— Клоди устроила коктейль, это ужасно, в доме полно всяких проходимцев, так что некуда податься. Входите, а потом потихоньку сбежим.
Ворот его рубашки был широко распахнут, застывший взгляд затуманился. Они поднялись на несколько ступенек; в глубине коридора открылась какая-то дверь в ярко освещенную комнату, послышалось чье-то шушуканье.
— У тебя кто-то есть? — спросил Анри.
— Это сюрприз, — с довольным видом ответил Скрясин.
Анри не без опаски последовал за ним. Увидев их, он невольно отпрянул: Воланж и Югетта. Луи радушно протянул ему руку. Он почти не изменился; морщины на лбу стали немного глубже, чем раньше, подбородок более твердый: прекрасное лицо, тщательно выточенное для потомства. Анри мгновенно вспомнил, как не раз обещал себе, читая угодливые статьи, которые писал Луи в свободной зоне, двинуть когда-нибудь ему кулаком в челюсть, но тоже протянул ему руку.
— Я страшно рад тебя видеть, старина, — сказал Луи. — Я никогда не решаюсь беспокоить тебя, знаю, как ты сильно занят; но мне часто хочется поболтать с тобой.
— Вы совсем не изменились, — заметила Югетта.
Она тоже не изменилась; такая же белокурая, прозрачная, элегантная, как прежде, и улыбалась все той же приторной улыбкой; она никогда не изменится, но однажды ее слегка коснутся пальцем, и она рассыплется в прах.
— Дело в том, что я никого не вижу, — сказал Анри. — Работаю как зверь.
— Да, у тебя, должно быть, скверная жизнь, — посочувствовал Луи. — Но зато ты создал себе первоклассное положение в литературе. Впрочем, меня это не удивляет, я всегда был убежден, что ты в конце концов добьешься признания. Тебе известно, что на черном рынке твоя книга стоит около трех тысяч?
— В настоящее время все книги продаются как сосиски, — ответил Анри.
— Это верно. Но на тебя были удивительные рецензии, — заметил Луи поощрительным тоном; он улыбнулся. — Надо сказать, что ты напал на золотой сюжет; тебе везет. С таким сюжетом книга пишется сама собой.
У Луи сохранилась его беспечная улыбка, однако в голосе появилась некая услужливость, которая никак не вязалась с его прежними решительными манерами.
— А ты? Что с тобой сталось? — спросил Анри.
Он испытывал смутный стыд, не слишком хорошо понимая, кого стыдится: Луи или самого себя.
— Надеюсь на литературную рецензию в еженедельнике, который скоро выйдет, — ответил Луи, разглядывая ногти.
— Бежим отсюда, — в нетерпении предложил Скрясин. — Эта музыка невыносима. Пошли выпьем немного шампанского в «Избе».
— Я думал, ты больше не заглядываешь в этот притон после того, как они выпотрошили твой бумажник.
Скрясин ухмыльнулся:
— Красть — это их ремесло; дело клиента — защищаться.
Анри заколебался; он покажется грубияном, но почему ему пытаются навязать свою волю? Он решительно не желал проводить вечер с Луи.
— Я, во всяком случае, не смогу с тобой пойти, — сказал он. — Я забежал потому, что обещал прийти, но мне надо вернуться в редакцию.
— Я не терплю ночных кабаре, — заявил Луи. — Останемся лучше здесь.
— Как хотите, — ответил Скрясин. Он с несчастным видом взглянул на Анри: — У тебя есть время выпить стаканчик?
— Ну конечно, — сказал Анри.
Открыв шкаф, Скрясин достал оттуда бутылку виски.
— Осталось немного.
— Я не пью, Югетта тоже, — сказал Луи. На пороге появилась Клоди.
— Это прелестно! — заявила она, указывая на Скрясина. — Он является на мой коктейль полупьяный, нападает на моих гостей и разных интересных людей, уводит их потихоньку! Никогда больше я не приму у себя русского...
— Не кричите так, — попросил Скрясин. — А то явится сверчок. Сверчок — это трубный глас, — со вздохом добавил он.
Клоди закрыла дверь.
— Я остаюсь с вами, — решительно заявила она. — Хозяйкой дома будет моя дочь.
Наступило неловкое молчание. Луи предложил всем американские сигареты.
— А что вы делаете в настоящий момент? — благосклонно обратилась к Анри Клоди.
— Обдумываю другой роман, — ответил Анри.
— Анна сказала мне, что вы написали великолепную пьесу, — сказала Клоди.
— Я написал пьесу и уже от трех директоров получил отказ, — весело отвечал Анри.
— Надо вас познакомить с Люси Бельом, — сказала Клоди.
— Люси Бельом? Это еще кто?
— Вы поразительны; вас все знают, а вы никого не знаете. Она руководит домом моды «Амариллис», большим домом моды, о котором все говорят.
— Не понял.
— Лулу — любовница Риштера, жена которого развелась, чтобы выйти за Вернона; а Верной — директор «Студии 46».
— Я опять-таки не понял. Клоди рассмеялась.
— Верной беспрекословно повинуется своей жене, чтобы та простила его мужские привязанности, потому что он самый настоящий педик; а Жюльетта осталась в приятельских отношениях с бывшим мужем, который беспрекословно слушается Лулу. Улавливаете?
— Ясно, — сказал Анри. — Но какой интерес в этой истории вашей Лулу?
— У нее прелестная дочь, из которой она пытается сделать актрису. В вашей пьесе наверняка есть женская роль?
— Да. Но...
— С вашими «но» далеко не уедешь. Говорю вам, малютка прелестна. Когда вы придете ко мне, я вам ее представлю. Вы всегда пропускаете мои четверги, но я попрошу вас об одной услуге, в которой вы не сможете мне отказать, — напористо заявила Клоди. — Я занималась приютом для детей депортированных, а это стоит дорого, слишком дорого для меня одной. И вот я организую ряд лекций с добровольными лекторами. Снобы, готовые выложить две тысячи франков, чтобы увидеть вас живьем, прибегут толпой, я не сомневаюсь. Я записываю вас на одну из первых встреч.
— Ненавижу такого рода рауты.
— Для детей депортированных вы не можете отказать; даже Дюбрей согласится.
— А ваши филантропы не могут выложить две тысячи франков, никому не досаждая?
— Могут, но только один раз, а не десять. Милосердие — вещь прекрасная, но оно должно окупаться. Таков принцип благотворительных праздников. — Клоди засмеялась: — Посмотрите на Скрясина, какой у него сердитый вид; он считает, что я завладела вами!
— Прошу прощения, — сказал Скрясин. — Но мне действительно хотелось бы поговорить с Перроном.
— Говорите! — заявила Клоди. Она села на канапе рядом с Югеттой, и они принялись болтать вполголоса.
Скрясин подошел к Анри.
— Ты утверждал недавно, что, присоединившись к СРЛ, «Эспуар» не перестанет говорить правду.
— Да, — сказал Анри. — И что?
— А то, что именно поэтому я и хотел срочно с тобой увидеться. Если я предоставлю тебе неопровержимые факты, изобличающие советский режим, в которых ты не сможешь усомниться, ты обнародуешь их?
— О! «Фигаро» наверняка обнародовало бы их раньше меня, — со смехом возразил Анри.
— У меня есть друг, который вернулся из Берлина, — продолжал Скрясин. — Он сообщил мне точные факты относительно того, каким образом русские задушили в зародыше немецкую революцию. Огласить их должна левая газета. Ты готов это сделать?
— Что он рассказывает, твой приятель? — спросил Анри. Скрясин обвел взглядом всех присутствующих.
— В самых общих чертах вот что, — начал он. — Некоторые берлинские предместья даже при Гитлере упорно оставались коммунистическими. Во время берлинской битвы рабочие Кепеника, Красного Веддинга заняли заводы, подняли красный флаг и организовали комитеты. Это могло бы стать началом большой народной революции, освобождением трудящихся своими силами, оно уже разворачивалось; комитеты готовы были предоставить кадры для нового режима. — Скрясин сделал паузу. — А что случилось вместо этого? Из Москвы явились бюрократы, разогнали комитеты, уничтожили первооснову и установили государственный аппарат, а иными словами — оккупационный аппарат. — Скрясин остановил свой взгляд на Анри: — Это о чем-то говорит? Пренебрежение к людям, бюрократическая тирания в чистом виде!
— Ты не сообщил мне ничего нового, — возразил Анри. — Но забыл сказать, что этими бюрократами были укрывшиеся в СССР немецкие коммунисты, которые давно уже создали в Москве комитет свободной Германии: у них все-таки было больше прав, чем у людей, которые восстали лишь во время падения Берлина. Да, среди рабочих наверняка были настоящие коммунисты, но поди разберись в этом, когда шестьдесят миллионов нацистов хором твердят, что они всегда были против режима! Я понимаю, почему русские не поверили. Это, однако, не доказывает, что они вообще пренебрегают первоосновой.
— Я в этом не сомневался! — воскликнул Скрясин. — Нападать на Америку — это пожалуйста, вы всегда готовы, но открыть рот против СССР никого не найдется.
— Это же очевидная истина: они были правы, действуя таким образом! — сказал Анри.
— Я не понимаю! — возмутился Скрясин. — Ты действительно слеп? Или просто боишься? Дюбрей подкуплен, это всем известно. Но ты!
— Дюбрей подкуплен! Ты сам в это не веришь! — возразил Анри.
— О! Компартия покупает вас не деньгами, — сказал Скрясин. — Дюбрей старый, он знаменит, буржуазную публику он уже завоевал, теперь ему нужны массы.
— Ступай расскажи активистам СРЛ, что Дюбрей коммунист! — предложил Анри.
— СРЛ! Сущее надувательство! — сказал Скрясин, с усталым видом откинув голову на спинку кресла.
— Тебе не кажется удручающим, что нельзя больше провести вечер в кругу друзей, не обсуждая политику? — с улыбкой обратился Луи к Анри. — Заниматься политикой — ладно, куда ни шло, но зачем постоянно говорить о ней?
Через голову Скрясина он пытался вернуть согласие, объединявшее его с Анри в молодости; Анри тем более это раздражало, что он и сам придерживался того же мнения.
— Я совершенно согласен, — с досадой произнес он.
— В конце концов все забудут, что на земле существуют иные вещи, — сказал Луи, стыдливо разглядывая свои ногти. — Вещи, которые зовутся красотой, поэзией, истиной. Никто этим больше не интересуется.
— Есть еще люди, которых это интересует, — возразил Анри. А про себя подумал: «Мне следовало бы высказаться, следовало бы заявить ему, что у нас больше нет ничего общего». Однако нелегко без очевидного повода оскорбить старинного своего друга. Он поставил стакан, собираясь встать и уйти, но тут слово взял Ламбер.