Были и другие письма: в Палермо, в Сиракузе; Льюис посылал их по одному каждую неделю, как прежде, и, как прежде, все они заканчивались одним и тем же словом: «Love» {«С любовью» (англ.)}, которое хочет сказать все и не значит ничего. Было ли то по-прежнему слово любви или банальнейшая из формул? Нежность Льюиса всегда была такой сдержанной, и я не знала, что именно можно отнести за счет его сдержанности. Прежде, когда я читала фразы, придуманные им для меня, я вновь обретала его руки, его губы: его ли то вина или моя, если они не согревали меня больше? Солнце Сицилии обжигало мою кожу, но внутри у меня постоянно стоял холод. Я сидела на балконе или лежала на песке, я смотрела на знойное небо и чувствовала озноб. Бывали дни, когда я ненавидела море, оно было монотонно и бесконечно, как отсутствие; воды его были такими голубыми, что казались мне приторными; я закрывала глаза или убегала.
Когда я снова очутилась в Париже, в своем доме, с делами и заботами, я подумала: «Надо взять себя в руки». Встряхнуться, как встряхивают свернувшийся соус: это делают, это осуществимо. Надо отойти немного назад и взглянуть на свои заботы и неприятности оценивающим взглядом со стороны. Можно было сесть рядом с Робером и поговорить или пить виски за откровенным разговором с Поль. Впрочем, я и самостоятельно вполне могла прочитать себе нотацию. Льюис был в моей жизни всего лишь эпизодом, которому обстоятельства заставили меня придать особую ценность. После стольких лет воздержания мне захотелось новой любви, и я совершенно сознательно спровоцировала эту; я преувеличенно возносила ее, потому что знала, что моя жизнь женщины подходит к концу, но, по сути, я могла обойтись без нее. Если Льюис отдалится от меня, я легко возвращусь к прежнему своему аскетизму либо буду искать новых любовников, а все говорят, что, когда ищешь, — находишь. Моя ошибка в том, что я так серьезно воспринимала свое тело: мне нужен психоанализ, который научил бы меня непринужденности. Ах! Как же трудно страдать, никого не предавая. Раз или два я пыталась сказать себе: «Когда-нибудь все это кончится, и у меня останется прекрасное воспоминание о прошлом, так не лучше ли смириться сразу». Однако я взбунтовалась. Что за смешная комедия! Вознамериться держать нашу любовь лишь в собственных руках — это значит подменить Льюиса неким символом, это значит превратить меня в призрака, а наше прошлое — в безжизненные воспоминания. Наша любовь — это не занятная история, которую я могу извлечь из своей жизни, дабы поведать ее себе, она существует вне меня, Льюис и я, мы переживаем ее вместе. Мало закрыть глаза, чтобы упразднить солнце: отрицать эту любовь — означает всего лишь ослеплять себя. Нет, я отказывалась от благоразумных мыслей, ложного одиночества и его гнусных утешений. И я поняла, что отказ этот тоже был притворным: на самом деле я не располагала своим сердцем; я не в силах была справиться с той тревогой, которая охватывала меня всякий раз, когда я распечатывала письмо Льюиса; мои мудрые речи не смогут заполнить пустоту внутри меня. Я была беспомощна.
Какое долгое ожидание! Одиннадцать месяцев, девять месяцев, и все это время нас разделяло столько земли, и воды, и неуверенности. И вот однажды в октябре Надин сказала мне:
— У меня есть для тебя новость.
Была в ее взгляде внушающая тревогу смесь вызова и смущения.
— Какая новость?
— Я беременна.
— Ты уверена?
— Абсолютно. Я была у врача.
Я в упор смотрела на Надин; она умела защищаться, да и в глазах ее блестел лукавый огонек.
— Ты сделала это нарочно? — спросила я.
— Ну и что? — отвечала она. — Это преступление — хотеть ребенка?
— Ты забеременела от Анри?
— Полагаю, что да, раз я сплю именно с ним, — усмехнулась она.
— И он согласен?
— Он пока ничего не знает.
— Но он хотел ребенка? — настаивала я. Она заколебалась.
— Я его не спрашивала. Помолчав, я спросила:
— И что ты собираешься делать?
— Что, по-твоему, можно сделать из ребенка? Куличики?
— Я хочу сказать: ты рассчитываешь выйти замуж за Анри?
— Это его дело.
— Но ведь у тебя есть какие-то планы.
— Мои планы — родить ребенка. А в остальном я никого ни о чем не прошу. Ни разу Надин ни словом не обмолвилась о своем желании стать матерью;
может, это неприязнь навела меня на мысль о том, что главной ее задачей было заставить Анри таким путем жениться на ней?
— Тебе придется попросить, — сказала я. — По крайней мере, на какое-то время либо твой отец, либо Анри — кто-то из них — должен будет взять на себя эту заботу.
Она снисходительно усмехнулась:
— Ладно, дай мне совет. Я прекрасно вижу, что ты умираешь от желания это сделать.
— Ты долго будешь упрекать меня за такой совет.
— И все-таки скажи.
— Не побуждай Анри жениться на тебе, если не будешь уверена, что он действительно этого хочет: я имею в виду, что он хочет этого эгоистично, для себя самого, а не только из-за ребенка или из-за тебя. Иначе это будет губительный брак.
— Я не собираюсь ни к чему его побуждать, — ответила она крайне резким тоном. — Но кто тебе сказал, что он этого не хочет? Разумеется, если ты спросишь мужчину, хочет ли он ребенка, то он испугается; но стоит ребенку появиться, и он уже в восторге. Лично я считаю, что для Анри гораздо лучше быть женатым, иметь семью. Богемная жизнь вышла из моды. — Она умолкла, с трудом переводя дух.
— Ты попросила у меня совета, я дала его тебе, — ответила я. — Если ты искренне думаешь, что женитьба не будет тяготить ни Анри, ни тебя, поженитесь.
Я сомневалась, что Надин может обрести счастье в семейной жизни, я плохо представляла ее себе поглощенной служением мужу и ребенку. А если Анри женится на ней из чувства долга, не затаит ли он на нее обиду? Я не решалась его расспрашивать. Он сам устроил нам встречу наедине. Как-то вечером, вместо того чтобы войти, по обыкновению, в кабинет Робера, он постучал в дверь моей комнаты:
— Я не помешаю?
— Конечно нет. Он сел на диван.
— Это здесь вы священнодействуете? — с интересом спросил он.
— Да. Хотите попробовать?
— Как знать? — отвечал он. — Мне бы хотелось, чтобы вы объяснили мне, почему я чувствую себя таким безнадежно нормальным: это подозрительно, да?
— Нет ничего более подозрительного! — ответила я с таким пылом, что он взглянул на меня с некоторым удивлением.
— В таком случае мне действительно придется лечиться, — весело сказал он. — Но я не об этом хотел с вами поговорить, — добавил он и улыбнулся: — Я пришел в каком-то смысле просить руки вашей дочери.
Я тоже улыбнулась:
— А вы будете хорошим мужем?
— Я постараюсь. Вы опасаетесь меня? Поколебавшись, я откровенно сказала:
— Если вы женитесь только потому, что это устраивает Надин, то отчасти опасаюсь.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил он. — Не бойтесь. История с Поль послужила мне уроком. Нет. Прежде всего, я привязан к Надин; и потом, я, возможно, удивлю вас, но мне кажется, что у меня призвание быть отцом семейства.
— Вы немного удивляете меня, — согласилась я.
— А между тем это правда. Я сам был удивлен, но, когда Надин сказала мне, что беременна, у меня подскочило сердце. Не знаю, как объяснить вам. Претерпеваешь столько мук, чтобы написать книгу, которую все критикуют, или пьесу, которая возмущает людей, и вдруг, всего лишь доверившись своему телу, я с такой легкостью создал кого-то живого; и это не бумажный персонаж, а настоящий ребенок во плоти.
— Надеюсь, что я не замедлю обнаружить в себе призвание бабушки, — сказала я. — Полагаю, вы собираетесь пожениться как можно скорее? Где вы думаете устроиться? Вам понадобится квартира.
— У нас нет желания оставаться в Париже, — отвечал Анри. — Мне бы даже хотелось покинуть Францию на какое-то время. Говорят, в некоторых уголках Италии можно снять дом, и недорого.
— Ну а пока?
— Знаете, у нас не было времени строить какие-то планы.
— Во всяком случае, вы можете поселиться в Сен-Мартен, — сказала я, — дом достаточно большой.
Надин благосклонно отнеслась к этой идее; она не пожелала жить в павильончике, думаю, у нее с ним были связаны скверные воспоминания, и велела оборудовать две большие комнаты на третьем этаже. Надин оставила пост секретарши, начала изучать книги по уходу за грудными детьми и вязать приданое для новорожденного, яркие расцветки которого радостно опрокидывали все традиции, ее это увлекало. Судя по всему, это был счастливый период. Анри радовался тому, что вырвался из пут политической жизни, Робер, казалось, не слишком о них сожалел. Поль заявляла, что она в восторге от своей новой жизни. Теперь она жила в особняке Бельзонс, где исполняла загадочные обязанности секретарши; Клоди одалживала ей свои платья и водила с собой повсюду; Поль, захлебываясь, рассказывала мне о своих выходах, о своих любовниках и хотела приобщить меня к своей славе.
— Сделай же себе наконец вечернее платье, — сказала она мне. — У тебя нет желания одеться, показаться?
— Показаться кому?
— Во всяком случае, тебе нужно выходное платье. Та чудесная индейская ткань, что ты с ней сделала?
— Не знаю, она в моих картонках.
— Надо найти ее.
Смешно, но она принялась искать в моем шкафу царственное рубище, которое укрывало плечи старой индеанки на другом конце земли и времени.
— Вот она! Из этого можно скроить потрясающую блузку!
Я с изумлением трогала ткань, отливающую красками витража и мозаики. Однажды в далеком городе, где курился ладан, мужчина, любивший меня, бросил ее мне на руки: как могла она материализоваться здесь, сегодня? От этого далекого сна к моей реальной жизни не было хода. Однако huipil тут. И внезапно я перестала понимать, где нахожусь в действительности: здесь, во власти безрассудных воспоминаний, или в другом месте, где мне только снится, будто я здесь, и уже близится пробуждение, которое вернет меня на индейские рынки и в объятия Льюиса?