— Обещание за обещание, — сказала я.
— Обещаю тебе все, что хочешь, — печально ответила она.
— Тогда и я ничего не скажу. Ты уверена, что не оставила следов? — с тревогой спросила я.
— Венсан уверяет, что за всем проследил. Что будет, если меня возьмут? — в страхе спросила она.
— Тебя не возьмут; ты всего лишь сообщница и к тому же слишком молода. Но Венсан крупно рискует; если он закончит свою жизнь в тюрьме, то так ему и надо, — в ярости добавила я. — До чего же отвратительная история, глупая и отвратительная.
Надин не ответила, а, помолчав, спросила:
— Анри дал тебе машину и ни о чем не спросил?
— Думаю, ему многое известно.
— Венсан слишком много болтает, — заметила Надин. — Анри и ты — не в счет. Но тип вроде Сезенака может быть опасен.
— Сезенак в курсе? Какое безумие!
— Он не в курсе, Венсан все-таки понимает, что наркомана следует остерегаться. Но они очень привязаны друг к другу и все время вместе.
— Надо поговорить с Венсаном, надо убедить его бросить все это...
— Ты его не убедишь, — возразила Надин, — ни ты, ни я, вообще никто.
Надин улеглась спать, а я сказала Роберу, что выходила просто прогуляться. Он так был озабочен в последнее время, что не усмотрел в этом ничего подозрительного. Я позвонила Анри и успокоила его несколькими туманными фразами. Сосредоточиться на моих больных было трудным занятием. Я с нетерпением дожидалась вечерних газет: в них ничего не говорилось. И все-таки в ту ночь я почти не спала. «Об Америке и речи быть не может», — сказала я себе: Надин в опасности; она пообещала мне ничего не затевать больше, но Бог знает, что она еще придумает! Я с грустью думала, что, даже оставаясь подле нее, я не смогу ее защитить. Чтобы она перестала уничтожать себя, ей наверняка довольно было бы чувствовать себя любимой и счастливой, однако я не могла дать ей ни любви, ни счастья. Никакой пользы от меня ей не было! Других, чужих я заставляю говорить, я распутываю нити их воспоминаний, перебирая их комплексы, а по окончании вручаю аккуратные моточки, которые они раскладывают по порядку в нужные отделения: иногда это им во благо. Что касается Надин, то для меня она — открытая книга, я без труда читаю в ней, но ничем не в силах ей помочь. Раньше я себе говорила: «Как можно спокойно дышать, когда знаешь, что люди, которых ты любишь, играют своей вечной жизнью?» Но верующий может молиться, может поторговаться с Богом. Для меня же не существует сообщества святых, и теперь я говорю себе: «Эта жизнь — единственный шанс моей дочери; не будет другой истины, кроме той, что ей суждено узнать, другого мира, кроме того, в который она, возможно, поверит». На следующее утро у Надин появились огромные синяки под глазами, и я продолжала изводиться. Весь день она провела за трактатом по химии, а вечером, когда я снимала с лица макияж, сказала с убитым видом:
— Какой кошмар эта химия, я наверняка провалюсь.
— Ты всегда сдавала свои экзамены...
— Но только не на этот раз; впрочем, провалюсь или сдам — какая разница! Химия — да разве добиться мне там успеха? — Она задумалась на минуту. — Мне нигде не добиться успеха. Я не интеллектуалка, да и для действия не гожусь. Я нигде не нужна.
— В «Вижиланс» ты прекрасно со всем справлялась с первых же дней.
— Тут нечем особо гордиться, папа прав.
— Когда ты найдешь то, что тебе придется по душе, я уверена, ты хорошо будешь это делать, а найдешь обязательно.
Она покачала головой:
— Думаю, что мне, как и всем женщинам, лучше всего иметь мужа и детей. Я бы чистила свои кастрюли и приносила бы каждый год по ребятенку.
— Если ты выйдешь замуж только ради замужества, ты все равно не будешь счастлива.
— О, успокойся! Ни один мужчина не будет таким дураком, чтобы жениться на мне. Им нравится со мной спать, а потом — до свидания. Я непривлекательна.
Мне хорошо была знакома ее манера самым естественным тоном говорить о себе весьма неприятные вещи, как будто своей непринужденностью она хотела обезоружить, преодолеть горькую истину. К несчастью, истина оставалась истиной.
— Ты просто не хочешь быть привлекательной, — возразила я. — И если кто-то, вопреки всему, привяжется к тебе, ты отказываешься в это верить.
— Ты опять станешь говорить мне, что Ламбер дорожит мной...
— Вот уже год ты — единственная девушка, с которой он где-то бывает, ты сама мне это сказала.
— Разумеется, потому что он педераст.
— Ты с ума сошла!
— Ведь он выходит только с парнями. И к тому же влюблен в Анри, это яснее ясного.
— Ты забываешь о Розе.
— О! Роза была такой красивой, — с грустью сказала Надин. — В Розу даже педик мог влюбиться. Ты не понимаешь, — нетерпеливо продолжала она, — Ламбер испытывает ко мне дружеские чувства, верно, но точно так же, как испытывал бы их к мужчине. Впрочем, оно и к лучшему. У меня нет желания замещать кого-то. — Она вздохнула: — Парням слишком везет; Ламбер по всей Франции намерен собирать материал для большого репортажа: восстановление разоренных регионов и прочее. Он купил себе мотоцикл. Ты бы видела его: он принимает себя за полковника Лоуренса{75}, когда разъезжает на своей железяке, — с раздражением добавила она.
В ее голосе было столько зависти, что это подсказало мне одну идею. На следующий день после обеда я зашла в «Эспуар» и спросила Ламбера.
— Вы хотите поговорить со мной? — любезным тоном сказал он.
— Да, если у вас есть минутка.
— Хотите подняться в бар?
— Хорошо.
Как только бармен поставил передо мной грейпфрутовый сок, я пошла в наступление:
— Говорят, вы будете собирать материал по всей Франции для большого репортажа?
— Да, я еду на мотоцикле через неделю.
— А не могли бы вы взять с собой Надин? Он взглянул на меня с некоторым упреком:
— Надин хочет ехать со мной?
— Она умирает от зависти, но никогда не попросит вас первой.
— Я не предложил ей этого, потому что был бы очень удивлен, если бы она согласилась, — сказал он напыщенно. — Она не часто соглашается с тем, что я ей предлагаю; впрочем, в последнее время я редко с ней виделся.
— Знаю, — сказала я, — она болтается в обществе Венсана и Сезенака; для нее это не лучшая компания. — Поколебавшись, я торопливо добавила: — И даже опасная компания; потому-то я и пришла к вам: раз вы питаете к ней дружеские чувства, увезите ее подальше от этих людей.
Выражение лица Ламбера внезапно изменилось; он выглядел очень юным и очень беспомощным.
— Не хотите ли вы сказать, что Надин принимает наркотики? Такое подозрение вполне меня устраивало, я сдержанно сказала:
— Не знаю; я не думаю, но с Надин может случиться все что угодно. Она на перепутье. Скажу вам откровенно: мне страшно.
Ламбер с минуту молчал, он казался взволнованным.
— Я был бы очень счастлив, если бы Надин поехала со мной, — признался он.
— Тогда попробуйте. И не отступайте: полагаю, сначала она откажется, такая уж она есть. Но вы настаивайте, возможно, вы спасете ей жизнь.
Три дня спустя Надин небрежно сказала мне:
— Представь себе, этот несчастный Ламбер хочет взять меня с собой в поездку!
— По всей Франции в связи с репортажем? Это будет очень утомительно, — ответила я.
— О! На это мне плевать. Но не могу же я бросить редакцию на две недели.
— Ты имеешь право на отпуск, вопрос не в этом. Но если тебе не хочется...
— Заметь, это было бы очень интересно, — сказала Надин. — Но три недели с Ламбером — слишком дорогая цена.
Главное, не следовало показывать, что я подталкиваю ее к этому путешествию.
— С ним действительно так скучно? — невинным тоном спросила я.
— С ним вовсе не скучно, — с раздражением ответила она. — Но он до того боязливый, до того чопорный, его все шокирует. Если я вхожу в бистро с дыркой на чулке, он строит такую рожу! Да что там, настоящий папенькин сынок! Ты знаешь, что он помирился с отцом? — продолжала она. — Какая бесхарактерность!
— Боже мой! Как быстро ты готова осудить любого! — возмутилась я. — Что тебе доподлинно известно об этой истории? И об отце Ламбера, и об их отношениях?
Я говорила с таким жаром, что Надин на мгновение была сбита с толку. Когда я действительно в чем-то убеждена, я умею убедить и ее; таким образом я наложила отпечаток на ее детство, но обычно, уступив мне, она хранила столько обиды, что я избегала использовать свое влияние. Однако сегодня меня приводило в отчаяние ее упрямое стремление перечить самой себе.
Она неуверенно сказала:
— Ламбер не может обойтись без своего дорогого папочки: сущий инфантилизм. Если хочешь знать, именно это меня и раздражает в нем: он никогда не станет мужчиной.
— Ему двадцать пять лет, и позади у него непростое отрочество. Ты на собственном опыте знаешь, как нелегко добиться самостоятельности.
— Ну я — совсем другое дело, я — женщина.
— И что? Быть мужчиной ничуть не легче. От мужчины сегодня столько всего требуют, и ты в первую очередь. У них молоко еще на губах не обсохло, а они должны изображать из себя героев. Это обескураживает. Нет, ты не имеешь права проявлять такую строгость по отношению к Ламберу. Скажи лучше, что ты не ладишь с ним, что это путешествие тебя не увлекает, тогда дело другое.
— О! В каком-то смысле путешествия всегда меня влекут.
Через два дня Надин заявила мне с то ли разъяренным, то ли польщенным видом:
— Этот тип невыносим! Он меня шантажирует. Говорит, что быть корреспондентом мирного времени — такое ремесло наводит на него тоску, и, если я не поеду с ним, он тоже откажется.
— Как же быть?
— Что ты-то об этом думаешь? — спросила она с невинным видом. Я пожала плечами:
— Да умеет ли он водить мотоцикл? Эти штуки очень опасны.
— И вовсе не опасны, а просто замечательны, — заявила Надин и добавила: — Если я соглашусь;, то как раз из-за мотоцикла.
Против всякого ожидания Надин выдержала экзамен по химии, правда, письменный — едва-едва, зато на устном она с легкостью пускала пыль в глаза экзаменаторам своим хорошо подвешенным языком и непринужденностью. Мы втроем отпраздновали эту победу грандиозным ужином с шампанским в ресторане на открытом воздухе, затем она уехала