Радистам в порту особо делать нечего, и они, как правило, сразу исчезают из виду, но Спаркс решил остаться на судне.
– А какого хрена мне топать в Кейптаун? – буркнул он.
Эдди решил, что за компанию с ним тоже заночует на судне.
– Большая радость: ковылять на этой проклятой ноге и твердить: “Очень вам благодарен, но мне бы стаканчик молока”. А их знаменитой Столовой, чтоб ее, горой я могу любоваться из своего иллюминатора – вон она, видишь? И не надо никуда топать – изображать из себя туриста. И радио будет работать так, как Господь его задумал.
Уже много недель они не слышали новостей: радио было отключено, а тут приглушенные голоса дикторов Би-Би-Си сообщают в основном хорошие новости: в Тунисе хваленые танки Роммеля поспешно удирают с поля боя; русские наступают на Краков; войска союзников окружают Мессину.
– Слышь, третий, а все-таки мы эту треклятую войну выигрываем. Что скажешь? – спросил Спаркс.
– Да кто их разберет, с ихним выговором, – отозвался Эдди. – Они заявят, что я уже помер, а я решу, что слушаю хорошие новости.
Спаркс с презрительной миной откинулся на спинку стула.
– Знаешь, третий, я бы в жизни не подумал, что тебе вынь да положь шикарный акцент.
Эдди вспомнилась режущая ухо отрывистая речь боцмана.
– Яи сам бы не подумал.
Он побежал вниз, в камбуз: надо же вернуть чашку Спаркса. В камбузе – ни души. Только боцман в полном одиночестве пил кофе и читал книгу. Завидев Эдди, он встал, вместо закладки сунул между страницами два пальца и захлопнул книгу. Эдди тоже не ожидал такой встречи.
– Удивляюсь, что вы, боцман, не сошли на берег вместе со всеми, – сказал он.
– Какой именно из мыслимых поводов вызвал у вас удивление, третий? – помрачнев, осведомился боцман.
Он явно не рассчитывал увидеть на борту еще кого-то, и настроение у него разом испортилось.
– Мы с вами ведь уже плавали на одном судне, – напомнил Эдди, – и вы тогда сходили на берег при каждом удобном случае.
– Как и вы, третий, если память меня не подводит, – парировал боцман. – Вероятно, ваши привычки изменились в результате вашего головокружительного взлета по служебной лестнице. Заметьте, впрочем: это всего лишь мое предположение. Мне нет дела до того, чем вы занимаетесь – или не занимаетесь – в свободное время, равно как и вас не касается, чем в свободное время занимаюсь я.
– Не кипятитесь, – проронил Эдди. – Я просто поддерживаю разговор.
Не вынимая пальцев из книги, боцман скептически посмотрел на него. Эдди обратил внимание на его ярко-розовые ладони, особенно заметные по контрасту с лоснящейся иссиня-черной кожей. Прежде, когда он работал под началом боцмана, его завораживали эти неожиданные розовые вспышки, напоминавшие трепетанье крыльев.
– Согласен, умение поддержать разговор порой пригождается, – заметил боцман. – Однако в данном случае этот аргумент представляется мне фарисейским по одной простой причине: он игнорирует нашу неизменно глубокую неприязнь друг к другу. Поддержание разговора, если можно так выразиться, не для нас. Ipso post facto[41], ваше утверждение невозможно принять всерьез.
– Вы так со всеми разговариваете?
– С какой целью вы задаете этот вопрос, третий помощник? – неожиданно вскипел боцман и воздел к небу руки, отчего книга немедленно захлопнулась. – То был риторический вопрос или прикажете понимать вас буквально?
– Буквально, – ответил Эдди, не вполне понимая разницу.
– Что ж, прекрасно. Вы, третий, склонны воспринимать все буквально, и я дам вам буквальный ответ, причем, если позволите, с укрепляющей дух искренностью.
Боцман шагнул поближе и понизил голос.
– Со всеми прочими я так не говорю. В отличие от вас, люди, чей уровень интеллектуального развития не сопоставим с моим, обычно не стремятся к регулярному общению по широкому кругу тем. Признаться, мотивы вашей настойчивости для меня непостижимы. Я, разумеется, мог бы высказать кое-какие предположения, но зачем? Это дело бесполезное, во-первых, потому, что тогда можно было бы подумать, будто между вашей и моей внутренней жизнью есть толика сходства (в чем я очень сомневаюсь), – а во-вторых, по другой причине: это означало бы, что меня в какой-то степени интересует, что именно движет вами, третий, и какие у вас побудительные мотивы. Но чего нет, того нет.
Эдди давно потерял нить его рассуждений, но понимал, что боцман его оскорбляет. Кровь бросилась ему в лицо.
– Что ж, прекрасно, – сказал он. – Спокойной ночи.
Он повернулся и вышел из камбуза; боцман этого явно не ожидал, и его удивленная мина пусть слабо, но все-таки утешила Эдди. Он чувствовал себя, как побитый пес, но сознавал, что виноват сам. Зачем он вообще прицепился к боцману? Он и сам не знал.
На следующий день он сошел на берег вместе с курсантами, и они отправились осматривать Кейптаун. Эдди не ожидал увидеть такой большой город, подобострастно пригнувшийся под землистым взглядом Столовой горы. Курсанты накупили шоколадных конфет и японских мандаринов. Эдди купил пачку сигарет “Плейере нейви кат сигареттс” и непрерывно дымил, пока они шагали по Аддерли-стрит, широкой красивой улице, по обеим сторонам которой стояли дома с колоннами. Минут через двадцать до него дошло, почему боцман остался на судне. Здесь повсюду, во всех сферах жизни – в автобусах, магазинах, театрах, картинных галереях – чернокожие отделены от белых людей. Эдди с детства привык, что с неграми можно обращаться плохо. На пирсах Вест-Сайда к итальяшкам относились, как к неграм, а неграм приходилось еще хуже. Тем не менее, когда на его глазах пожилая, увешанная покупками негритянка присела на лавку, чтобы передохнуть, а полицейский ее согнал, он был потрясен до глубины души. Ясно, что высокомерный боцман ни за что не ступит на землю, где царят такие порядки. Эдди невольно восхитился: после сорокасемидневного плавания этот человек исключительно из принципа способен удержаться от соблазна сойти на сушу.
Когда стемнело, Эдди повел курсантов в ночной клуб – за завтраком этот клуб упомянул лейтенант Розен. Как Эдди и предполагал, там уже сидел сам Розен вместе с младшим лейтенантом Уикоффом, они пригласили Эдди с курсантами за свой столик. Резервист Розен, красивый еврей, прежде занимался рекламным бизнесом. Уикофф выглядел минимум лет на десять моложе: низенький веснушчатый толстяк, восторгавшийся всем подряд. Он с упоением рассказывал Эдди об их с Розеном экскурсии на виноградники и винодельню: днем их туда сводили гостеприимные местные жители. Оба с интересом наблюдали, как убирают созревший виноград, и Уикофф купил два ящика вина.
– Вина? – недоверчиво переспросил Эдди. – Не морочь мне голову.
Но Уикофф и не думал шутить. Он рассчитывал после войны заняться виноторговлей.
– А мне вино никогда не нравилось, – признался Эдди, хотя смесь шампанского с пивом “Гиннес” была ему очень даже по вкусу; эту смесь прозвали “черный бархат”.
– Обещаю, с моей помощью вы свое мнение измените, – заверил Уикофф: он уже вошел в роль виноторговца.
Большой оркестр играл “Белое Рождество”, и эта мелодия, как ни странно, удачно сочеталась с запахом зреющих цитрусовых. К столикам, за которыми сидели служащие союзных армий, подсаживались девушки-мулатки и охотно танцевали с офицерами. Они не были проститутками или девицами из бара – тем вменялось в обязанность подбивать моряков заказывать спиртное специально для них. Скорее всего, то были мелкие служащие или продавщицы. А если деньги и переходили из рук в руки, то лишь в качестве подарка, а не платы за услуги. За долгие годы Эдди не раз принимал участие в подобных мероприятиях, но тут поймал себя на том, что с презрением наблюдает происходящее. И внезапно понял почему: он воспринимает все глазами боцмана.
Накануне отплытия Фармингдейл не доложил, как положено, о своем возвращении на борт, и найти его не удалось. “Элизабет Симэн” не могла уйти в море без второго помощника капитана, поэтому судно задержалось в порту и не присоединилось к каравану, который должен был под охраной пройти по Мозамбикскому проливу между островом Мадагаскар и побережьем Африки, а в этом проливе волчьи стаи нацистских подлодок уже потопили немало судов союзников. Три дня спустя Фармингдейл обнаружился на военной базе, в тюрьме, и его проступок был настолько тяжким, что армейское начальство отказывалось его выпускать, пока “Элизабет Симэн” не отдаст швартовы.
Девятого марта военная полиция доставила наконец второго помощника к сходням, и ему было приказано немедленно явиться к капитану. Красавчик Киттредж не проявил к Фармингдейлу ни малейшей снисходительности, он отчитал его по всей форме, и немудрено: больше всего на свете этот капитан не любил плестись в самом хвосте каравана. А тут “Элизабет Симэн” отстала от всех и была вынуждена идти в одиночестве, к тому же весьма затейливым курсом: в течение десяти минут – двадцать градусов вправо, затем двадцать градусов влево, потом десять минут снова вправо и так далее, причем не только ночью, когда подводные лодки действуют особенно нагло, но и днем. К Мозамбикскому проливу они шли со шлюпбалками наготове: в случае атаки можно будет сразу спустить на воду спасательные шлюпки.
Фармингдейл стал парией. Два дня подряд он опаздывал к обеду и подсаживался к курсантам за их маленький столик. При этом он восторженно улыбался, будто изоляция от общества была редкой и тем более почетной привилегией. На третий день Фармингдейл заступил на вахту вместо Эдди, и Эдди решил, что пора сменить гнев на милость. Он стал подчеркнуто тепло здороваться со вторым помощником и, передавая данные о курсе и положении судна на карте, даже добродушно похлопывал его по спине. Но в ответ на эти попытки его утешить Фармингдейл лишь нетерпеливо вздыхал и, отводя глаза, поглаживал белоснежную бороду, будто в ней таился источник силы.
Днем Спаркс получил вторую нешифрованную радиограмму: курс меняется. Незадолго до полуночи в пятидесяти милях к северо-востоку от Дурбана, назначенного местом сбора, вокруг их судна, словно по волшебству, собралось семьдесят семь кораблей. Им стоило громадных усилий провести “Эл