— Нет, — повторил Робер. — С политикой для меня покончено. Я отхожу от дел.
Я прекрасно знала, что СРЛ больше не существует и что у Робера нет никаких новых планов, и все-таки испытала легкий шок, услыхав его заявление о том, что он окончательно отходит от дел. Как только Ленуар ушел, я спросила:
— Вы действительно покончили с политикой? Робер улыбнулся:
— Мне кажется, это она покончила со мной. Что я могу поделать?
— Я уверена, что если вы поищете, то найдете выход, — сказала я.
— Нет, — отвечал он. — Есть одна вещь, в которой я все больше убеждаюсь: сегодня у меньшинства нет больше шансов. — Он пожал плечами: — Я не хочу работать ни с коммунистами, ни против них. А что тогда?
— Тогда посвятите себя литературе, — обрадовалась я.
— Да, — без восторга согласился Робер.
— Вы по-прежнему можете писать статьи для «Вижиланс».
— При случае напишу. Однако то, что пишут, определенно не имеет большого значения. Ленуар прав: статьи Анри никак не повлияли на выборы.
— Ленуар, похоже, думает, будто Анри огорчен этим, — заметила я. — Но он несправедлив: судя по тому, что вы сами говорили мне, Анри этого и не хотел.
— Не знаю, чего он хотел, — заносчиво сказал Робер. — Я не уверен, что он и сам это знает.
— Во всяком случае, — с живостью продолжала я, — признайте, что «Эспуар» не ударилась в антикоммунизм.
— До сих пор — нет, — ответил Робер. — Подождем, что будет дальше.
Я с раздражением думала о том, что Робер и Анри поссорились из-за истории, окончившейся ничем. О примирении и речи не могло быть, но Робер явно чувствовал себя очень одиноким. Зима выдалась нерадостной. Письма, которые я получала от Льюиса, были веселые, но они меня не утешали. В Чикаго шел снег, люди катались по озеру на коньках, Льюис целыми днями не выходил из комнаты, придумывая разные небылицы: он тешил себя надеждой, что в мае мы поплывем на пароходе вниз по Миссисипи, что мы вместе будем спать в каюте, убаюканные шумом воды; похоже, он в это верил; еще бы: от Чикаго до Миссисипи не так уж, наверное, далеко. Но я-то знала, что для меня этот холодный, серый день, начинавшийся с каждым пробуждением, будет длиться до бесконечности. «Никогда мы не встретимся, — думала я, — и весна не придет».
И вот в один из таких вечеров без будущего я услышала по телефону голос Поль; она говорила повелительным тоном:
— Анна! Это ты? Приезжай немедленно, мне надо поговорить с тобой, дело срочное.
— Мне очень жаль, — ответила я, — но к ужину мы ждем гостей; я заеду завтра утром.
— Ты не понимаешь: со мной происходит что-то ужасное, и только ты могла бы мне помочь.
— Ты не можешь приехать сюда? Помолчав, она спросила:
— Кого ты ждешь на ужин?
— Пеллетье и Канжей.
— Анри не у тебя?
— Нет.
— Ты уверена?
— Разумеется, уверена.
— Тогда я еду. Только не говори никому.
Через полчаса она позвонила, и я провела ее в свою комнату; на волосы ее был наброшен платок, пудра, на которую она не поскупилась, не скрывала распухшего носа. От нее исходил тяжелый запах мяты и дешевого вина. Поль была удивительно красива, я и представить себе не могла, что она может стать иной: было в ее лице нечто такое, что должно сохраниться вопреки всему; и вдруг стало ясно: лицо ее, как и все прочие, состоит из пористой плоти, в нем более 80% воды. Поль сорвала свой платок и рухнула на диван.
— Посмотри, что я сейчас получила.
Это было письмо от Анри, несколько строчек четкого почерка на белом листке бумаги: «Поль. Мы причиняем друг другу только боль. Лучше совсем не видеться. Постарайся не думать больше обо мне. Я хочу, чтобы когда-нибудь мы смогли стать друзьями. Анри».
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она.
— Он не решился поговорить с тобой, — сказала я, — и предпочел отправить письмо.
— Но что оно означает?
— Письмо мне кажется ясным.
— Тебе везет.
Она вопросительно смотрела на меня, и я в конце концов прошептала:
— Оно означает разрыв.
— Разрыв? Ты уже видела письма, означающие разрыв, написанные таким образом?
— Тут нет ничего особенного.
Она пожала плечами:
— Да полно! И потом, что между нами разрывать? Он готов на дружбу, а я ничего другого и не желаю.
— Ты уверена, что не говорила ему о своей любви?
— Я люблю его неземной любовью: чем это мешает нашей дружбе? К тому же он требует этой любви, — сказала она резким тоном, напомнившим мне тон Надин. — Это письмо возмутительно лицемерно! Да вот, прочти: Постарайся не думать больше обо мне. Почему он не говорит попросту: не думай больше обо мне? Он выдает себя, он хочет, чтобы я мучилась, стараясь, но не хочет, чтобы мои старания удались. И в то же время, вместо того чтобы назвать меня банально: дорогая Поль, он пишет «Поль». — Голос ее дрогнул, когда она произносила свое имя.
— Он боялся, что слово дорогая покажется тебе лицемерным.
— Вовсе нет. Ты прекрасно знаешь, что в любви, в самые волнующие ее моменты, произносят одно лишь имя. Он хотел заставить меня услышать его интимный голос, понимаешь?
— Но почему? — спросила я.
— Вот это-то я и пришла спросить у тебя, — сказала она, глядя на меня с укором, потом отвела глаза. — «Мы причиняем друг другу только боль». Это уж слишком! Он считает, что я его мучаю!
— Думаю, Анри страдает из-за того, что заставляет страдать тебя.
— И он воображает, что это письмо доставит мне удовольствие? Да будет, будет тебе! Он не настолько глуп.
Наступило молчание, и я спросила:
— Что ты предполагаешь?
— Я не могу разобраться, — отвечала она. — Совсем не могу. Я не думала, что он может быть таким садистом. — Она в изнеможении провела ладонями по щекам. — Мне казалось, что я почти выиграла: он снова стал доверчивым, доброжелательным; я не раз чувствовала, что он готов был сказать мне: испытание окончено. А потом я, верно, допустила какую-то ошибку.
— Что произошло?
— Журналисты объявили о его женитьбе на Жозетте. Естественно, я не поверила в это ни на минуту. Как он может жениться на Жозетте, если у него есть жена — я? То была часть испытания, я сразу поняла. Он пришел сказать мне, что это ложь.
— Да?
— Ну раз я говорю тебе! И ты тоже мне не веришь?
— Я сказала «да»; это не было вопросом.
— Ты сказала: да? Впрочем, оставим. Он пришел. Я пыталась объяснить ему, что он может положить конец этой комедии, что все происходящее с ним в этом мире отныне не задевает меня, что я люблю его с полнейшей отрешенностью. Не знаю, то ли я проявила неловкость, то ли он сошел с ума. Вместо слов, какие я произносила, он каждый раз слышал что-то другое: это было ужасно...
Наступило долгое молчание, потом я осторожно спросила:
— Но, как ты думаешь, чего он все-таки добивается? Подозрительно взглянув на меня, она спросила:
— Какую игру ты ведешь, в конце-то концов?
— Я не веду никакой игры.
— Ты задаешь мне глупые вопросы. — И, снова помолчав, она продолжала: — Ты прекрасно знаешь, чего он добивается. Он хочет, чтобы я отдавала ему все, ничего не требуя от него, это ясно. Вот только я не знаю, написал ли он это письмо потому, что думает, будто я все еще требую его любви, или потому, что боится, не откажу ли я ему в своей. В первом случае это продолжение комедии. Во втором...
— Во втором?
— Это месть, — мрачно произнесла Поль. И снова взгляд ее остановился на мне — неуверенный, подозрительный и вместе с тем повелительный. — Ты должна помочь мне.
— Как?
— Ты должна поговорить с Анри и убедить его.
— Но, Поль, ты прекрасно знаешь, что мы с Робером поссорились недавно с Анри.
— Знаю, — нерешительно сказала она. — Но ты с ним все-таки видишься.
— Конечно нет. Она заколебалась.
— Пусть так. Во всяком случае, ты можешь с ним встретиться: не спустит же он тебя с лестницы.
— Он решит, что это ты послала меня к нему, и мои слова не убедят его.
— Ты мне друг?
— Разумеется.
Она с обреченным видом взглянула на меня, и вдруг лицо ее обмякло, она разразилась слезами.
— Я во всем сомневаюсь, — вымолвила она.
— Поль, я твой друг, — сказала я.
— Тогда поговори с ним, — попросила она. — Скажи ему, что я совсем без сил, что хватит уже: я могла провиниться. Но зачем он так долго мучает меня. Скажи ему, что пора перестать!
— Предположим, я сделаю такой шаг, — сказала я. — Когда я передам тебе то, что ответит Анри, ты мне поверишь?
Она встала, вытерла глаза, накинула платок.
— Поверю, если ты скажешь мне правду, — ответила она, направляясь к двери.
Я знала, что с Анри говорить совершенно бесполезно, а что касается Поль, то любая дружеская беседа станет отныне напрасной; надо было бы уложить ее на мой диван и подвергнуть расспросам; к счастью, нам не разрешается лечить человека, с которым мы в близких отношениях: у меня сложилось бы впечатление, что я злоупотребляю доверием. Я почувствовала трусливое облегчение, когда она перестала снимать телефонную трубку, а на два моих письма ответила коротенькой запиской: «Извини. Мне надо побыть одной. В нужное время я с тобой свяжусь».
Зима все тянулась. После разрыва с Ламбером Надин стала крайне неуравновешенной, кроме Венсана, она ни с кем не встречалась. Журналистикой она больше не занималась, ограничиваясь работой в «Вижиланс». Робер очень много читал, часто водил меня в кино и часами слушал музыку: он с увлечением стал покупать пластинки. Когда вдруг у него появляется новое пристрастие, это значит, что работа не идет.
Однажды утром мы завтракали, листая газеты, и мне попалась статья Ленуара; он впервые писал в коммунистической прессе и старался изо всех сил; с прежними своими друзьями он расправлялся по всем правилам, Роберу досталось меньше других, зато Ленуар обрушился на Анри.
— Взгляни, — сказала я.
Робер прочитал и отбросил газету.
— Надо отдать должное Анри: антикоммунистом он не стал.
— Я же говорила вам: он выдержит!