— Значит, ты меня осуждаешь?
— Вовсе нет. Я хочу сказать, что для меня это уже невозможно. У нас разный возраст.
— При чем тут возраст? — спросил Ламбер.
— Сам потом разберешься. Начинаешь понимать какие-то вещи, меняешься. — Он улыбнулся: — Обещаю тебе, что найду время писать.
— Это необходимо, — настаивал Ламбер.
— Послушай, ты так хорошо проповедуешь, а где твои-то новеллы, о которых ты мне говорил?
— Они ничего не стоят, — ответил Ламбер.
— Принеси их мне, а потом поужинаем вместе в ближайшие дни, и я тебе скажу, что о них думаю.
— Хорошо, — согласился Ламбер. Он встал. — Думаю, ты не захочешь ее принять, но крошка Мари-Анж Визе непременно желает взять у тебя интервью, она ждет уже два часа, что ей сказать?
— Что я никогда не даю интервью и что у меня полно работы.
Ламбер закрыл за собой дверь, и Анри вытряхнул на стол содержимое желтого конверта. На распухшей папке секретарша сделала надпись: Отклики на роман. На секунду он застыл в нерешительности. Этот роман он писал во время войны, не думая о судьбе, которая его ждет, он даже не был уверен, что его вообще ждет какая-то судьба, а теперь книга напечатана, и люди прочли ее; Анри давали оценку, обсуждали, разбирали, как сам он довольно часто давал оценку и обсуждал других. Анри разложил вырезки и стал пробегать их глазами. Поль говорила: «Триумф», он решил, что она преувеличивает; однако и критики тоже употребляли громкие слова. Ламбер, конечно, был пристрастен, Лашом тоже, да и все эти только что появившиеся молодые критики со всей очевидностью благоволили к писателям — участникам Сопротивления; но теплые письма, отправленные друзьями и людьми незнакомыми, подтверждали вердикт прессы. Даже не возомнив о себе невесть что, действительно было чему радоваться: написанные с чувством страницы вызывали ответные чувства. Анри радостно потянулся. Произошло нечто вроде чуда. Два года назад плотные шторы занавешивали закрашенные синим окна; он был отрезан от темного города и от всей земли, его авторучка в нерешительности повисала над бумагой, а сегодня те неясные звуки в его горле обрели в мире живой голос; потаенные порывы его сердца превратились в истину для других сердец. «Мне следовало бы объяснить Надин, — подумал он. — Если другие не в счет, писать не имеет смысла. Но если их ценишь, это потрясающе — вызывать словами их дружбу, доверие; потрясающе видеть, как находят у них отклик твои собственные мысли». Он поднял глаза: открылась дверь.
— Я прождала два часа, — послышался жалобный голос, — удели мне хоть четверть часа. — Мари-Анж решительно встала перед его письменным столом. — Это для газеты «Ландемен», большая статья с фотографией на первой странице.
— Послушай, я никогда не даю интервью.
— Вот именно, и потому мое будет бесценным.
Анри покачал головой, и она с возмущением продолжала:
— Не станешь же ты разрушать мою карьеру из-за какого-то принципа? Он улыбнулся; для нее это так много значило — четверть часа беседы, а
ему — почти ничего не стоило! По правде говоря, у него, пожалуй, появилось настроение говорить о себе. Среди людей, которым понравилась его книга, наверняка были такие, кто желал бы лучше узнать автора; ему хотелось дать им разъяснения. Чтобы их симпатия была действительно обращена к нему.
— Хорошо, — согласился он. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
— Ну, прежде всего, откуда ты родом?
— Мой отец был аптекарем в Тюле.
— Дальше? — спросила она.
Анри заколебался; не так-то просто ни с того ни с сего начать вдруг рассказывать о себе.
— Ну же, — настаивала Мари-Анж. — Поведай мне одно-два детских воспоминания.
Воспоминания у него имелись, как у всех, но они казались ему незначительными, за исключением того ужина в столовой в стиле Генриха II, во время которого он избавился от страха.
— Ладно, вот, пожалуй, одно из них, — сказал он. — Вроде бы сущие пустяки, но для меня это было началом многих вещей.
Мари-Анж с ободряющим видом смотрела на него, ее карандаш повис над блокнотом, и он продолжал:
— Основной темой разговора у моих родителей были грозившие миру катастрофы: красная опасность, желтая опасность, варварство, декаданс, революция, большевизм; мне это представлялось в виде страшных чудовищ, которые должны сожрать все человечество. Тем вечером мой отец пророчествовал по своему обыкновению: революция неминуема, цивилизация гибнет, а мать с испуганным видом соглашалась с ним. И тут вдруг я подумал: «Но в любом случае те, кто одержит победу, будут людьми». Возможно, слова, которые я сказал себе, были другими, но смысл именно таков. — Анри улыбнулся. — Эффект оказался поразительным. Никаких чудовищ, мы находились на земле, средь человеческих существ, в своем кругу.
— И что? — спросила Мари-Анж.
— С того дня я стал преследовать чудовищ, — ответил он. Мари-Анж озадаченно смотрела на Анри.
— Но как все-таки закончилась твоя история?
— Какая история?
— Та, которую ты начал рассказывать, — в нетерпении сказала она.
— Другого конца нет. Она закончена, — ответил Анри.
— А-а! — молвила Мари-Анж и жалобно добавила: — Мне хотелось чего-нибудь яркого!
— О! Ничего яркого в моем детстве не было, — сказал Анри. — Аптека нагоняла на меня смертельную скуку, и я досадовал, что живу в провинции. К счастью, в Париже у меня был дядя, который определил меня в «Вандреди»{45}.
Анри умолк; о первых своих годах в Париже ему было что рассказать, но он не знал, что выбрать из множества разных вещей.
— «Вандреди», это же левое издание, — заметила Мари-Анж. — У тебя тогда уже были левые взгляды?
— У меня главным образом вызывали отвращение правые взгляды.
— Почему же? Анри задумался.
— В двадцать лет я был честолюбив и потому стал демократом. Хотел быть первым, но первым среди равных. Если соревнование фальсифицировано с самого начала, ставка теряла всякую ценность.
Мари-Анж царапала что-то в блокноте; вид у нее был не слишком умный. Анри искал доступные слова. «Между шимпанзе и последним из людей гораздо больше разницы, чем между этим человеком и Эйнштейном! Сознание, которое свидетельствует само за себя, это абсолют». Он собирался открыть рот, но Мари-Анж опередила его:
— Расскажи мне о своих первых шагах.
— Каких именно?
— О твоих первых шагах в литературе.
— Я всегда более или менее пописывал.
— Сколько тебе было, когда появилось «Злосчастье»?
— Двадцать пять.
— Тебя выдвинул Дюбрей?
— Он мне очень помог.
— Как ты с ним познакомился?
— Послали взять у него интервью, а он сам заставил меня говорить, сказал, чтобы я пришел к нему еще, и я пришел...
— Приведи какие-нибудь подробности, — жалобным голосом попросила Мари-Анж. — Ты очень плохо рассказываешь. — Она посмотрела ему в глаза. — О чем вы говорите, когда бываете вместе?
Он пожал плечами.
— Обо всем и ни о чем, как другие.
— Он побуждал тебя писать?
— Да. И когда я закончил «Злосчастье», он дал почитать роман Мовану{46}, который тут же принял его...
— Книга принесла тебе большой успех?
— Довольно широкую популярность. Знаешь, до чего забавно...
— Да, расскажи мне что-нибудь забавное! — сказала она, заинтересовавшись. Анри ответил, подумав:
— Забавно вот что: поначалу тебя одолевают мечты о громкой славе, но потом довольствуешься и первым малым успехом...
Мари-Анж вздохнула.
— Названия других твоих книг и даты у меня есть. Тебя мобилизовали?
— В пехоту по второму призывному контингенту. Я не собирался становиться офицером. Был ранен девятого мая в Мон-Дьё, возле Вузье, эвакуирован в Монтелимар; в Париж вернулся в сентябре.
— Чем именно ты занимался в Сопротивлении?
— В тысяча девятьсот сорок первом году мы с Люком основали «Эспуар».
— Но у тебя были и другие обязанности?
— Это неинтересно, оставь.
— Ладно. Твоя последняя книга, когда в точности ты ее написал?
— Между сорок первым и сорок третьим.
— Ты уже начал что-нибудь другое?
— Нет, но скоро начну.
— Что? Роман?
— Роман, но пока все еще очень неопределенно.
— Я слышала разговоры о каком-то журнале?
— Да, вместе с Дюбреем я займусь ежемесячником, который выйдет у Мована и будет называться «Вижиланс».
— Что это за политическая партия, которую создает сейчас Дюбрей?
— Объяснять было бы долго.
— Но все-таки?
— Спроси лучше у него.
— К нему не подберешься. — Мари-Анж вздохнула: — Какие вы странные. Если бы я была знаменитой, я все время раздавала бы интервью.
— В таком случае у тебя не оставалось бы времени что-либо делать и ты никогда не стала бы знаменитой. А теперь, будь любезна, дай мне поработать.
— Но у меня еще куча вопросов: какие впечатления ты привез из Португалии? Анри пожал плечами:
— Это отвратительно.
— Почему?
— По всему.
— Объяснись хоть немного; не могу же я просто так сказать своим читателям: это отвратительно.
— Хорошо, скажи им, что патернализм Салазара — это гнусная диктатура и что американцам следует поскорее выгнать его, — торопливо проговорил Анри. — К несчастью, это произойдет не завтра: он собирается продать им военно-воздушные базы на Азорских островах.
Мари-Анж нахмурилась, и Анри добавил:
— Если тебя это смущает, не говори ничего; я обо всем расскажу в «Эспуар».
— Нет, я напишу об этом! — заявила Мари-Анж. И добавила, с глубокомысленным видом взглянув на Анри: — Какие внутренние причины побудили тебя предпринять это путешествие?
— Послушай, чтобы преуспеть в своем ремесле, тебе не обязательно задавать идиотские вопросы. И повторяю: хватит, будь любезна, уйди.
— Мне хотелось бы забавных историй.
— У меня их нет.
Мари-Анж удалилась мелкими шажками. Анри испытывал некоторое разочарование: она не задала вопросов, которые следовало бы задать, он не сказал ничего из того, что хотел бы сказать. Хотя что именно нужно было сказать? «Мне хотелось бы, чтобы мои читатели знали, кто я есть, но я ведь и сам хорошенько не определился». В конце концов, через несколько дней он снова возьмется за книгу и попытается по порядку разобраться в себе.