— О! Я тебя понимаю! — сказал Анри. А сам подумал: «Кто же по-настоящему честен? Я примыкаю к СРЛ, потому что одобряю его линию, но пренебрегаю тем обстоятельством, что, весьма вероятно, движение потерпит неудачу. Лашом нацелен на продуктивность и соглашается с методами, которых не одобряет. Никто не вкладывает себя целиком в каждое из своих деяний, само дело препятствует этому».
Он встал:
— Пойду в редакцию.
— Я тоже, — сказал Венсан. Сезенак приподнялся на стуле:
— Я провожу вас.
— Нет, мне надо поговорить с Перроном, — непринужденным тоном сказал Венсан.
Когда они вышли из бара, Анри спросил:
— Как дела у Сезенака?
— Никак. Он говорит, что переводит, но никому не известно, что именно; ночует он у приятелей и ест, что ему дают. В настоящее время он спит у меня.
— Остерегайся.
— Чего?
— Наркоманы — опасная штука, — сказал Анри, — они не пожалеют и отца с матерью.
— Я не сумасшедший, — ответил Венсан. — Он никогда ни о чем не знал. Сезенак мне нравится, — добавил он, — с ним никаких компромиссов: это безысходность в чистом виде.
Они молча спустились по улице, и Анри спросил:
— Ты действительно хочешь поговорить со мной?
— Да. — Венсан пытался заглянуть в глаза Анри. — Это правда, то, что рассказывают, будто твою пьесу должны ставить в октябре на «Студии 46» и что звездой будет малютка Бельом?
— Сегодня вечером я подписываю контракт с Верноном. Почему ты об этом спрашиваешь?
— Ты наверняка не знаешь, что матушку Бельом обрили, и она это вполне заслужила. У нее был замок в Нормандии, там она принимала кучу немецких офицеров, спала с ними, возможно, и малютка тоже.
— Зачем ты рассказываешь мне эти сплетни? — спросил Анри. — С каких пор ты принимаешь себя за сыщика и почему ты думаешь, что я люблю сплетни?
— Это не сплетни. Существует досье, у меня есть приятели, которые его видели: письма, фотографии, которые один парень постарался заполучить, полагая, что это может когда-нибудь ему пригодиться.
— Ты сам-то видел досье?
— Нет.
— Вот именно. Но мне в любом случае плевать, — с негодованием сказал Анри. — Меня это не касается.
— Помешать негодяям вновь верховодить страной, не общаться с ними и не компрометировать себя — это всех нас касается.
— Ступай читать свою проповедь кому-нибудь еще.
— Послушай, не сердись, — сказал Венсан. — Я хотел предупредить тебя, что матушка Бельом под прицелом, за ней приглядывают, и будет глупо, если у тебя появятся неприятности из-за этой сволочи.
— Обо мне не беспокойся, — сказал Анри.
— Ладно, — ответил Венсан. — Я хотел, чтобы ты знал, вот и все.
Они закончили путь молча; но в душе Анри поселился голос, непрерывно повторявший: «И малютка тоже». Всю вторую половину дня он твердил этот припев. Жозетта почти призналась, что мать не раз продавала ее; впрочем, все, чего Анри ждал от нее, это еще несколько ночей, да, еще несколько ночей.
Между тем на протяжении нескончаемого ужина, наблюдая, как она с вялой любезностью улыбается Вернону, он до стеснения в груди испытывал мучительное желание очутиться с ней наедине и расспросить ее.
— Итак, вы довольны, контракт подписан! — говорила Люси.
Ее платье и драгоценности плотно прилегали к ее коже, так же как волосы, можно было подумать, что она родилась, спала и умрет в платье с маркой «Амариллис»; позолоченная прядь оттеняла черноту ее волос, и Анри зачарованно смотрел на нее: как выглядела Люси с бритым черепом?
— Я очень доволен.
— Дюдюль вам скажет, что если я беру дело в свои руки, то можно быть спокойным.
— О! Это поразительная женщина, — спокойно подтвердил Дюдюль. Клоди заверила Анри, что Дюдюль, официальный любовник, потрясающе
честный человек. Действительно, его серебристые волосы обрамляли такое свежее, правдивое лицо, какое встречается лишь у крупных мошенников: тех, кто достаточно богат, чтобы купить собственную совесть; возможно, впрочем, он был честен согласно своему особому кодексу.
— Скажите Поль, что она поступила гадко, отказавшись прийти.
— Она действительно слишком устала, — ответил Анри.
Прощаясь, он поклонился Жозетте; все женщины были в черном и сверкали драгоценностями; она тоже была в черном и казалась придавленной массой своих волос; улыбаясь, она с заученной вежливостью протянула ему руку; в течение всего вечера ни одно неверное движение ресниц не изобличило ее напускного равнодушия. Значит, лицемерить ей было легко? Ночью в своей наготе она казалась такой бесхитростной, такой открытой, такой невинной. Со смешанным чувством нежности, жалости, ужаса Анри задавался вопросом, есть ли в досье и ее фотографии тоже.
Вот уже несколько дней такси работали снова; три машины стояли на площади де ла Мюетт, и Анри сел в одну из них, чтобы подняться на Монмартр; он едва успел заказать виски, когда Жозетта опустилась рядом с ним в глубокое кресло.
— Верной был превосходен, — сказала она, — к тому же он педик, мне повезло, значит, не будет приставать.
— Как ты поступаешь, когда к тебе пристают?
— В зависимости от обстоятельств; иногда бывает трудно.
— Во время войны немцы не очень к тебе приставали? — спросил Анри, пытаясь сохранить естественный тон.
— Немцы? — Она покраснела, как однажды он уже видел, от шеи до самых корней волос. — Почему ты об этом спрашиваешь? Что тебе рассказали?
— Что твоя мать принимала немцев в своем нормандском замке.
— Замок был оккупирован; это не по нашей вине. Я знаю. Люди в деревне распространяли скверные слухи, потому что ненавидели маму, впрочем, она сама была виновата, она не очень любезна. Но ничего плохого она не сделала и всегда держала немцев на расстоянии.
Анри улыбнулся:
— К тому же, если бы это было иначе, ты бы мне все равно не сказала.
— О! Зачем ты так говоришь? — молвила она. Жозетта смотрела на него с трагическим выражением, глаза ее подернулись влагой. Он был напуган властью, какую имел над этим прекрасным лицом.
— Твоей матери надо было поддерживать свой дом моды, и угрызениями совести она не мучилась; она могла попытаться использовать тебя.
— Что ты выдумываешь? — с испуганным видом сказала Жозетта.
— Полагаю, ты была неосторожна, например, прогуливалась с офицерами.
— Я была учтива, не более того; разговаривала с ними, а иногда они привозили меня из деревни домой. — Жозетта пожала плечами. — Я ничего не имела против них, видишь ли, они вели себя прилично, а я была молода, я ничего не понимала в этой войне, мне хотелось, чтобы она кончилась, вот и все. — Она поспешила добавить: — Теперь я знаю, какие они были ужасные с этими концлагерями и всем остальным...
— Ты мало что знаешь, но это неважно, — ласково сказал Анри.
В 1943 году она была не так молода: Надин тогда было всего семнадцать лет. Но разве можно их сравнивать; Жозетта плохо воспитана, никто ее особо не любил и никто ничего не объяснил. Она чересчур любезно улыбалась немецким офицерам, когда встречала их на улицах деревни, садилась в их машину: этого достаточно, чтобы потом уже, задним числом, привести в негодование население. «Было ли что-то большее? Лгала ли она? Жозетта так откровенна и так лицемерна: как знать? Да и по какому праву?» — подумал он вдруг с отвращением. Ему стало стыдно за то, что он изображал полицейского.
— Ты мне веришь? — робко спросила она.
— Я тебе верю. — Он прижал ее к себе. — Не будем больше говорить об этом, — сказал он, — не будем говорить ни о чем. Пойдем к тебе. Пойдем скорее.
Судебный процесс над месье Ламбером начался в Лилле в конце мая; безусловно, ему помогло выступление сына, к тому же он, верно, пустил в ход немалые связи и был оправдан. «Тем лучше для Ламбера», — подумал Анри, узнав о решении суда. Четыре дня спустя Ламбер работал в редакции, когда ему позвонили из Лилля: его отец, который собирался приехать в Париж вечерним скорым поездом, выпал из вагонной двери; его состояние было очень тяжелым. Однако через час стало известно, что умер он сразу. Не вымолвив ни слова, Ламбер сел на мотоцикл, а когда вернулся после похорон в Париж, спрятался у себя и не подавал признаков жизни.
«Надо зайти повидать его, сегодня же и зайду», — решил Анри после нескольких дней молчания; напрасно он пытался звонить, Ламбер выключил телефон. «Скверное дело», — твердил Анри, бросая растерянный взгляд на лежавшие на столе бумаги. Этот человек был стар и не очень симпатичен, к тому же Ламбер испытывал к нему больше жалости, чем любви, однако Анри не удавалось отмахнуться от этой истории. Странная прихоть судьбы: сначала приговор, а затем несчастный случай. Он попытался сосредоточить свое внимание на машинописных страницах.
«Полдень. Придет Жозетта, а я так и не успел пробежать досье», — с раскаянием корил он себя. Караганда, Чарджоу, Узбекистан: ему не удавалось вдохнуть жизнь в эти варварские названия и цифры. Между тем желательно было, чтобы он ознакомился с бумагами до собрания, которое должно состояться во второй половине дня. По правде говоря, если они не заинтересовали его, то потому, что он не очень им доверял. Да и какое доверие может вызвать документ, переданный Скрясиным? Существовал ли этот таинственный советский служащий, сбежавший из красного рая специально для того, чтобы огласить подобную информацию? Самазелль утверждал, что да, он уверял даже, будто установил его личность, но Анри сомневался. Он перевернул страницу.
— Ку-ку.
То была Жозетта, закутанная в широкое белое пальто с распущенными по плечам прекрасными волосами; не успела она закрыть дверь, как Анри встал и заключил ее в объятия. Обычно, с самого первого их поцелуя, он попадал в замкнутый миниатюрный мир с бессмысленными игрушками; сегодня перевоплощение проходило труднее, чем всегда, заботы не отпускали его.
— Так это здесь ты обитаешь? — весело сказала она. — Я понимаю, почему ты никогда не приглашал меня: здесь очень некрасиво! А куда ты ставишь книги?
— У меня их нет. Прочитав книгу, я даю ее друзьям, а они, как правило, ее не возвращают.