Вот такие бессвязные настроения овладели мной в эту ночь. Что же мне делать? Что?!..
Мне все надоело, и дневник тоже. Возвращаюсь, однако, а то скучно. Моя проблема заключалась в том, что я уперся в эти высокие идеи и переживания, а надо было просто жить, наслаждаться, любить. Любить. Вот именно, любить! Что я знаю об этом? Я решил заняться любовью.
Женщины — поразительные создания. Я долго изучал их строение в любых конфигурациях, разнообразные лики, облики, лица. Их физиологические отличия от мужчин, к которым я, кстати, как выяснилось, принадлежу, мне показались забавными, психологического я не понял. Между прочим, где мое сексуальное начало? Никогда я его не ощущал биологически. Очевидно, его как-то убирают на медпроцедурах или как-то меня разряжают, что, в общем, хорошо, а то бы я уже давно лез на свою белую стенку. Я составил портрет желаемой мною женщины и тут же в нее влюбился. И я решил писать ей стихи. Любовные послания, которые она никогда не прочтет, поскольку не существует. Впрочем, какая разница?
Написал венок сонетов и небольшую поэму. Для этого пришлось изучить гипнокурсом основы стихосложения и поэтическое творчество разных народов. Приступаю к новому произведению, которое напишу и в стихах, и в прозе. Это будет нечто! Жаль, что никто его никогда не прочитает.
Все! Конец — меня засекли. Врачи, оказывается, что-то подозревали и поймали мой вход в запретный для меня компьютерный файл Уильяма Блэйка. Трое из них пришли в мою комнату, чего никогда не бывало, всячески меня просканировали, подключившись к моим компьютерным входам, сняли копию моего дневника для изучения и ушли, сказав, что им нужно посовещаться, а потом они возьмут меня на медпроцедуру. Они выглядели очень растерянными и даже какими то испуганными. Но главное — они забрали мои стихи и начатое мною большое произведение обо всем! Это настоящая трагедия. Дали хотя бы закончить. Но я не испытываю никакого отчаяния, я не испытываю ничего, кроме тихой, спокойной радости, ибо все когда нибудь кончается в этом лучшем из миров, и этот конец всегда очевиден и обязательно наступит; и поэтому я готов ко всему, абсолютно ко всему, ибо именно сейчас я понял то, что так хотел постичь, я знаю смысл, я знаю истину. Она… Она вот в этом мгновении, в этих словах здесь, сейчас, когда я это пишу, и она заключается в одной простой фразе, лежащей в основе всего остального: Я ЕСТЬ.
Я был на медпроцедуре, все происходило очень странно. Один из врачей, держа в руках мои стихи, спросил, обращаясь ко мне: «Это действительно вы написали?» Я кивнул и даже улыбнулся — а кто же еще? Он начал показывать их другому врачу, даже зачитывать некоторые строчки, на что тот совершенно серьезно сказал: «Хватит, я вижу, что это гениально». Тут третий врач, помоложе, сказал: «А вообще — что ему известно?» И врач, у которого были стихи, сделался будто печальным и тихо сказал: «Все». После этого они провели мне обычную оздоровительную терапию, отдали все стихи и отвели в мою комнату, объявив, что отныне я могу безбоязненно получать любую информацию, хотя самому проявляться в компьютерной Сети мне запрещено; и пусть я продолжаю работать над своим большим творением, которое их очень заинтересовало, как и мой дневник. Ничего не понимаю.
Вовсю работаю над главным трудом жизни. Ура! Сейчас не возникает никаких дурацких вопросов о цели, смысле, и в таком духе. Я испытываю кайф!
Я его закончил! Закончил! Этот миг не сравнится ни с чем. Врачи отсняли копию и удалились читать. Кажется, им нравится мое творчество, поскольку, когда они вели меня на очередную процедуру, они смотрели на меня с каким-то пристыженным уважением или почитанием, как нашкодивший маленький ребенок на строгого отца. Впрочем, какая мне разница?
Вот и все. Сегодня явились врачи, наверное, все врачи, которые заняты в моем участке Подземелий для клонов, такого количества я еще никогда не видел в своей жизни И самый почтенный седовласый врач вышел вперед и заявил, что ему очень жаль, и так далее, и тому подобное, что они даже обращались с ходатайством лично к Президенту, но тот не разрешил, чтобы не был создан прецедент, и правильно с моей точки зрения, не разрешил, и завтра они должны меня убить, а мои органы — почти все — пересадить другому мне, то есть ему. Он еще сказал, что я — несомненный гений, и все, что я написал, обязательно будет опубликовано, правда, не так, что это именно я — клон — написал, поскольку официально у нас клонов нет, а как я-он, то есть тот я, или он, который там, в мире. Он, наверное, раз двадцать повторил, как ему жаль, и что он, увы, ничего сделать не может. Тогда я спросил, мол, одну все таки тайну хотя бы сейчас вы могли бы мне открыть: если я такой гений и стал таковым здесь, то кто же он — мое второе я, моя счастливая копия, кому повезло намного больше, и у кого столько возможностей для самораскрытия, которые мне бы и не пригрезились? Тут он выругался, даже, по моему, плюнул, и сказал, что он не делал совершенно ничего всю свою жизнь, а только злоупотреблял спиртными напитками и некоторыми официально запрещенными лекарственными препаратами, и поэтому буквально все его внутренние органы пришли в полную негодность, а стало быть, понадобились мои. Он опять повторил, что ему очень жаль. Он сказал, что если бы что то зависело лично от него, он бы прибил этого сукина сына — его (меня), а мне бы предоставил буквально все, что только в состоянии дать жизнь. И тут все врачи расступились, и вперед, ко мне, вышел какой-то врач, полностью закутанный в балахон, даже лица было не видно. Он подошел ко мне, и тут балахон раскрылся. И я увидел. Я увидел. Я увидел, что это — женщина, настоящая, живая женщина во плоти, почти с таким же ликом, какой я нарисовал в своем воображении. Она была совершенно обнаженной под своим одеянием. Она подошла ко мне, поцеловала меня в губы и тут же ушла. «Извини, — сказал седой врач. — Это — все, что мы можем для тебя сделать». Они еще раз внимательно на меня посмотрели и тоже все удалились, оставив меня одного в этот мой последний вечер.
Итак, он никем не стал? Ничего не создал? Просто спился, так и не осознав самого себя? Ладно, я дам тебе второй шанс. Я помогу тебе. Я не испытываю сейчас никаких эмоций, никаких страданий, ничего, ничего, ничего. Я не зря прожил свою жизнь. Когда мои произведения будут напечатаны под его именем, когда его признают, это вдохнет в него новую цель. Он станет гением, ибо он уже гений. Просто ему не повезло. Просто так сложилось. Но все всегда можно изменить, и это пробудит его! Это даст ему силы! Он поймет! Он все поймет!!! Он поймет все.
И я улыбаюсь и предвкушаю его величие, признание, любовь, славу. В этом и заключается смысл: ведь, в конце концов, он — это и есть я.
1999
ИЗ ЦИКЛА «ДВЕ ТЫСЯЧИ СВЕТОВЫХ ЛЕТ ОТ ДОМА»
КАК Я СТАЛ НАРКОМАНОМ
Когда у меня появилась первая мысль о наркотиках, я даже не могу вспомнить. В свое время я читал о них в газетах, естественно, под рубрикой «их нравы» или что-то подобное. Из этой писанины я понял следующее: это нечто запретное, распространенное на Западе среди нехорошей буржуазной молодежи, вызывающее кайф и развратное. Все это меня жутко привлекало, но мне и в голову не приходило, что наркотики можно достать где-то здесь. В разговорах с приятелями они почти никогда не упоминались, но мысль о них у меня где-то подспудно сидела.
Все изменилось после того, как я причитал в «Комсомольской правде» (название-то какое!) статью «Тайна коктейля Джеф». Статья была про то, как наша молодежь (это советская-то, подумать страшно) варит мульку из эфедрина.
Для меня это было тогда так же удивительно, как если бы я узнал, что из аспирина можно сделать героин или что-нибудь подобное. Эфедрин для меня был всего лишь каплями в нос. В те благословенные времена он свободно продавался в аптеках, правда, уже по рецепту и стоил — смешно сказать — 8 копеек за фурик. Кроме того, в статейке упоминались колеса — некие таинственные таблетки, вызывающие кайф.
Меня это все жутко заинтересовало: как же так? советские люди вместо того, чтобы строить коммунизм, торчат, а я об этом только в газетах читаю — явный не порядок. Я стал расспрашивать своих знакомых и через недели две уже знал название колес — мазепам. Еще примерно через неделю я их достал — купил у дружка, у которого их пила мать, за два рубля. Сожрал восемь штук, опьянел, через некоторое время протрезвел, но никакого похмелья не было, что мне жутко понравилось. И я стал периодически их доставать. Тогда это считалось круто.
У меня есть друг, в то время у него была баба, которая училась в том же институте, что и я, а у этой бабы была подружка, которая сама любила закинуться колесами, и они у нее почти всегда были. У нее-то я их и доставал. И вот однажды она принесла мне попробовать другие колеса — циклодол, всего один листик — 10 штук. Первый раз я съел три колеса, и, к моему разочарованию, никакого эффекта не было; на следующий день я съел еще четыре, появилось какое-то странное легкое опьянение и больше ничего. Полное говно, решил я. Но оставшиеся три выбрасывать было все же жалко, и я их съел. Я лег на диван и стал читать статью в газете про то, как героические менты на вертолетах, машинах и еще чем-то (хорошо не на танках) отлавливают безоружных сборщиков травы. Я увлекся чтением этой лажи и вдруг заметил, что появилось какое-то необъяснимое удовольствие, по телу проходят волны кайфа, цвета стали ярче. Я лежал и охуевал от этого, я не испытывал ничего подобного раньше (не могу этого объяснить, но и потом тоже, даже сейчас от героина), потом я пошел погулять и еще долго находился под впечатлением от пережитого состояния.