— Они-то как раз и подрывают единство! — с неожиданной горячностью возразил Люк. — Взять хотя бы СРЛ — они называют это перегруппировкой, а на деле создают новый раскол.
— Нет, раскол создает буржуазия, и, когда хотят остаться вне классовой борьбы, рискуют сыграть на руку буржуазии.
— Послушай, — сказал Люк, — насчет политической линии газеты решать тебе, ты разбираешься лучше меня, но отдать себя в руки СРЛ — это другое дело, тут я против, решительно против. — Лицо его исполнилось решимости. — Я избавил тебя от подробностей о наших трудностях в финансовых вопросах, но предупредил, что дела идут неважно. Если же мы пойдем на поводу какого-то движения, которое ни для кого ничего не значит, это нам не поможет.
— Ты думаешь, мы еще потеряем читателей? — спросил Анри.
— Конечно! И тогда нам крышка.
— Да, это более чем вероятно, — согласился Анри.
Покупая крохотный газетный листок, провинциалы предпочитали свои местные газеты парижским, и потому тираж сильно понизился; но даже если удастся обрести нормальный формат, Анри не был уверен, что «Эспуар» вернет своих читателей; во всяком случае, он не мог себе позволить довести дело до кризиса. «Выходит, я действительно идеалист!» — подумал Анри; возражая Дюбрею, он рассказывал истории о доверии, влиянии, предназначении, а настоящий ответ крылся в цифрах: мы обанкротимся. Это был один из тех неопровержимых аргументов, против которых не могли устоять ни софизмы, ни мораль; Анри не терпелось использовать его.
На набережную Вольтера он прибыл в десять часов, но ожидаемая атака началась не сразу. Как обычно, Анна привезла на сервировочном столике что-то вроде ужина: португальскую колбасу, ветчину, рисовый салат и, чтобы отпраздновать возвращение Анри, бутылку мерсо. Перескакивая с одного на другое, они обменялись впечатлениями о поездке и последними парижскими сплетнями. По правде говоря, Анри не ощущал в себе бойцовского духа. Он был рад вновь очутиться в этом кабинете; потрепанные, но большей частью с посвящением книги, оставшиеся некупленными картины с подписью известных художников, экзотические безделушки — память о путешествиях, всю эту неуловимо привилегированную жизнь он любил на расстоянии, и в то же время именно здесь находился его настоящий домашний очаг; ему тут было тепло, в тесном кругу самых близких друзей.
— У вас чувствуешь себя по-настоящему хорошо, — сказал он Анне.
— Правда? Вот и я, стоит мне выйти, чувствую себя потерянной, — радостно откликнулась она.
— Надо сказать, Скрясин выбрал ужасное место, — заметил Дюбрей.
— Да, ну и притон! Но в общем вечер прошел хорошо, — сказал Анри и улыбнулся: — За исключением конца.
— Конца? Нет, «Очи черные» — вот что было для меня самым тяжелым, — с невинным видом ответил Дюбрей.
Анри заколебался; возможно, Дюбрей решил не возобновлять так скоро своих попыток; оставалось воспользоваться его деликатностью, было бы жаль испортить такой момент; однако Анри не терпелось подтвердить свою тайную победу.
— Вы втоптали «Эспуар» в грязь, — веселым тоном заметил он.
— Да нет же... — с улыбкой возразил Дюбрей.
— Анна свидетельница! Хотя не все было ложным в вашем обвинении, — добавил Анри. — Но я хотел вам сказать: я думал над вашим предложением связать «Эспуар» с СРЛ и даже говорил с Люком — это совершенно невозможно.
Улыбка Дюбрея исчезла.
— Надеюсь, это не последнее ваше слово, — сказал он. — Потому что без газеты СРЛ никогда ничем не станет. И не говорите мне, что есть другие газеты: ни у одной нет нашего направления. Если откажетесь вы, кто согласится?
— Знаю, — сказал Анри. — Но поймите: в настоящий момент «Эспуар», как и большинство газет, переживает кризис; думаю, мы выберемся, но еще долгое время нам с трудом придется сводить концы с концами. Если же мы решим стать органом какой-либо политической партии, тираж немедленно упадет: мы не в состоянии выдержать удара.
— СРЛ не партия, — возразил Дюбрей. — Это довольно широкое движение, и вашим читателям нечего бояться.
— Партия или движение, практически это одно и то же, — сказал Анри. — Все эти рабочие, коммунисты или сочувствующие им, о которых я вам говорил, охотно покупают вместе с «Юма» информационную газету, но не другой политический листок. Даже если СРЛ пойдет рука об руку с компартией, это ничего не изменит: «Эспуар» вызовет подозрения, как только приклеит себе ярлык. — Анри пожал плечами. — В тот день, когда нас станут читать лишь члены СРЛ, нам придется исчезнуть.
— Членов СРЛ станет намного, намного больше после того, как мы получим поддержку газеты, — заметил Дюбрей.
— Да, но до тех пор пройдет немало времени, — возразил Анри, — и этого вполне достаточно, чтобы разорить нас, а это никому не пойдет на пользу.
— Нет, это никому не пойдет на пользу, — согласился Дюбрей. Он умолк, постукивая по бювару кончиками пальцев, потом добавил: — Конечно, риск есть.
— Риск, который нельзя себе позволить, — подхватил Анри. Дюбрей опять задумался на мгновение и со вздохом произнес:
— Нужны деньги.
— Вот именно, а у нас их нет.
— У нас их нет, — в раздумье повторил Дюбрей.
Разумеется, ему не так-то легко было признать себя побежденным, он еще лелеял в душе надежды; но аргумент достиг цели, в течение следующей недели Дюбрей не возвращался к этому вопросу; а между тем Анри виделся с ним часто, ему хотелось подтвердить свои добрые намерения: он дважды встречался с Самазеллем, присутствовал на собраниях комитета, обещал опубликовать в «Эспуар» манифест. «Делай что хочешь, — говорил Люк, — раз мы сохраняем независимость».
Независимость сохранили, то была вещь бесспорная: знать бы еще, что с ней делать, с этой независимостью. В сентябре все казалось таким простым: немного здравого смысла и доброй воли, и они чувствовали себя вроде бы защищенными. Теперь же без конца возникали проблемы, и каждая заново все ставила под вопрос. Лашом с таким жаром отозвался о статьях Анри о Португалии, что «Эспуар» могла сойти за орудие компартии: следовало ли опровергать это? Анри не хотел терять ту интеллектуальную публику, которая любила «Эспуар» за ее беспристрастность; но ему не хотелось восстанавливать против себя и своих коммунистических читателей; между тем, стремясь оберегать всех, он обрекал себя на бессодержательность и тем самым способствовал усыплению людей. Как же быть? Анри обдумывал этот вопрос, шагая к «Скрибу», где Ламбер ждал его на ужин. Но что бы он ни решил, уступит он настроению, а не очевидности; несмотря на все свои решения, Анри всегда возвращался к одному и тому же: он недостаточно осведомлен, он ничего не знает. «Логичнее все-таки было бы сначала разузнать, а уж потом говорить», — думал он. На деле же все происходит совсем не так. Сначала приходится говорить, дело не терпит отлагательства; затем события подтверждают вашу правоту или не подтверждают. «Это как раз то, что называется обманом, — с неудовольствием подумал Анри. — Я тоже, тоже обманываю своих читателей». Он пообещал себе говорить людям вещи, которые просветят их, помогут им думать, правдивые вещи, а сам теперь обманывал. Что делать? Не мог же он закрыть все отделы, распустить весь персонал и уединиться в какой-нибудь комнате с книгами! Газета должна жить, а чтобы она жила, Анри обязан посвящать ей себя целиком изо дня в день. Он остановился у «Скриба»; Анри был рад поужинать вместе с Ламбером; его немного смущал предстоящий разговор о новеллах, однако он надеялся, что Ламбер не придает им слишком большого значения. Анри толкнул крутящуюся дверь; можно было подумать, что внезапно он перенесся на другой континент: было жарко; на мужчинах и женщинах — американская форма, вокруг пахло светлым табаком, а в витринах были выставлены роскошные безделушки. Ламбер с улыбкой пошел ему навстречу, на нем тоже была форма лейтенанта; в зале ресторана, где питались военные корреспонденты, Анри увидел на столах сливочное масло и горки очень белого хлеба.
— Знаешь, здесь, в драгсторе можно взять французское вино, — радостно сообщил Ламбер. — Поедим не хуже немецкого военнопленного.
— Тебя возмущает, что америкашки прилично кормят своих пленных?
— Не только, хотя это черт знает что, особенно там, где французы живут впроголодь. Скверно все вместе взятое: как они ублажают фрицев, в том числе и нацистов, и как обращаются с теми, кто в концлагерях{54}.
— Мне очень хотелось бы знать: правда ли, что они не допускают в лагеря французский Красный Крест? — спросил Анри.
— Это первое, что я собираюсь проверить, — ответил Ламбер.
— В последнее время мы определенно не питаем горячих чувств к американцам, — сказал Анри, накладывая себе в тарелку тушенку и лапшу.
— Нет оснований! — Ламбер нахмурился. — Жаль, что это доставляет такое удовольствие Лашому.
— Я думал об этом по дороге сюда, — сказал Анри. — Скажешь слово против компартии — играешь на руку реакции! Критикуешь Вашингтон — и ты уже коммунист. Если только тебя не заподозрят в принадлежности к пятой колонне.
— К счастью, одна истина опровергает другую, — заметил Ламбер. Анри пожал плечами:
— Не следует слишком полагаться на это. Помнишь, в рождественскую ночь мы говорили, что «Эспуар» не должна поддаваться никакой вербовке. Так вот, это нелегко.
— Нужно лишь продолжать выступать, руководствуясь нашей совестью! — сказал Ламбер.
— Ты только представь себе! — возразил Анри. — Каждое утро я объясняю сотне тысяч людей, что им следует думать: и чем же я руководствуюсь? Голосом моей совести! — Он налил себе стакан вина. — Это мошенничество.
Ламбер улыбнулся.
— Назови мне журналистов, которые были бы добросовестнее тебя, — с любовью сказал он. — Ты сам просматриваешь все телеграммы, ты контролируешь все.
— Изо дня в день я стараюсь быть честным, — ответил Анри. — Но именно поэтому у меня не остается ни минуты, чтобы досконально изучить те вещи, о которых я говорю.
— Да ладно! Твои читатели и так очень довольны, — возразил Ламбер. — Я знаю многих студентов, которые просто молятся на «Эспуар».