думать так Не то он догадается. И нюхом тебя отыщет.
– Ты, папа, его не знаешь, – у Декстера дрогнул голос.
– Мистер К. тут живет давно. На моих глазах люди исчезали, будто их никогда и не было. Чуть ли не каждый день. Думаешь, я шучу? Думаешь, это просто старикан, который помогает жене закатывать свежие фрукты? Ха!
– Ты же с ним не знаком.
– Чуть ли не каждый день исчезали. И никто никогда даже их имен не произносит. Как будто они – не божьи дети.
– Может, тебе самому лучше поостеречься.
– Я у него денег не беру.
– Он может догадаться, что у тебя науме.
– Да я ему в лицо все скажу.
– Тогда, папа, ты сам невзначай пропадешь. Такая мысль тебе в голову не приходила?
Дестеру хотелось, чтобы отец прочувствовал масштаб могущества мистера К. – и свою ничтожность по сравнению с ним. Но страх у отца уже улетучился, осталось лишь отвращение:
– Убирайся.
Декстер вышел из ресторана и в определенном смысле больше не вернулся, хотя, разумеется, порой туда забегал. Он начал работать на мистера К. в эпоху, ставшую легендарной благодаря конгрессмену Эндрю Волстеду[32] от Миннесоты и иже с ним. Эти законодатели свято верили, что спиртное несет погибель Соединенным Штатам. Когда сухой закон был принят, Декстеру только-только исполнилось девятнадцать, и ему безумно нравилось поплевывать на новый закон. Он обожал ездить в отличных автомобилях по проселочным дорогам и мог догнать любого. На худой конец кругом были рощи и леса, а бегал Декстер прекрасно. Плюхнется, бывало, возле ручья: за журчанием воды не слышно, как он пыхтит, стараясь отдышаться; вокруг пахнет мхом, сосной и ясенем, над головой беспорядочно разбросаны созвездия – красота и восторг ни с чем не сравнимые.
Декстер вернулся к машине, проехал несколько кварталов на север и остановился на углу Мермейд-авеню и Западной Девятнадцатой улицы. В тридцать четвертом году ресторан закрылся. Декстер мог бы его спасти, но отец согласился взять лишь сумму, которую он платил полиции за покровительство.
Когда ему стукнуло пятьдесят восемь, банк забрал у него ресторан. Вскоре отец заболел раком, хотя до этого Декстер в жизни не слышал, чтобы он хотя бы кашлянул.
Давненько он не останавливал машину на этом углу, но все здесь выглядит до жути знакомым: обвисшие шторы и покрытый слоем пыли бар; изнутри от оконного стекла отлепляются золотые буквы их труднопроизносимой фамилии. Один-единственный столик перевернут вверх ножками. Похоже, именно на этот столик Декстер подавал знаменитое отцовское “пескаторе”, а когда разливал по бокалам вино, через руку всегда была перекинута белоснежная льняная накрахмаленная салфетка. Открывшаяся ему, но невидимая другим картина взволновала его; рядом с этой сетью кодов и контактов будничный мир съеживается и исчезает. Раньше ему порой чудилось, будто он и впрямь слышит, как в обыденной жизни беззвучно пульсирует – подобно ультразвуковому собачьему свистку – власть мистера К. Ничто не могло остановить Декстера, он как заколдованный шел на свист.
– Знаешь, Декстер, что мне от тебя нужно? – начал мистер К., когда Декстер пришел к нему в первый раз. – Мне нужно, чтобы ты был сам себе хозяин. Сам себе хозяин. – Горячими тяжелыми ладонями он обхватил щеки Декстера, покрытые, точно персик, юношеским пушком, и заглянул в его влюбленные глаза. – Сам себе хозяин, понял?
Декстер понял и поверил его словам. Только теперь, зная код, состоящий из повторов и слов, которые надо толковать в обратном смысле, он безошибочно понимает, что на самом деле имел в виду мистер К.
Он же старик, подумал Декстер, вспомнив, как тяжко дышал босс, прощаясь с ним днем на крыльце. Он не вечен. И вновь ощутил ожог отцовской оплеухи и резь в глазах от подступивших слез.
Глава 15
Причина, по которой лейтенант Аксел снова вызвал Анну, выяснилась в первое же утро, когда на баржу явились тридцать пять добровольцев, желавших учиться водолазному делу. Лейтенант с ходу перешел на повышенный тон:
– Водолазный костюм весит двести фунтов. Плюс шлем – еще тридцать шесть. Оба бота – тридцать пять. А теперь, пока вы еще не успели прийти в ужас от того, что вам предстоит таскать на себе такую тяжесть, хочу вам сообщить, что эта девушка – вон она стоит, ростом довольно высокая, но на танк “шерман” все же не тянет, как и большинство лиц женского пола, которых вы видите на верфи, – так вот, она не только без скулежа надела весь водолазный костюм и без скулежа походила в нем, но еще и сумела в трехпалых рукавицах развязать на тросе беседочный узел. Сколько среди вас, господа, найдется парней, которые хотя бы завяжут булинь на тросе?
Поднялись две руки. Остальные добровольцы опасливо поглядывали на Анну. Она почувствовала, что краснеет – от смущения, конечно, но еще и от незаслуженных похвал. Она понятия не имела, как называется узел, который она развязала, и тем более – как его завязать. К тому же никто из добровольцев, явно знакомых с физическим трудом, не испугался, услышав, что предстоит взвалить на себя двести фунтов. Лейтенант Аксел был из тех людей, которым нравится конфузить других; своим иссохшим безбородым лицом он напоминал ребенка с садистскими наклонностями. В этот день он успешно обратил общее внимание на тучность Делбанко и хилость Грира, на астму Хаммерстайна, “четырехглазке” Маджорне, плоскостопие Карецкого, хромоту Фантано, на неумение Макбрайда сохранять равновесие, на метеоризм Хогана и далее по списку. Почти все эти мужчины не годились для военной службы по возрасту, но с точки зрения лейтенанта Аксела, который до выхода в отставку дослужился до звания старшего водолаза военно-морских сил, всех их можно было скопом внести в категорию негодных к службе на флоте. А лучший способ задеть мужчин за живое – это публично усомниться, что они не справятся с тем, с чем прекрасно справилась девушка.
Всем, кроме Анны, предстояло надеть скафандр. Каждого опекали два опытных помощника; в свое время у Анны такими помощниками были Кац и Грир. Лейтенант Аксел взобрался на скамью и во все горло выкрикивал команды в пелену снега перед корпусом номер 569. Стоя сзади механика Олмстеда, Анна помогала ему напялить водолазный костюмом третьего размера; ей казалось, что стянуть рукава на широченных запястьях механика не удастся, а ведь надо еще и пряжки застегнуть. Когда Анна наконец справилась с одной манжетой, Олмстед издал торжествующий рев облегчения и лукаво покосился на остальных. Анна даже не подняла головы, делая вид, что целиком поглощена делом; второй помощник Олмстеда, светловолосый мужчина с унылым лицом диспептика, был действительно поглощен делом. Вдвоем они затянули на Олмстеде пояс и застегнули пряжку. Тот стоял и ждал, когда ему “подтянут подпругу”.
– Туже, милаша, – ласково прогудел он, когда Анна пропустила ему между ног ремень; второй помощник подхватил его, чтобы пристегнуть к поясу спереди. – Дерни-ка хорошенько еще разок. Ууух! Молодец, милаша. Во-во, еще чуточку… ох…
– Еще раз назовешь меня “милашей”, приятель, – ровным бесстрастным голосом сказал помощник, стоявший спереди Олмстеда, – получишь в рыло.
– Да это ж не тебе! А ей! – рявкнул оскорбленный в лучших чувствах Олмстед.
– Затягивала-то не она.
Прищуренные глаза помощника отливали металлом – ни дать ни взять рыболовные крючки. На Анну он и не взглянул.
Олмстед молча сплюнул на пирс. Когда Анна и второй помощник подняли огромный шлем, чтобы надеть его на голову Олмстеда, тот сказал:
– Погодите. – И повернувшись к Анне, спросил: – А я в нем дышать смогу?
– Конечно, – спокойно ответила она, хотя ее руки, державшие сзади шлем, уже подрагивали от напряжения. – Там немного отдает плесенью, но дышать можно.
– Погодите, – снова попросил Олмстед.
– Мы и так уже отстаем от графика, – одернул его стоявший спереди помощник. – Опускаем.
Они опустили шлем, стараясь, чтобы шурупы попали в гнезда с резьбой в вороте нагрудника. Напарник Анны легонько постучал по макушке шлема. Это был знак Олмстеду: он должен встать, чтобы лейтенант Аксел все проверил. Олмстед встал и беспорядочно замахал руками. Скафандр сильно затруднял его движения, тяжеленные боты пригвоздили ноги к пирсу, и Олмстед стал похож на дерево, которое треплет буря. Только когда напарник Анны ухитрился приоткрыть иллюминатор в шлеме, оттуда вырвался рев на всю округу:
– Дышать нечем! Вытащите меня отсюда! Я тут дышать не могу!
В одно мгновение лейтенант Аксел и Грир умело сняли с него шлем, пояс, ворот, боты и скафандр. Механик тихонько ретировался с пирса. Лейтенант Аксел с удовольствием и не без злорадства объяснил кандидатам в водолазы:
– То, что вы наблюдали, господа, называется клаустрофобия, то есть страх закрытого пространства. В каждой группе попадается хотя бы один такой страдалец, и я предпочитаю сразу его вытурить. Им среди водолазов не место.
– Ну и болван, – ни к кому не обращаясь, буркнул напарник Анны; ее он, похоже, игнорировал. – Мы его обрядили честь по чести, а нам хоть бы доброе слово сказали.
Затем настал черед испытания номер два: барокамера, в которой имитируется давление под водой. Тем, у кого в результате травмы или инфекции закупорены евстахиевы трубы, трудно будет скомпенсировать давление на барабанные перепонки. Если эти неудачники вздумают “изображать из себя героев”, со смешком предупредил лейтенант, им грозит острая боль в ушах или даже разрыв барабанной перепонки, и впоследствии они будут страдать в полном безмолвии. Те, у кого неладно с легкими, могут внезапно обнаружить, что вообще не в состоянии дышать под водой. Наконец, когда в камеру под давлением подается чистый кислород, у некоторых людей по неустановленным пока причинам начинаются конвульсии.
Когда слушатели заволновались всерьез, лейтенант Аксел начал запускать в барокамеру группы по шесть человек. Барокамера представляла собой небольшое помещение цилиндрической формы, разделенное на отсеки. В самом большом отсеке стояла скамья, на которую, точно голуби на провод, тесным рядком сели пять человек, оставив место Анне. Среди пятерых был и ее бесстрастный напарник. Когда все стали знакомиться, выяснилось, что его зовут Пол Баскомб.