— Да. И настоятельно посоветовал бы тебе сделать то же самое, — ответил Жюльен.
— Невероятно! — сказал Анри. Он с изумлением взглянул на Жюльена. «Тебе кажется, что ты шутишь с приятелями, и вдруг замечаешь, что один из них принимает себя за Наполеона!» — А скажи мне, что ты сделаешь в случае голлистской диктатуры?
— Я не люблю ни речей, ни военной музыки, но как-нибудь выкручусь с помощью небольшого количества ваты в ушах.
— Ясно. Так вот, я скажу тебе одну вещь: ты кончишь тем, что вынешь вату и станешь аплодировать речам.
— Тебе известно, что меня нельзя заподозрить в любви к де Голлю, — сказал Скрясин. — Но ты не можешь сравнить, какой была бы Франция голлистов и Франция сталинизированная.
Анри пожал плечами:
— О! Ты тоже, тоже скоро начнешь кричать: «Да здравствует де Голль!»
— Не моя вина, что антикоммунистические силы сплотились вокруг военного, — возразил Скрясин. — Когда я хотел объединить левые силы против коммунистов, ты отказался.
— Раз уж ты стал антикоммунистом, почему бы тебе не стать милитаристом? — спросил Анри. И раздраженно добавил: — Какие левые силы! Ты говорил: есть американский народ, профсоюзы. А в своих статьях ты защищаешь Маршалла и иже с ним.
— В настоящий момент разделение мира на два лагеря является фактом, и мы вынуждены выбирать либо Америку, либо СССР.
— И ты выбираешь Америку! — сказал Анри.
— В Америке нет концентрационных лагерей, — ответил Скрясин.
— Опять эти лагеря! Вы заставляете меня жалеть о том, что я поднял о них вопрос! — сказал Анри.
— Не говори так: это самый достойный поступок, который ты когда-либо сделал, — заметил Ламбер, еле ворочая языком; он пил уже второй стакан, а спиртное выносил плохо.
Анри пожал плечами:
— И чему это послужило? Правые использовали лагеря, дабы заставить коммунистов мучиться нечистой совестью, словно находили в этом оправдание себе! Стоит завести разговор об эксплуатации, о безработице, о голоде, как они тут же отвечают: а трудовые лагеря? Если бы их не существовало, они бы выдумали эти лагеря.
— Но дело в том, что они существуют, — сказал Скрясин, — как это ни прискорбно.
— Мне жаль людей, которые не скорбят по этому поводу! — ответил Анри. Ламбер внезапно встал:
— Прошу прощения, у меня встреча.
— Я с тобой, — сказал Анри, поднимаясь вслед за ним. — Пойду спать.
— Спать! В такое-то время! И в такую ночь! — воскликнул Жюльен.
— Это великая ночь! — сказал Анри. — Но я хочу спать. — Кивнув, он направился к двери.
— Где у тебя встреча? — спросил он Ламбера.
— Нет у меня никакой встречи. Но мне надоело. С ними неинтересно, — сказал Ламбер и со злостью добавил: — Когда можно будет провести вечер без разговоров о политике?
— А мы и не разговаривали, мы несли чепуху.
— Несли чепуху о политике.
— Я предлагал тебе пойти в кино.
— Политика или кино! — возмутился Ламбер. — Неужели на земле действительно нет ничего другого?
— Думаю, есть, — ответил Анри.
— Что?
— Очень хотелось бы это знать!
Ударив ногой об асфальт тротуара, Ламбер спросил довольно настойчиво:
— Не хочешь выпить по стаканчику?
— Давай выпьем.
Они сели на террасе кафе; вечер стоял прекрасный, люди за столиками смеялись: о чем они говорили? Маленькие машины сновали по шоссе, парни и девушки шли, обнявшись, на тротуарах танцевали пары, доносились звуки какого-то очень хорошего джаза. Разумеется, кроме политики и кино, на земле существовало много других вещей, но — для других людей.
— Две двойные порции виски, — заказал Ламбер.
— Двойные! Куда ты спешишь! — удивился Анри. — Ты тоже пристрастился к выпивке?
— Почему тоже?
— Жюльен пьет, Скрясин пьет.
— Воланж не пьет, а Венсан пьет, — возразил Ламбер. Анри улыбнулся:
— Ты сам везде видишь политические задние мысли, я говорил просто так.
— Надин тоже не хотела, чтобы я пил, — сказал Ламбер, на лице его уже отражалось смутное упрямство. — Она считала меня не способным на это, она считала меня ни на что не способным: в точности как ты. До чего забавно: я не внушаю доверия, — мрачно заключил он.
— Я всегда тебе доверял, — возразил Анри.
— Нет. Какое-то время ты был снисходителен ко мне, вот и все. — Ламбер выпил полстакана виски и сердито продолжал: — В вашей шайке если ты не гений, то должен быть чудовищем; Венсан — чудовище, согласен. Но я-то и не писатель, и не человек действия, и не большой распутник, всего-навсего молодой человек из хорошей семьи и даже не умею напиваться как следует.
Анри пожал плечами:
— Никто от тебя не требует быть гением или чудовищем.
— Ты ничего от меня не требуешь, потому что презираешь меня, — заявил Ламбер.
— Ты совсем спятил! — сказал Анри. — Я сожалею, что у тебя идеи такие, какие есть, но презирать тебя — чего нет, того нет.
— Ты считаешь, что я буржуа, — сказал Ламбер.
— А я? Разве я — нет?
— О! Но ты — это ты, — со злостью произнес Ламбер. — Ты уверяешь, будто не чувствуешь себя выше других, но на деле ты презираешь всех: Ленуара, Скрясина, Жюльена, Самазелля, Воланжа и всех остальных, в том числе и меня. Разумеется, — добавил он восторженно и вместе с тем озлобленно, — у тебя такая высокая нравственность, ты бескорыстен, честен, лоялен, отважен, ты последователен с самим собой: ни единого изъяна! Ах! Это, должно быть, потрясающе — чувствовать себя безупречным!
Анри улыбнулся:
— Могу тебе поклясться, что это не про меня.
— Да будет тебе! Ты непогрешим и сам это знаешь, — обескураженно произнес Ламбер. — А мне прекрасно известно, что я не безгрешен, — сердито добавил он, — но мне плевать: я такой, какой есть.
— Кто тебя в этом упрекает? — сказал Анри. Он смотрел на Ламбера с некоторым раскаянием. Анри ставил ему в упрек то, что он поддался искушению пойти по легкому пути, но ведь у Ламбера были оправдания: трудное детство, Роза умерла, когда ему было двадцать лет, а Надин не могла стать для него утешением. По сути, то, чего он просил, было более чем скромно: чтобы ему позволили пожить немного для себя. «А я ничего ему не предлагал, только все время чего-то требовал», — подумал Анри. Вот почему Ламбер переметнулся к Воланжу. Быть может, еще не поздно предложить ему что-то другое.
— Мне кажется, — ласково сказал Анри, — у тебя ко мне куча претензий: не лучше ли высказать их раз и навсегда, мы могли бы объясниться.
— У меня нет претензий, это ты все время винишь меня; ты постоянно винишь меня, — мрачно отвечал Ламбер.
— Ты сильно заблуждаешься. Если я бываю иного мнения, чем ты, это вовсе не значит, что я виню тебя. Прежде всего у нас разный возраст. То, что важно для меня, не обязательно важно для тебя. У меня тоже была молодость, и я прекрасно понимаю, что тебе хочется немного попользоваться твоей.
— Ты это понимаешь? — спросил Ламбер.
— Ну конечно.
— О! Впрочем, даже если ты меня осуждаешь, мне плевать, — сказал Ламбер. Голос у него дрожал, он слишком много выпил, чтобы разговор стал возможен, к тому же торопиться было некуда. Анри улыбнулся ему:
— Послушай, уже поздно, и мы оба немного устали. Давай пойдем куда-нибудь вместе в один из ближайших вечеров и попробуем поговорить по-настоящему, с нами так давно этого не случалось!
— Поговорить по-настоящему — думаешь, такое возможно?
— Возможно, если этого хочешь, — сказал Анри, вставая. — Я провожу тебя?
— Нет, я попытаюсь найти приятелей, — туманно отвечал Ламбер.
— Тогда до встречи, — сказал Анри. Ламбер протянул ему руку:
— До встречи!
Анри отправился к себе в гостиницу; на своей полке у портье он нашел пакет: эссе Дюбрея. Поднимаясь по лестнице, он сорвал тесемки и открыл титульную страницу: разумеется, она была пуста; что он себе вообразил? Это Мован прислал ему книгу, точно так же, как присылал кучу других.
«Почему, — спрашивал себя Анри, — почему мы поссорились?» Он часто задавался этим вопросом. Тон статей Дюбрея в «Вижиланс» соответствовал тону передовиц Анри: по сути, их ничто не разделяло. И все-таки они поссорились. Это было одно из тех событий, которые нельзя вернуть, но и объяснить тоже нельзя. Коммунисты ненавидели Анри, Ламбер покидал «Эспуар», Поль сошла с ума, мир стремительно приближался к войне; в ссоре с Дюбреем смысла было ничуть не больше.
Сев за стол, Анри стал разрезать страницы книги, многие куски он знал. И тут же открыл последнюю главу: длинную главу, которая, видимо, была написана в январе, после ликвидации СРЛ. Он пришел в некоторое замешательство. Чем хорош был Дюбрей, так это тем, что всегда без колебаний ставил под вопрос свои суждения;{119} каждый раз он двигался вперед очертя голову. Но на сей раз поворот оказался радикальным. «Сегодня французский интеллектуал бессилен», — заявлял он. Разумеется: СРЛ провалилось; статьи Дюбрея в «Вижиланс» поднимали шум, но не оказывали никакого влияния — ни на кого; Дюбрея обвиняли и в том, что он тайный коммунист, и в том, что он опора Уоллстрита, у него были только враги: радоваться решительно нечему. Анри находился примерно в таком же положении, ему тоже нечему было радоваться, но с ним дело обстояло иначе; он жил изо дня в день, не заглядывая в будущее, и как-то приспосабливался, Дюбрей с его фанатизмом наверняка не умел приспосабливаться. Впрочем, он шел дальше Анри. Он осуждал даже литературу. Анри продолжал читать. Дюбрей пошел еще дальше: он осуждал свое собственное существование. Прежнему гуманизму, который исповедовал он сам, Дюбрей противопоставлял новый гуманизм{120}, более реалистичный, более пессимистический, предоставлявший обширное место насилию и почти никакого — идеям справедливости, свободы, истины; он успешно доказывал, что это единственная мораль, соответствующая нынешним взаимоотношениям людей между собой; но, чтобы принять ее, надо отбросить столько всяких вещей, что лично он на это не способен. Очень странно было видеть Дюбрея, проповедующего истину, которую он не мог сделать своей: значит, он считает себя мертвым. «Это моя вина, — думал Анри. — Если бы я не заупрямился, СРЛ продолжало бы существовать и Дюбрей не считал бы себя окончательно побежденным». Бездействующий, одинокий, сомневающийся в том, что его творчество имеет смысл, отрезанный от будущего, оспаривающий свое прошлое — от одной мысли об этом сжималось сердце. «Я ему напишу!» — решил вдруг Анри. Возможно, Дюбрей не ответит или ответит гневно — какое это имеет значение? Самолюбие — Анри перестал уже понимать, что это такое. «Я напишу ему завтра», — решил он, ложась спать. И еще он сказал себе: «Завтра у меня состоится настоящий разговор с Ламбером». Анри выключил свет. «Завтра. Почему мамаша Бельом хочет видеть меня завтра утром?»— спросил он себя.