— Что бы вы тогда сказали, если бы я не плакала?
— Я сказал бы, что нельзя одинаково любить того, кто целиком принадлежит вам, и того, кто вам принадлежит не полностью.
Собравшись с силами, я попыталась защищаться:
— Вы сказали прямо противоположное: вы сказали, что, если бы я была другой, вы не любили бы меня так.
— Тут нет никакого противоречия, — возразил Льюис, пожав плечами. — Или же чувства могут быть противоречивыми.
Спорить бесполезно, логика тут ни при чем; наверняка чувства Льюиса сначала были смутными, и, чтобы выиграть время, он сказал мне успокаивающие слова, а рассердился, возможно, уже потом. Не это главное. Сегодня он не любил меня как раньше: смогу ли я смириться с этим? Отчаяние душило меня. Я продолжала говорить, чтобы помешать себе думать:
— Вы меня уже не любите, как прежде? Льюис заколебался.
— Мне кажется, что любовь не так важна, как мне представлялось раньше.
— Понимаю, — молвила я. — Раз я опять должна уехать, то здесь я или меня нет, разница невелика.
— Что-то вроде этого, — сказал Льюис. Он взглянул на меня, и внезапно голос его изменился. — А между тем я так вас ждал! — с волнением сказал он. — Весь год я не думал ни о чем другом. Как я желал вас!
— Да, — с грустью отозвалась я. — А теперь... Льюис обнял меня за плечи:
— Я и теперь все еще желаю вас.
— О! Только в определенном смысле... — ответила я.
— Не только. — Он сжал мою руку. — Я готов сейчас же жениться на вас.
Я опустила голову. Мне вспомнилась падающая звезда над озером. Он загадал желание, это желание не исполнилось; я ведь обещала себе никогда не обманывать его надежд и бесповоротно обманула его ожидания. Я одна во всем виновата. Никогда уже я не смогу на него сердиться — ни за что.
Мы больше ни о чем не говорили. Послушали немного джаз и вернулись в гостиницу. Я не могла заснуть. Все спрашивала себя с тревогой, удастся ли мне спасти нашу любовь; она могла еще восторжествовать над отсутствием, ожиданием, над всем, но при условии, что мы оба хотим этого; захочет ли Льюис? «Пока он колеблется, — успокаивала я себя. — Он стремится защитить себя от сожалений, страданий, от меланхолии, однако ему претит выбросить старый халат, и, стало быть, ему не так-то легко будет избавиться от нашего прошлого; он скорее великодушен, чем горделив, — говорила я еще, чтобы подбодрить себя, — он скорее ненасытен, чем осторожен, и хочет, чтобы в его жизни что-то случалось». Только я знала, какое значение придает он своей безопасности, своей независимости и как упорно стремится жить правильно и разумно. Любить через океан — такое может показаться неразумным. Да, именно это представлялось мне самым опасным у Льюиса: его помешательство на благоразумии, неожиданно бравшее над ним власть. Именно его я должна побороть. Следовало доказать Льюису, что он больше выиграет, чем проиграет в этой истории. За завтраком я завела разговор:
— Льюис! Я всю ночь думала о нас.
— Лучше бы вы спали.
Голос его звучал приветливо, и выглядел он спокойным; ему наверняка принесло облегчение то, что он высказал мне все, что лежало у него на сердце.
— Вчера вы говорили, что сердитесь на меня за то, что я требую больше, чем даю, — сказала я. — Да, я виновата, больше этого не повторится. Я приму то, что вы мне дадите, и никогда ничего не потребую.
Льюис хотел прервать меня, но я не останавливалась и продолжала говорить. Прежде всего, мы поедем к Марри, это дело решенное. И потом, я не хотела, чтобы он считал себя обязанным хранить верность, которую до сих пор навязывал себе: в мое отсутствие он должен чувствовать себя таким же свободным, как если бы меня не существовало. Если когда-нибудь ему случится по-настоящему полюбить другую женщину, тем хуже для меня, я возражать не стану. И если наша история не принесла ему всего, чего он хотел, то, по крайней мере, она ничего не лишит его.
— Так что не думайте больше, будто я расставила вам ловушку, — сказала я. — Не надо ничего портить только ради одного удовольствия портить!
Внимательно меня выслушав, Льюис покачал головой:
— Все не так просто!
— Знаю, — сказала я. — Если любишь, то уже несвободен. Однако совсем не одно и то же — любить кого-то, кто считает, что имеет на вас права, или того, кто не чувствует за собой никаких прав.
— О! Мне было бы совершенно безразлично, если бы женщина считала, будто имеет на меня права, которых я за ней не признаю, — отвечал Льюис. И добавил: — Не будем больше говорить об этом. Когда говоришь, то все только путаешь.
— Молчать — значит тоже все путать, — возразила я. И наклонилась к нему: — Есть одна вещь, о которой я хочу вас спросить: вы сожалеете, что встретили меня?
— Нет, — сказал он. — Будьте покойны. Никогда я об этом не пожалею. Его тон придал мне отваги:
— Льюис, мы ведь увидимся снова? Он улыбнулся:
— Вернее ничего нет на свете.
В душе моей возродилась надежда. Я знала, что моя речь не вполне его убедила; и в самом деле, разве не лицемерие говорить ему о свободе, требуя от него в то же время не прогонять меня из сердца. «Но довольно и того, — убеждала я себя, — чтобы он не упорствовал в своей досаде, и я докажу ему, что наша любовь может быть счастливой». Наверняка я уже затронула в нем чувствительную струну, либо его обиды улетучились, как только он их высказал, ибо после обеда он повел меня в Кони-Айленд и был так же весел и ласков, как в самые лучшие дни. Внезапно у него нашлось множество всяких вещей, о которых ему хотелось рассказать мне: о литературной жизни в Нью-Йорке, о людях, о книгах; он говорил не переставая, словно мы только что встретились с ним. И если бы он сказал «Я люблю вас», в ту ночь я могла бы подумать, что все осталось в точности как прежде.
— Вы действительно не имеете ничего против того, чтобы поехать к Марри? — не без сомнения спросил он меня в понедельник.
— Решительно ничего: мне это интересно.
— Тогда поедем сегодня вечером. Я с удивлением смотрела на него.
— Мне казалось, у вас здесь много дел? Льюис рассмеялся:
— Я их не сделаю.
На следующее утро с четой Марри мы пили кофе в просторной комнате с широкими окнами; дом стоял в стороне от деревни, на скалистом выступе, синева небес и шум моря проникали в окна. Льюис говорил, не умолкая ни на минуту, успевая в то же время поглощать поджаренные ломтики хлеба с маслом: при виде радостного выражения его лица можно было подумать, что наконец-то осуществилась самая заветная его мечта. Надо признать, что все было безупречно: место, время, breakfast {Завтрак (англ.)}, улыбка наших хозяев; однако чувствовала я себя неловко. Несмотря на всю свою любезность, Эллен внушала мне робость; ее неброская элегантность, прелесть ее домашней жизни, двое пышущих здоровьем ребятишек свидетельствовали о том, что она превосходная молодая мать семейства: женщины, которые так удачно сочетают все детали своего существования, всегда немного пугали меня. И вот теперь я попаду в плотное кольцо этой жизни, где мне нет места: я ощущала себя привязанной и в то же время плывущей куда-то в сторону.
Мальчику было восемь лет, его звали Дик: он сразу же проникся великой дружбой к Льюису и проводил нас по крутой тропинке к маленькой бухточке у подножия скал. Льюис все утро играл с ним в мяч — и в воде, и на песке. Я плавала, читала, мне не было скучно, но я по-прежнему спрашивала себя: «Что я здесь делаю?» После обеда Марри повез нас на машине вдоль берега; Эллен с нами не было. Вернувшись, мы с Льюисом долгое время провели за виски вдвоем в той самой просторной комнате; я вдруг осознала, что нам часто предстоит оставаться одним: Марри собирался целыми днями сидеть за пишущей машинкой, а у Эллен явно не было ни минуты для себя. Выпив глоток виски, я почувствовала себя хорошо.
— Какой красивый край! — сказала я. — И как Марри любезен! Я довольна.
— Да, здесь хорошо, — согласился Льюис.
По радио звучала старая мелодия, мы молча слушали ее какое-то время. Лед позвякивал у нас в стаканах, доносился смех ребятишек, к запаху моря примешивался приятный аромат сладких пирожков.
— Вот как следует жить! — сказал Льюис. — Свой собственный дом, жена, которую любят не слишком сильно и не слишком мало, дети.
— Вы думаете, что именно так Марри привязан к Эллен? Не слишком сильно и не слишком мало? — с любопытством спросила я.
— Это сразу видно, — ответил Льюис.
— А она? Как любит его она? Льюис улыбнулся:
— Думаю, слишком сильно и слишком мало, как все женщины.
«Он снова на меня сердится», — с грустью подумала я. И наверняка это из-за той мимолетной мечты о семейном счастье, которая осенила его сейчас.
— Вы думаете, что были бы счастливы таким образом? — спросила я.
— По крайней мере, я никогда не был бы несчастен.
— Необязательно. Есть люди, которые делаются несчастными, оттого что не чувствуют себя счастливыми: думаю, вы из их числа.
Льюис улыбнулся:
— Возможно. — Он задумался. — И все-таки я завидую Марри, что у него есть дети. Устаешь жить всегда один, для себя одного, в конце концов, все начинает казаться совершенно напрасным. Я любил бы детей.
— Ну что же, когда-нибудь вы женитесь и у вас будут дети, — сказала я. Льюис неуверенно посмотрел на меня.
— Это случится не завтра и не послезавтра, — сказал он. — Но позже, через несколько лет, почему бы и нет?
— Да, — улыбнулась я в ответ. — Почему бы и нет? Через несколько лет... Это все, чего я просила: несколько лет; для клятв в вечной любви я жила
слишком далеко и лет мне было слишком много; требовалось только, чтобы наша любовь просуществовала достаточно долго, чтобы тихо угаснуть, оставив в наших сердцах незапятнанные воспоминания и беспредельную дружбу.
Ужин был таким обильным, а Марри — таким сердечным, что я в конце концов освоилась. За кофе я находилась в приятном расположении духа, и тут пришли люди. В начале сезона отдыхающих в Рокпорте было еще мало, все они знали друг друга и жаждали увидеть новые лица; нам устроили торжественную встречу. Льюис быстро отошел от разговора, он помог Эллен готовить сандвичи и смешивать коктейли. Я старалась по мере сил отвечать на все вопросы, которыми меня осаждали. Марри завел разговор о взаимосвязи психоанализа и марксизма; на сей счет я знала больше других, и, так как они подталкивали меня, я много говорила. Когда мы оказались у себя в комнате, Льюис посмотрел на мен