как бывает, когда пишешь.
— Да, — вмешался Жюльен. — Надо лгать, чтобы не быть правдивым.
— Во всяком случае, я рад, что вернулся, — признался Анри.
— Однако вы не торопитесь встретиться со своими друзьями?
— Напротив, я очень торопился, — сказал Анри. — Каждое утро я говорил себе, что заскочу к вам, а потом вдруг оказывалось, что уже полночь.
— Да, — ворчливым тоном произнес Дюбрей. — Ну что ж, постарайтесь завтра лучше следить за часами; мне необходимо ввести вас в курс многих вещей. — Он улыбнулся: — Думаю, старт у нас получится хороший.
— Вы начинаете вербовать? Самазелль принял решение? — спросил Анри.
— Он не со всем согласен; но мы найдем компромисс, — пообещал Дюбрей.
— Этой ночью никаких серьезных разговоров! — заявил Скрясин; он подал знак метрдотелю с надменным моноклем: — Две бутылки шампанского «Мумм» брют.
— Это совершенно необходимо? — спросил Анри.
— Он привык выполнять приказы. — Скрясин следил глазами за метрдотелем. — После тридцать девятого года он здорово сдал; это бывший полковник.
— Ты завсегдатай здешнего притона? — спросил Анри.
— Каждый раз, как у меня появляется желание разбередить сердце, я прихожу слушать эту музыку.
— Существует столько других, менее дорогих способов! — заметил Жюльен. — Впрочем, все сердца давно разбиты, — заключил он с рассеянным видом.
— Мое сердце может тронуть только джаз, — сказал Анри, — цыгане навевают на меня скуку.
— О! — молвила Анна.
— Джаз! — подхватил Скрясин. — В «Сыне Авеля» у меня есть страницы с окончательным суждением о джазе.
— Вы думаете, можно написать что-нибудь окончательное? — высокомерным тоном спросила Поль.
— Я не спорю, прочтите сами, — ответил Скрясин. — В ближайшее время выйдет французское издание. — Он пожал плечами. — Пять тысяч экземпляров — это просто смешно! К значительным книгам следовало бы подходить с иными мерками. Какой у тебя тираж?
— Все те же пять тысяч, — ответил Анри.
— Абсурд. Ведь в конце-то концов ты написал книгу об оккупации. У подобного произведения тираж должен бы быть сто тысяч.
— Объясняйся с министром информации, — ответил Анри. Не допускающий возражений энтузиазм Скрясина раздражал его; среди друзей не принято говорить о своих книгах: это смущает всех и никому не доставляет удовольствия.
— В следующем месяце мы собираемся выпустить журнал, — сказал Дюбрей. — Так вот клянусь вам, это была целая история — получить бумагу!
— А все потому, что министр не знает своего дела, — заметил Скрясин. — Уж я бы нашел ему бумагу.
Обрушиваясь с присущими ему нравоучительными интонациями на какую-нибудь техническую проблему, Скрясин бывал неистощим. Пока он услужливо наводнял Францию бумагой, Анна тихонько произнесла:
— Знаете, за последние двадцать лет, мне думается, ни одна книга не тронула меня так, как ваш роман; это... именно та книга, какую хотелось прочитать после минувших четырех лет. Она до того меня взволновала, что я несколько раз вынуждена была закрывать ее и бродить по улицам, чтобы успокоиться. — Анна вдруг покраснела. — Когда говоришь такие вещи, то чувствуешь себя глупо, но еще глупее не говорить их; это ведь не может огорчить.
— Напротив, это доставляет удовольствие, — сказал Анри.
— Вы задели за живое многих людей, — продолжала Анна, — всех тех, кто не желает забывать, — добавила она с некоторым пылом. Он приветливо улыбнулся ей; в этот вечер на ней было платье из шотландки, которое молодило ее, и подкрашена она была хорошо; в каком-то смысле Анна выглядела гораздо моложе Надин. Надин никогда не краснела.
Скрясин повысил голос:
— Этот журнал может стать вполне весомым орудием и культуры, и действия, но при условии, что будет выражать не только интересы одной группки. Полагаю, в вашу команду должен войти такой человек, как Луи Воланж.
— И речи быть не может, — заявил Дюбрей.
— Слабость, проявленная интеллектуалом, не такая серьезная вещь, — заметил Скрясин. — Существует ли интеллектуал, который никогда не ошибался? — И добавил мрачным тоном: — Неужели всю жизнь надо нести груз своих ошибок?
— Быть членом партии в СССР в тысяча девятьсот тридцатом году вовсе не ошибка, — возразил Дюбрей.
— Если нет права ошибаться, то это было преступлением.
— Дело тут совсем не в праве, — сказал Дюбрей.
— Как вы решаетесь брать на себя функции судей? — продолжал Скрясин, не слушая его. — А вам известны доводы Воланжа, его оправдания? Вы уверены, что все люди, которых вы принимаете в свою команду, лучше, чем он?
— Мы не судим, — возразил Анри. — Мы занимаем определенную позицию, это разные вещи.
Воланж был достаточно ловок, чтобы не скомпрометировать себя серьезно; но Анри поклялся себе никогда не подавать ему больше руки; впрочем, он ничуть не удивился, когда прочел статьи, которые Луи писал в свободной зоне: после окончания лицея их дружба обернулась чуть ли не явной враждой.
С разочарованным видом Скрясин пожал плечами и сделал знак метрдотелю:
— Еще бутылку. — Он снова украдкой разглядывал старого эмигранта. — Вас не поражает это лицо? Мешки под глазами, морщинистый рот — все признаки упадка; до войны на нем еще сохранялись следы надменности; однако слабоволие и сословная подлость вместе с предательством подтачивают их.
Скрясин не спускал с метрдотеля завороженного взгляда, и Анри подумал: «Это его илот». Он тоже бежал из своей страны, и дома его называли предателем; этим-то, безусловно, и объяснялось тщеславие Скрясина: у него не было ни иной родины, ни иного свидетеля, кроме себя самого, и, следовательно, ему требовалось убедиться, что где-то в мире его имя что-то значит.
— Анна! — воскликнула Поль. — Какой ужас!