— Вы хотите уйти?
— Да.
— Хотите вернуться в гостиницу?
Шепотом, с трудом вырвавшимся из горла, мне удалось пробормотать:
— Я не хочу расставаться с вами.
— Я с вами тоже, — с улыбкой сказал он.
В такси он снова поцеловал меня, потом спросил:
— Вы согласитесь переночевать у меня?
— Конечно.
Неужели он думал, что я выброшу на помойку это тело, которое он только что подарил мне? Я положила голову ему на плечо, и он обнял меня.
В желтой кухне, где печь уже не гудела, он с силой прижал меня к себе:
— Анна! Анна! Это сон! Весь день я был таким несчастным!
— Несчастным? Это вы меня мучили, вы никак не решались поцеловать меня.
— Я вас поцеловал, а вы вытерли платком мне подбородок: я подумал, что я на ложном пути.
— Кто же целуется в зале! Надо было привезти меня сюда.
— Но вы требовали номер в гостинице. А я так хорошо все устроил, купил большой бифштекс на ужин и в десять часов вечера собирался сказать: слишком поздно искать гостиницу.
— Я прекрасно все поняла, но я осторожна: представьте себе, что мы не обрели бы друг друга.
— Как это не обрели? Я вас никогда не терял.
Мы говорили, прильнув друг к другу, и я чувствовала на губах его дыхание.
— Я так боялась, что придет трамвай, — прошептала я. Он с гордостью засмеялся:
— Я решил во что бы то ни стало взять такси. — Он целовал мой лоб, глаза, щеки, и я чувствовала, что земля кружится. — Вы умираете от усталости, вам надо лечь, — сказал он. И удрученно добавил: — Ваш чемодан!
— Он мне не нужен.
Пока я раздевалась, Броган оставался в кухне; я завернулась в простыни под мексиканским покрывалом; я слышала, как он бродит, наводит порядок, открывает и закрывает шкафы, словно мы уже были давнишней супружеской парой; после стольких ночей, проведенных в гостиничных номерах, в комнатах для друзей, так приятно было чувствовать себя дома в этой чужой постели; мужчина, которого я выбрала и который выбрал меня, ляжет сейчас рядом со мной.
— О! Вы уже расположились! — сказал Броган. Руки его были нагружены белоснежным бельем, он в замешательстве смотрел на меня. — Я хотел поменять простыни.
— Это лишнее. — Он стоял на пороге со своей пышной ношей. — Мне очень хорошо, — сказала я, натягивая до подбородка теплую простыню, завернувшись в которую он спал минувшей ночью. Броган ушел и снова вернулся.
— Анна!
Он рухнул на меня, его интонация потрясла меня. Впервые я назвала его по имени:
— Льюис!
— Анна! Я так счастлив!
Он был обнажен, я тоже обнажена и не испытывала ни малейшего стеснения; его взгляд не мог ранить меня; он меня не судил и ничему не отдавал предпочтения. От волос до пальцев ног его руки запоминали меня. И снова я сказала:
— Мне нравятся ваши руки.
— Они вам нравятся?
— Весь вечер я спрашивала себя, почувствую ли я их на своем теле.
— Вы будете их чувствовать всю ночь, — ответил он.
Внезапно он перестал быть неловким и робким. Его желание преобразило меня. Я, давно уже утратившая ко всему охоту и внешний вид, снова обладала грудью, чревом, лоном, плотью, я была питательной, точно хлеб, и душистой, как земля. Это было так чудесно, что я не знала меры ни времени, ни своему наслаждению; я только знаю, что, когда мы заснули, уже доносились слабые звуки нарождающегося дня.
Меня разбудил запах кофе; я открыла глаза и улыбнулась, увидев на соседнем стуле свое синее шерстяное платье в объятиях серого пиджака. Тень темного дерева пустила листья, трепетавшие на ярко-желтой занавеске. Льюис протянул мне стакан, и я залпом выпила апельсиновый сок, который этим утром имел вкус выздоровления: как будто нега наслаждения была болезнью; или как будто вся моя жизнь была долгой болезнью, от которой я начала избавляться.
Это было воскресенье, и в первый раз за год над Чикаго сияло солнце; мы отправились на лужайку на берег озера. В кустах ребятишки играли в индейцев, было много влюбленных, которые держались за руки; по роскошной воде скользили яхты, карликовые самолеты, красные, желтые и блестящие, словно игрушки, кружили у нас над головой. Льюис вытащил из кармана листок бумаги.
— Два месяца назад я написал о вас стихотворение...
— Покажите.
Я почувствовала легкий укол в сердце; сидя у окна под репродукцией Ван Гога, он написал эти стихи для целомудренной незнакомки, отказавшей ему в поцелуе; в течение двух месяцев он думал о ней с нежностью, а я уже была не той женщиной; он наверняка заметил тень на моем лице, ибо с тревогой сказал:
— Я не должен был показывать вам его.
— Напротив, оно мне очень нравится. — Я с трудом улыбнулась: — Но теперь эти губы ваши.
— Наконец-то, — молвил он.
Тепло его голоса успокоило меня; минувшей зимой моя сдержанность тронула его, но, конечно, он гораздо больше радовался теперь, так что бесполезно мучить себя; он гладил мои волосы, говорил мне простые, ласковые слова, надел на палец старинное медное кольцо;{101} я смотрела на кольцо, слушала непривычные слова; щекой я ловила знакомый стук незнакомого сердца. От меня ничего не требовалось: довольно было того, чтобы я оставалась такой, какая есть, и желание мужчины превращало меня в прекраснейшее чудо. Это так успокаивало, что, если бы солнце остановилось посреди неба, я предоставила бы вечности идти своим путем, не обращая на нее внимания.
Но солнце клонилось к земле, трава становилась прохладной, в кустах все смолкло, яхты уснули.
— Вы простудитесь, — сказал Льюис. — Пройдемся немного.
Казалось странным снова очутиться на ногах, согреваясь лишь собственным теплом, странно, что мое тело умело двигаться, занимая свое особое место, тогда как весь день оно являло собой отсутствие, негатив: оно дожидалось ночи и ласк Льюиса.
— Где вы хотите ужинать? — спросил он. — Можно вернуться домой или куда-нибудь пойти.
— Пошли куда-нибудь.
Этот день был таким голубым, таким ласковым, что я чувствовала: меня переполняет нежность. Наше прошлое ограничивалось тридцатью шестью часами, наш горизонт сводился к одному лицу, и наше будущее — это наша постель: мы слегка задыхались в этой спертой атмосфере.
— А если нам попробовать клуб черных, о котором вчера говорил Бит Билли?
— Это далеко, — сказал Льюис.
— Зато мы немного прогуляемся.
Мне хотелось развлечений. Чересчур напряженные часы утомили меня. В трамвае я дремала на плече Льюиса. Я не пыталась освоиться в этом городе, не сомневаясь, что тут не существовало, как в других городах, четких магистралей и привычных транспортных средств. Надо было следовать известным обычаям, к которым Льюис приноровился, и места словно возникали из небытия. Клуб «Делиса» возник из небытия в окружении сиреневого сияния. Возле двери находилось огромное зеркало, и мы вместе улыбнулись нашему отражению. Моя голова доходила как раз до его плеча, вид у нас был счастливый и молодой. «Какая красивая пара!» — весело сказала я. И сердце сразу сжалось: нет, мы не были парой и никогда не будем. Мы могли бы любить друг друга, в этом я не сомневалась, но в какой точке мира и в какое время? Во всяком случае, нигде на земле и ни в какой момент будущего.
— Мы хотели бы поужинать, — сказал Льюис.
Метрдотель с очень темным цветом кожи, похожий на чемпиона по кечу{102}, посадил нас в бокс возле сцены, перед нами поставили целые корзинки с жареной курицей. Музыканты еще не пришли, но зал был полон: несколько белых, много черных, у некоторых из них на голове были фески.
— Что означают эти фески?
— Это одна из тех лиг, которых не счесть, — ответил Льюис. — Мы попали на их конгресс.
— Но это будет очень скучно.
— Боюсь, что да.
Голос его звучал уныло. Конечно, его тоже утомила наша долгая оргия счастья; со вчерашнего дня мы измотались, отыскивая и находя друг друга, заключая друг друга в объятия; слишком мало сна, слишком много волнений, слишком много томления и неги. Пока мы молча ели, высокий негр в феске поднялся на сцену и с пафосом начал свою речь.
— Что он там рассказывает?
— Он говорит о лиге.
— Но будут какие-то развлечения?
— Да.
— Когда?
— Не знаю.
Он отвечал сквозь зубы; наша общая усталость не сближала нас, и внезапно я почувствовала, что в моих венах течет всего лишь серая водица. Возможно, стремление покинуть наш застенок было ошибкой: воздух там был чересчур тяжел, чересчур насыщен, но снаружи было безлюдно и холодно. Оратор радостно выкрикнул какое-то имя, женщина в красном головном уборе встала, и все захлопали; другие лица, одно за другим, поднимались из толпы; неужели собираются по очереди представлять всех членов лиги? Я повернулась к Льюису. Он уставился в пустоту помутневшим взглядом; его нижняя челюсть отвисла, и он стал похож на злобных рыб из аквариума.
— Если это рассчитано надолго, нам лучше уйти, — сказала я.
— Мы ехали так далеко не для того, чтобы тут же уйти.
Голос его был резким; мне даже почудилась в нем некая враждебность, которую нельзя было объяснить одной усталостью. Быть может, когда мы покидали берег озера, он хотел вернуться домой; возможно, его ранило то, что я не пожелала сразу же вновь очутиться в нашей постели; эта мысль огорчила меня. Я попыталась сблизиться с ним при помощи слов.
— Вы устали?
— Нет.
— Вам скучно?
— Я жду.
— Не станем же мы ждать вот так еще два часа?
— А почему нет?
Он прислонился головой к деревянной перегородке, лицо его казалось непроницаемым и далеким, словно лик луны; похоже, он готов был дремать, не произнося ни слова, в течение двух часов. Я заказала двойную порцию виски, но и это не оживило меня. На сцене старые чернокожие дамы в красных фесках приветствовали под аплодисменты друг друга и публику.
— Давайте вернемся, Льюис.
— Это нелепо.
— Тогда поговорите со мной.