— Ни на кого нельзя положиться, — сказал Скрясин. — Левые утратили свой пыл. Правые ничему не научились. — И мрачно добавил: — Бывают минуты, когда мне хочется уединиться на природе.
— А что тебе мешает?
— Я не имею права, — ответил Скрясин. Он устало провел рукой по лбу: — Как болит голова!
— Хочешь таблетку ортедрина?
— Нет, нет. Мне предстоит встретиться с людьми, со старыми приятелями — это всегда не слишком приятно; так что я не стремлюсь сохранять полную ясность ума.
Наступило молчание.
— Ты собираешься отвечать Лашому? — спросил Скрясин.
— Конечно нет.
— Жаль. Когда ты хочешь, ты умеешь дать отпор. Ответ Дюбрею — это был хороший удар.
— Да. Но правильно ли я поступил? — сказал Анри, вопросительно глядя на Скрясина. — Я все думаю, насколько надежен твой информатор?
— Какой информатор? — спросил Скрясин, проводя рукой по измученному лицу.
— Тот, что уверяет, будто видел удостоверение Дюбрея и его карточку.
— О! — усмехнулся Скрясин. — Его вовсе не существует!
— Не может быть! Ты это выдумал?
— На мой взгляд, Дюбрей — коммунист, и не важно, вступил он в партию или нет; но у меня не было способа заставить тебя разделить мою убежденность, и тогда я немного сплутовал.
— А если бы я согласился встретиться с тем типом?
— Элементарная психология гарантировала мне, что ты откажешься. Анри растерянно смотрел на Скрясина; ему не удавалось даже рассердиться
на него за ложь, в которой тот так непринужденно признался! Скрясин смущенно улыбнулся:
— Ты сердишься?
— У меня в голове не укладывается, как можно делать подобные вещи! — сказал Анри.
— По сути, я оказал тебе услугу, — возразил Скрясин.
— Ты позволишь мне не благодарить тебя, — сказал Анри.
Молча улыбнувшись, Скрясин встал:
— Мне пора на встречу.
Анри долго сидел неподвижно, с застывшим взглядом. Если бы Скрясин не выдумал эту небылицу, что произошло бы? Быть может, случилось бы то же самое, а может, и нет. Во всяком случае, ему невыносимо было думать, что он играл краплеными картами: это вызывало жгучее желание вернуть свой ход обратно. «Почему бы мне не попробовать объясниться с Надин?» — внезапно спросил он себя. Венсан иногда встречался с ней; Анри решил спросить у него о времени их ближайшей встречи.
Войдя в следующий четверг в кафе, где в ожидании сидела Надин, Анри ощутил смутное волнение; между тем он никогда не придавал большого значения суждениям Надин. Анри встал перед ее столиком:
— Привет.
Она подняла глаза и равнодушно ответила:
— Привет.
Казалось, она даже не удивилась.
— Венсан немного опоздает: я пришел предупредить тебя. Могу я сесть? Она, не ответив, кивнула.
— Я рад возможности поговорить с тобой, — с улыбкой сказал Анри. — У нас с тобой свои, личные отношения, и мне хотелось бы знать, означает ли ссора с твоим отцом, что и мы тоже поссорились.
— О! Что касается личных отношений, то мы видимся, только когда встречаемся, — холодно ответила Надин. — Ты не приходишь больше в «Вижиланс», мы практически больше не видимся, так что проблем никаких нет.
— Прошу прощения, но для меня есть, — возразил Анри. — Если мы не ссорились, что нам мешает иногда выпить вместе стаканчик.
— Но и ничто не обязывает, — сказала Надин.
— Насколько я понимаю, мы в ссоре? — спросил Анри. Она ничего не ответила, и он добавил: — Однако ты встречаешься с Венсаном, который разделяет мое мнение.
— Венсан не писал письмо, которое написал ты, — сказала Надин.
— Признайся, — поспешил возразить Анри, — что письмо твоего отца тоже не отличалось любезностью!
— Это не причина. А твое было просто отвратительно.
— Согласен, — сказал Анри. — А все потому, что я был зол. — Он посмотрел Надин в глаза: — Мне поклялись, ссылаясь на доказательства, что твой отец вступил в коммунистическую партию. Я был в ярости, что он скрыл это от меня: поставь себя на мое место.
— Тебе всего-навсего не надо было верить такой глупости, — сказала Надин.
Когда она упрямилась, нечего было надеяться переубедить ее; впрочем, Анри не сумел бы оправдаться, не обвинив Дюбрея: он отступился.
— Так ты сердишься на меня исключительно из-за этого письма? — спросил он. — Или твои дружки коммунисты убедили тебя, что я — социал-предатель?
— У меня нет дружков коммунистов, — ответила Надин. Она устремила на Анри ледяной взгляд. — Социал-предатель или нет, но ты уже не тот, каким был раньше.
— То, что ты говоришь, — глупость, — рассердился Анри. — Я точно такой же.
— Нет.
— В чем же я изменился? И с каких пор? Что ты мне ставишь в упрек? Объяснись.
— Прежде всего, ты посещаешь гнусных людей, — сказала Надин. Она вдруг повысила голос: — Я думала, что ты-то, по крайней мере, хочешь, чтобы помнили; в своей пьесе ты говоришь очень хорошие вещи: что нельзя забывать и прочее. А на самом деле ты такой же, как другие!
— А! Венсан наплел тебе всяких небылиц! — сказал Анри.
— Не Венсан — Сезенак. — Глаза Надин сверкали: — Как ты можешь касаться руки этой женщины! Лично я скорее согласилась бы содрать с себя кожу живьем.
— Я скажу тебе то, что сказал недавно Венсану: моя частная жизнь касается только меня. С другой стороны, вот уже год, как я знаком с Жозеттой: это не я изменился, а ты.
— Я не изменилась; только в прошлом году я не знала того, что знаю теперь; к тому же я доверяла тебе! — вызывающим тоном ответила она.
— А почему перестала? — в ярости спросил Анри. Надин угрюмо опустила голову.
— У тебя иная позиция, чем моя, в деле о лагерях? Это твое право. Но считать меня из-за этого подлецом — не слишком ли? Наверняка таково мнение твоего отца, — сердито добавил он. — Однако обычно ты не принимала все, что он говорит, за истину в последней инстанции.
— Подло не то, что ты рассказал о лагерях; я считаю, что само по себе это допустимо, — спокойно ответила Надин. — Вопрос в том, чтобы знать, зачем ты это сделал.
— Разве я не объяснил?
— Ты привел общеизвестные причины, — возразила Надин. — Но твои личные причины неизвестны. — Она снова устремила на Анри ледяной взгляд: — Все правые превозносят тебя — это неприятно. Ты скажешь, что с этим ничего не поделаешь, и тем не менее это так.
— Но, в конце концов, Надин, не думаешь же ты всерьез, что эта кампания была маневром, чтобы мне сблизиться с правыми?
— Во всяком случае, они с тобой сблизились.
— Какая глупость! — сказал Анри. — Если бы я хотел перейти к правым, то уже сделал бы это! Ты же видишь, что «Эспуар» не изменила направление, и клянусь тебе: в этом есть моя заслуга. Венсан не говорил тебе, как все происходит?
— Венсан слеп, когда дело касается его друзей. Конечно, он тебя защищает: это доказывает чистоту его сердца, и ничего другого.
— А у тебя, когда ты обвиняешь меня в подлости, у тебя есть доказательства? — спросил Анри.
— Нет. И потому я тебя не обвиняю: я просто не доверяю, вот и все. — Она невесело улыбнулась: — Я от рождения недоверчива.
Анри встал.
— Ладно: не доверяй сколько угодно. Лично я, когда испытываю к кому-то хоть какие-то дружеские чувства, пытаюсь скорее доверять человеку, но это и правда не в твоем характере. Напрасно я пришел, извини.
«Недоверие — нет ничего хуже, — думал он, возвращаясь к себе. — Мне даже больше по душе, когда меня обливают грязью, как Лашом, это более откровенно».
Анри представлял себе, как они сидят в кабинете за чашкой кофе: Дюбрей, Надин, Анна; они не говорили: «Он подлец», нет, для этого они чересчур щепетильны: они не доверяли, и все; что можно ответить тому, кто не доверяет? Преступник может, по крайней мере, искать себе оправдание, но подозреваемый? Он полностью безоружен. «Да, вот что они из меня сделали, — в ярости говорил себе Анри в последующие дни. — Подозреваемого. Да к тому же еще все они упрекают меня за то, что у меня есть частная жизнь!» А между тем он не был ни трибуном, ни знаменосцем, и он дорожил своей жизнью, частной жизнью. Зато политика ему осточертела, от нее никак не отделаться; каждая жертва влечет за собой новые обязательства; сначала газета, а теперь ему хотят запретить все удовольствия, все желания. Во имя чего? Впрочем, никто никогда не делает того, что хочется делать, и даже совсем наоборот, так что не стоит стесняться. Анри решил не стесняться и делать то, что ему нравится: в том положении, в каком он оказался, это уже не имело ни малейшего значения.
Тем не менее в тот вечер, когда он очутился за столом между Люси Бельом и Клоди де Бельзонс за бутылкой слишком сладкого шампанского, Анри вдруг удивился: «Что я здесь делаю?» Он не любил шампанское, не любил ни люстры, ни зеркала, ни бархат банкеток, ни этих женщин, которые щедро выставляли напоказ свою потасканную кожу, не любил ни Люси, ни Дюдюля, ни Клоди, ни Вернона, ни молодого старообразного актера, которого считали его любовником.
— И вот она вошла в спальню, — рассказывала Клоди, — увидела его лежащим на кровати, совсем голого, с маленьким хвостиком, вот такусеньким, — сказала она, показывая свой мизинец, — и спросила: куда это себе запихивают? В нос?
Трое мужчин громко рассмеялись, а Люси немного сухо сказала: «Очень смешно!» Ей льстила дружба с женщиной благородного происхождения, но раздражал грубый тон, к которому охотно прибегала Клоди в обществе тех, кто занимал более низкое положение. Люси делала невообразимые усилия, чтобы продемонстрировать благовоспитанность, которая была бы на высоте ее элегантности; она повернулась к Анри.
— Рюер был бы хорош в роли мужа, — шепнула она, показывая на юного красавца, тянувшего через соломинку шерри-коблер Вернона.
— Какого мужа?
— Мужа Жозетты.
— Но мы его не видим: он умирает в начале пьесы.
— Я знаю; но для кино ваша история слишком печальна: Бриё предлагает другое: мужу удалось спастись, он бежит в маки и под конец прощает Жозетту.
Анри пожал плечами:
— Бриё будет снимать мою пьесу, и ничего другого.