— Откуда вы это знаете?
— О! Я всегда это знал. Я рассмеялась.
— Неправда! Вы наверняка вычитали это в какой-нибудь книге минувшей ночью, пока я спала. Иначе вы сказали бы мне это еще вчера в автобусе.
Он с виноватым видом ответил:
— Странно все-таки, даже в мелочах вы всегда разоблачаете меня. Да, вчера вечером я нашел книгу в гостинице и хотел произвести на вас впечатление.
— Продолжайте в том же духе. Что еще вы узнали?
— Маис растет сам по себе. Крестьянам приходится работать всего несколько недель в году. Вот откуда у них бралось время, чтобы построить столько храмов. — И с неожиданной запальчивостью он добавил: — Представляете себе такую жизнь! Есть тортильи и таскать камни под этим солнцем! Есть и потеть, надрываясь на работе, потеть и есть, и так изо дня в день! Человеческих жертв было не так уж много, и они — не самое худшее. Но подумайте о миллионах несчастных, которых воины и жрецы превратили во вьючных животных! И почему? Из-за дурацкого тщеславия!
Он с неприязнью смотрел на пирамиды, некогда устремлявшиеся к солнцу, а ныне, как нам казалось, тяготившие землю; я не разделяла его гнева, быть может, потому, что мне никогда не приходилось надрываться ради того, чтобы есть, и еще потому, что все эти бедствия были слишком давними. Тем не менее я не могла, как сделала бы это десять лет назад, предаться без задней мысли созерцанию раскинувшейся передо мною мертвой красоты. Эта цивилизация, которая ради каменных игр принесла в жертву столько человеческих жизней, ничего после себя не оставила; еще более, чем жестокость, меня оскорбляло ее бесплодие. Существует лишь горстка археологов и эстетов, интересующихся монументами, которые машинально фотографируют туристы.
— Может, спустимся? — предложила я.
— А как?
Казалось, все четыре стены, поддерживавшие площадку, были вертикальными; одну из них бороздили полосы света и тени, нечего было и думать поставить туда ногу. Льюис рассмеялся:
— Я никогда не говорил вам, что у меня страшно кружится голова, стоит мне на два метра оторваться от земли? Я сам не заметил, как поднялся, но ни за что не смогу спуститься.
— И все-таки придется!
Льюис отступил на середину площадки:
— Невозможно.
Он снова улыбнулся:
— Десять лет назад в Лос-Анджелесе я умирал с голода и вдруг нашел работу: надо было оштукатурить верхушку заводской трубы; меня подняли в люльке; я провел в ней три часа, не решаясь выйти. В конце концов меня спустили, и я ушел с пустыми карманами. А между тем я два дня ничего не ел. Вот что это значит!
— Странно, что вы подвержены головокружениям! — сказала я. — Вы столько всего повидали, хлебнули горя: я считала вас более закаленным! — Я приблизилась к лестнице. — Там целое семейство американцев готовится подняться: спускаемся!
— Вы не боитесь?
— Конечно боюсь.
— Тогда пустите меня, я пойду впереди вас, — сказал Льюис.
Мы спустились по лестнице наискосок, держась за руки, и обливались потом, когда добрались до низа; какой-то гид объяснял туристам тайны души майя.
— Какая странная вещь — путешествия, — прошептала я.
— Да, очень странная, — согласился Льюис, увлекая меня за собой: — Пойдем к себе, выпьем по стаканчику.
После полудня стояла сильная жара, мы дремали в гамаках у двери нашей комнаты. Потом вдруг неодолимое, как тропизм{115}, любопытство заставило меня повернуть голову в сторону леса.
— Мне очень хочется прогуляться по этим лесам, — сказала я.
— Почему бы и нет? — отозвался Льюис.
Мы углубились во влажную, величавую тишину джунглей; ни одного туриста; красные муравьи несли на плечах острые травинки, группками направляясь к невидимым цитаделям; еще нам встретилось скопление бабочек — розовых, голубых, зеленых, желтых, — улетевших при шорохе наших шагов; дремлющая в лианах вода падала на нас крупными каплями. Время от времени в конце тропинки появлялся некий таинственный холм: погребенный под каменистой оболочкой какой-нибудь храм или разрушенный дворец; некоторые наполовину были откопаны, но их душила трава.
— Можно подумать, что никто никогда не приходил сюда, — заметила я.
— Да, — без энтузиазма ответил Льюис.
— Посмотрите в конец тропинки: какой-то большой храм.
— Да, — снова сказал Льюис.
Это был очень большой храм. Золотистые ящерицы грелись среди камней; изваяния были разрушены, за исключением корчившего гримасы дракона. Я показала на него Льюису, лицо которого оставалось безучастным:
— Вы видите?
— Вижу, — ответил Льюис.
Внезапно он пнул ногой в морду дракона.
— Что вы делаете?
— Я ударил его ногой, — сказал Льюис.
— Почему?
— Мне не понравилось, как он глядел на меня. Льюис присел на камень, и я спросила:
— Вы не хотите осмотреть храм?
— Осматривайте без меня.
Я обошла храм, но без особого интереса: душа не лежала; я видела лишь камни, нагроможденные друг на друга, которые ничего не означали. Вернувшись, я увидела, что Льюис так и не шелохнулся, выражение его лица было до того отсутствующим, что, казалось, будто душа его покинула свою бренную оболочку.
— Вы достаточно насмотрелись? — спросил он.
— Хотите вернуться?
— Если вы достаточно насмотрелись.
— Вполне, — ответила я. — Вернемся.
Смеркалось. Появились первые светлячки. Я с тревогой подумала, что в итоге плохо знала Льюиса. Он был таким непосредственным, таким искренним, что казался мне простым! Но бывает ли кто-нибудь прост? Когда он ударил ногой по камню, вид у него был недобрый. А эти головокружения, что они означали? Шли мы молча: о чем он думал?
— О чем вы думаете? — спросила я.
— Я думаю о доме в Чикаго. Я оставил включенную лампу, проходя мимо, люди полагают, что там кто-то есть, а никого нет.
В голосе его звучала печаль.
— Вы сожалеете, что находитесь здесь? — спросила я.
— Да разве я здесь? — усмехнулся Льюис. — Странно: вы как ребенок, вам все кажется реальным, а для меня это похоже на сон: сон, приснившийся кому-то другому.
— А ведь это действительно вы, — возразила я. — И это я.
Льюис не ответил. Мы вышли из джунглей. Стемнело; в небе знакомые созвездия висели в непривычном положении среди россыпи совсем незнакомых звезд. Заметив огни постоялого двора, Льюис улыбнулся:
— Наконец-то! Я чувствовал себя потерянным!
— Потерянным?
— Эти руины такие старые! Слишком старые.
— Я люблю чувствовать себя потерянной, — сказала я.
— А я — нет. Я чересчур долго ощущал себя потерянным, даже думал, что не найду к себе дорогу. И теперь ни за что на свете не примусь за старое.
В его голосе слышался вызов, и я смутно почувствовала угрозу для себя.
— Иногда надо уметь терять себя, — сказала я, — если ничем не рискуешь, ничего не получишь.
— Я предпочитаю ничего не иметь, чем подвергаться риску, — резким тоном ответил Льюис.
Я его понимала: он с таким трудом добился некоторой безопасности, что стремился во что бы то ни стало сохранить ее. А между тем как опрометчиво он полюбил меня. Неужели он пожалеет об этом?
— Ваш пинок — это следствие того, что вы чувствовали себя потерянным? — спросила я.
— Нет. Мне не понравился зверюга.
— Вид у вас и правда был злой.
— А я такой и есть.
— Но не со мной.
— С вами это трудно, — улыбнулся Льюис. — Один раз я попробовал, в прошлом году, и вы сразу заплакали.
Мы вошли к себе в комнату, и я спросила:
— Льюис, вы не сердитесь на меня?
— За что? — сказал он.
— Не знаю. За все и ни за что. За две мои жизни.
— Если бы у вас была только одна жизнь, вы бы здесь не оказались, — возразил Льюис.
Я с беспокойством смотрела на него:
— Вы сердитесь на меня за это?
— Нет, — ответил Льюис. — Я на вас не сержусь. — Он притянул меня к себе: — Я вас хочу.
Откинув кисейную занавеску от комаров, он бросил меня на кровать. Когда мы, нагие, тесно прижались друг к другу, он радостным тоном произнес:
— Вот самые прекрасные наши путешествия!
Лицо его просияло; он уже не чувствовал себя потерянным; ему было хорошо там, где он находился, в моем лоне. И я тоже ни о чем не тревожилась. Покой, радость, которые мы обретали в объятиях друг друга, пересилят все остальное.
Путешествовать, странствовать по свету, чтобы своими глазами видеть то, чего больше нет, что вас не касается, — занятие сомнительное. Мы с этим были согласны, и Льюис, и я; хотя обоим было чрезвычайно интересно. В Уксмал мы попали в воскресенье, в тени храмов индейцы вынимали из корзинок припасы для пикника; держась за цепи, мы вслед за женщинами в длинных юбках взобрались по стершимся ступенькам. Двумя днями позже мы пролетали над лесами, вдоволь нахлебавшимися дождя; самолет поднялся высоко в небо и не опустился: сама земля ринулась нам навстречу; она преподнесла нам лежавшее среди зелени синее озеро и плоский город с ровным рисунком в клетку, похожим на школьную тетрадь: Гватемалу, крайнюю нищету ее улиц с длинными приземистыми домами по бокам, ее роскошный рынок, ее одетых в царственные лохмотья босых крестьянок, которые несли на голове корзины цветов и фруктов. В саду гостиницы в Антигуа лавина красных, фиолетовых и синих цветов свисала вдоль стволов деревьев и полностью закрывала стены; неистово хлестал теплый дождь, и привязанный попугай со смехом сновал вверх-вниз по своей жердочке. На берегу озера Атитлан мы спали в бунгало, украшенном огромными охапками гвоздик; пароход, на котором женщины, увенчанные красными лентами, баюкали грудных младенцев, завернутых с головы до плеч в цилиндрический капюшон, доставил нас в Сантьяго. В один из четвергов мы высадились на рынке Чичикастенанго. Площадь была заполнена палатками и лотками; женщины в вышитых блузках и отливающих всевозможными красками юбках продавали зерно, муку, хлеб, сушеные фрукты, тощую птицу, глиняную посуду, мешки, пояса, сандалии и километры тканей таких красивых расцветок — сродни витражам и керамике, что даже Льюис ликовал, ощупывая их.