Света невзвидел я! Не помню, как примчался в город, а сказать Снежку ничего не могу, ни сил у меня, ни слов. Он догадался по моему лицу о беде. Понеслись в деревню, не прячась, — будь что будет.
В усадьбе непривычно тихо. В той половине дома, где батраки живут, дверь настежь открыта. Зашли мы. Народ столпился, и хозяйка здесь. Нет только дяди и слуги его… Расступились люди, пропустили нас. Дария на нарах лежала. На голове — венец, руки на груди сложены и глаза закрыты. Коса к полу изломанной стрелкой струится.
…И словно не я, а само горло мое страшным криком имя ее прокричало, эхом слилось с голосом брата. Только тогда понял я, как дорога мне была Дария! Пусть не меня любила! Счастлив был бы тем, что жива!.. Плечом к плечу столкнулись в дверях со Снежком, разбежались в разные стороны.
До рассвета бродил я в тайге. Чего скрывать, брата винил во всем. Из-за него умерла… Из-за него! Глянул в небо — где ты, Дария? Вижу: воронья стая летит. На юг птицы собрались. А среди черных ворон — белая!.. Говорят, раз в сто лет такое случается. Какая же птица красивая была! Перья на солнце, будто серебряные, блестели!
Понял я: Дария весточку отправила. И сразу свет зажегся во мне… Да что это я? Отчего снова по чужим тропам плутают ослепшие кони — неразумные мысли мои? За что Снежка осудил?!
В любом хорошем человеке что-то плохое отыщется, а в брате я дурного не примечал. Когда ярился я на весь свет и под горячую руку обижал его, он все равно был добр ко мне. Когда я прихварывал, он за меня исполнял работу, как мог. Когда отчаяние червем въедалось в меня, только он утешением был. А когда голодали, последний кусок лепешки отдавал мне…
Если бы люди не отталкивали, лучше Снежка во всем срединном мире не нашлось бы человека. Такой он чистый и светлый. А люди… Они хуже ворон! Даже эти крикливые птицы не гонят своего собрата, не бьют за то, что другое у него оперенье…
Вместе, подумал я, уйдем в город. Тут как раз Снежок навстречу и говорит: «Харачан, не приношу я никакой пользы. Неприятно людям на меня смотреть. Зачем глаза им мозолить буду? Решил поселиться в тайге». — «Что ты, — говорю, — не можно жить одному!» В мыслях у меня не возникло сказать — и я с тобой… А он невесело так усмехнулся: «Не один я в тайге, всяких зверей много».
…Ночью сгорел дядин дом. К счастью, не весь, и не пострадал никто. Кроме Баски. Его обугленный труп потом в самом пепелище нашли. Подозревали, конечно, Снежка. Не нашли. Дядя хотел в тюрьму меня упечь, но сход рассудил, что я за брата не ответчик. Да и молва до наслежного головы, видать, дошла о загубленной ни за что девушке. Отступился дядя, но пригрозил — если еще раз увидит, живым мне не бывать.
Подался я в другой улус, южнее нашего, где, слыхал, заработки больше. Ночевал по покосам в стогах, пробавлялся ягодами, кореньями. А осень уже, холодно. Отощал так, что, казалось, ребра друг о друга стучали. Просыпаюсь раз — рядом брат сидит. Утку принес. Развели мы костер. Я спрашивал, точно ли он поджег дядин дом и с силачом Баской как умудрился расправиться? Смолчал Снежок. О Дарии тоже молчали — свежа рана… День прошагали без слов. К вечеру подсказал мне Снежок ближайший путь до улуса и опять пропал. Добрался я до этих мест. И здесь, оказалось, беднота, но все же посчастливилось — взяли в табунщики.
Со Снежком мы виделись редко. Встречались в полуразрушенной юрте, про которую люди дурное болтали. Он в ней и жил первое время. У меня все поджилки тряслись, когда ветер в пустом камельке завывал, жуткие шорохи слышались. Брату — хоть бы что. Ничего не боялся. Пришел я как-то, а на пороге с ним — зверь… Чуть я не помер от страха: стоят в проеме белый призрак в лохмотьях и старый седой волк, глаза у обоих горят… Не зря народ эту юрту стороной обходил.
Что ел Снежок, чем жил — о том не рассказывал. Немного погодя вовсе разговаривать перестал. Если нуждался в чем-то, знаками, бывало, покажет, и то нечасто. Но вид у него был здоровый.
Пока я работал, пока изводился в мыслях о брате и двойную жизнь вел, вокруг много нового произошло. Случалось от белобандитов, потом от красных табун защищать. Раненый лежал, голодал без работы, побирался по людям, в колхоз вступил… Но после того, как потерял я Снежка, внешний мир глубоко опротивел мне.
Исчез мой брат. Искал я его в тайге и думал — что он за существо? Ведь с детства нет-нет да мелькала мыслишка: ненастоящий человек Хаарчан. Однако именно тогда я осознал, кто из нас двоих настоящий.
Он.
Я же… Я — черная тень его.
Счет дням я утратил, все слонялся возле брошенной юрты. Звал Снежка, обезумев от горя, и чудилось, что не брата — себя потерял. Люди отыскали меня и не узнали во мне прежнего человека. Поместили в дом для тех, кто не похож на них. Там я много лет воевал с памятью, пока не научился жить в наружном мире одной оболочкой, как высохший пустой камыш. Мысли о брате глубоко в душе закопал, схоронил. Сумел уверить голову и сердце, что не было у меня брата, что выдумал я Хаарчана, глядя в дни больного одиночества своего на упавший в ладони снег…
Выпустили из больницы — уже война завершилась, кругом новая жизнь. Сказали: здоров, иди. Пошел я и опять стал жить с людьми. Выделил мне колхоз домишко на краю, где обитаю с тех пор. Зимой земля белая, летом — черная, один за другим побежали полосатые годы-бурундуки… Недавно занемог. Болит слева под ребрами, будто птица внутри завелась и стучит клювом, на волю вырваться хочет. Понял я: умру скоро. Снова навестили мысли о брате… Без боли, без вины — тихие мысли.
Раз ночью слышу: скребется кто-то в дверь. Кто, думаю, пожаловал? Ко мне и днем-то никто не заглядывает. Дверь открыл… И поднялось из глубины, крыльями в груди распласталось и чуть не задушило меня безумие мое!..
Еле узнал я Снежка… Давно забыл, что такое слезы, а тут обмяк, повис на нем и плачу, плачу, успокоиться не могу… Улыбается брат… Лицо в морщинах, как у меня… Глаза впалые, как у меня… А у меня… волосы белые — как у него.
Помыл я его, накормил. Космы, до пояса отросшие, подстриг. В одежду человеческую одел. Разговаривал с ним до утра. Не отвечает Снежок. Только рычит и повизгивает. Но вчера что-то похожее на «убаай» сказал — «старший брат», значит. Он меня всегда за старшего почитал.
В свободные дни мы вместе. Ухожу на дежурство — возвращается в тайгу, привык к ней. Снежка-то и видят люди. И ты, корреспондент, из-за него сюда приехал.
Зачем я вам его отдам? Чтобы вы в клетку его посадили? Чтобы показывали научным людям и в газетах о нем, будто о чучуне диком, писали?..
Умру я скоро. Мой брат тоже болен. Слишком долго мы жили отдельными половинками сердца, слишком долго чужаками были среди людей и зверей. Мало времени у нас осталось.
Я все рассказал. Всю жизнь, вот как на ладони, принес. Почему, спросишь, поверил тебе, корреспондент? Другой ты. Глаза у тебя другие. Просить ни о чем не хочу. Как решишь, так и будет.
Юрий получил два гневных письма от Револия Афанасьевича. Председатель называл его могильщиком науки, консерватором, ренегатом и другими ругательно-умными словами, очевидно, почерпнутыми в «одноименном журнале». Потом странный случай начал затмеваться в привычных буднях, но спустя месяц Юрий снова увидел на столе конверт со знакомым круглым почерком.
Револий Афанасьевич писал:
Во-первых, поздравляю весь состав уважаемой редакции с Международным днем 1 Мая, а во-вторых, Вас лично! Желаю крепкого, как якутский алмаз, здоровья, больших успехов в труде и счастья в личной жизни! И еще желаю Вам все-таки посерьезнее относиться к такой области знаний, как наука. Вы в тот раз обошлись с нами нехорошо. Ничего не выяснили, не объяснились и уехали. Даже не попрощались толком. Люди Вам простили, но простит ли история?
Ладно, это дело прошлое. А недавно у нас опять наблюдалось удивительное явление. Помните того старика Васильева, который обозвал собрание дураками? В последнее время Васильев болел, сердце барахлило. Хотели в больницу положить, а он исчез. Ни дома его не обнаружили, нигде. И вдруг вчера вызвал меня один местный охотник. Говорит — привез тела из тайги.
Я не понял — что за тела? Поехал смотреть. Гляжу и глазам не верю! Лежит наш Васильев, покойный, а рядом — второй. Точно такой же. То есть полная копия. Дубликат!
Как Вы думаете, может, здесь имеет место пока не известное науке психиатрии раздвоение личности? Или усматривается связь с пришельцами из антимира, описанного авторами научно-фантастических фактов? Скажите мне, пожалуйста, как разгадать такой необъяснимый факт нашей жизни? Я в полной растерянности! ЧТО ЭТО БЫЛО?!»
Манечка, или Не спешите похудеть(Повесть)
Ее избыточный вес и невысокий рост дополняло крапленое веснушками круглое лицо. Это невыразительное лицо с серыми глазками, носом-пуговкой и унылым ртом подковкой вниз было обрамлено слабыми завитками оттенка ивового листопада. В диссонанс к осенним волосам она, независимо от времени года, носила платья праздничных летних тонов, поэтому напоминала на строгом фоне библиотеки Научного центра залетевшую сюда по ошибке пеструю бабочку. Коллеги называли ее Маняшей, как и соседи по многоэтажке, где она со времени рождения жила ровно тридцать лет и три года, а за спиной — «просто Маняшей» за пристрастие к латиноамериканским сериалам. Детское имя подчеркивало ее инфантильность, да и вообще она была похожа на толстую девочку, несправедливо поставленную кем-то в угол, да там и забытую.
Только мать, известная в городке и на сто рядов заслуженная учительница физики, с малолетства величала Маняшу официально, по имени-отчеству — Мария Николаевна. В уважительном, казалось бы, обращении крылся немалый изъян, потому что отец у дочери отсутствовал.
Дома мать была такой же занудно правильной, как в школе, что, однако, не мешало ей, поймав на мелких прегрешениях, больно стукать Маняшу по лбу костяшками твердых педагогических пальцев. При этом мать тяжко вздыхала: