В такие дни автобусы выстраиваются вереницей, как слоны в цирке. Фаты и щеголихи шатаются, обнявшись, из улицы в улицу, обнимаются, шатаясь, из серого сквера в серый сквер, пока не увидят молодой месяц, пляшущий над Вихаукеном, пока тяжкий ветер мертвого воскресенья не швырнет им пыль в лицо – пыль пьяных сумерек.
Они идут по аллее Центрального парка.
– Выглядит так, словно у него нарыв на шее, – говорит Эллен перед статуей Бёрнса.
– Да, – шепчет Гарри Голдвейзер с жирным вздохом, – но он был великим поэтом.
Она идет в большой шляпе, в светлом, свободном платье, которое время от времени под ударами ветра облипает ей ноги и руки, она шелково, плавно идет среди больших розоватых, пурпуровых и фисташково-зеленых сумеречных пятен, возникающих от травы, и деревьев и прудов, льнущих к высоким серым домам, которые окружают, точно гнилые зубы, южную часть парка, тающую в индиговом зените. Когда Голдвейзер заговаривает, роняя круглые сентенции с толстых губ, не сводя с ее лица карих глаз, она чувствует, как его слова давят ее тело, тычутся в складки ее платья. Она едва дышит от страха, слушая его.
– «Zinnia Girls» будут иметь большой успех, Элайн, я вам говорю, и эта роль написана специально для вас. Я с наслажденьем проработаю ее с вами, честное слово… Вы какая-то особенная… Все девушки в Нью-Йорке одинаковые, монотонные… Вы будете прекрасно петь, если захотите. Я одурел в первый же миг, как увидел вас, а с тех пор прошло уже добрых шесть месяцев. Сажусь есть – еда не лезет мне в горло… Вы никогда не поймете, каким одиноким становится человек, когда он из года в год должен убивать в себе всякое чувство! Когда я был молодым парнем, я был совсем другой. Но что поделаешь? Надо было зарабатывать деньги и пробиваться. И так шло из года в год. Теперь я впервые радуюсь, что делал это, что я продвигался и зарабатывал большие деньги, потому что теперь могу предложить все это вам. Понимаете, что я хочу сказать?.. Все идеалы, все красивое, что было придушено во мне, пока я пробивал себе дорогу, – все это было как семя в душе, а теперь из семени вырос цветок, и этот цветок – вы.
Он то и дело дотрагивается до ее руки; она стискивает руку в кулак, угрюмо отдергивает ее от его горячих, жирных пальцев.
В парке бродят парочки и семейства в ожидании музыки. Пахнет детьми, подмышниками и рисовой пудрой. Продавец воздушных шаров проходит мимо них; он тащит за собой красные, желтые и розовые шары, точно ветку винограда.
– Купите мне шар. – Слова сорвались с ее губ прежде, чем она успела остановить их.
– Эй, дайте мне по одному шарику всех цветов. Вот-вот, и золотой тоже… Сдачи не надо.
Эллен вкладывает веревочки шаров в грязные руки трех обезьяноподобных девочек в красных тапочках. В каждом шаре трепещет фиолетовый свет дугового фонаря.
– Ах, вы любите детей, Элайн, да? Мне нравится, когда женщина любит детей.
Эллен неподвижно сидит за столиком на террасе казино. Горячий запах кушаний и ритм музыки удушливо кружатся вокруг нее; время от времени она намазывает маслом кусочек булки и кладет его в рот. Она чувствует себя очень беспомощной, как муха, пойманная его клейкими, тягучими словами.
– Никто во всем Нью-Йорке, кроме вас, не заставил бы меня идти так далеко… Я слишком много ходил в былые дни. А потом был рассыльным в магазине игрушек Шварца… Я бегал весь день – только вечером отдыхал в вечерней школе. Я думал, что стану юристом. Все мальчишки с Ист-Сайд мечтают быть юристами. Потом я одно лето служил капельдинером в театре на площади Ирвинга и увлекся сценой… Оказалось, что это довольно выгодное дело, только хочу наверстать потерянное. Только об этом я и беспокоюсь. Мне тридцать пять лет, и мне на все наплевать. Десять лет тому назад я был клерком в конторе старого Эрлангера, а теперь многие люди, которым я когда-то чистил сапоги, будут рады и счастливы, если я позволю им подметать полы в моей квартире на Сорок восьмой улице… Я могу вас сейчас повезти, куда вы захотите, как бы дорого, как бы шикарно это ни было… А в былое время мы, ребята, думали, что мы в раю, когда у нас было пять долларов в кармане и мы могли повести наших девушек на Кони-Айленд… Держу пари, что вы жили совсем иначе, Элайн… Я хочу вернуть это старое чувство, понимаете? Куда мы поедем?
– А почему бы нам не поехать на Кони-Айленд? Я никогда там не была.
– Там много простонародья… Но все-таки поехать можно. Поедемте! Я вызову мой автомобиль.
Эллен сидит одна и смотрит в свою чашку. Она кладет кусочек сахара на ложку, обмакивает его в кофе, кладет в рот и медленно растирает кристаллики сахара языком о нёбо. Оркестр играет танго.
Луч солнца, пробившись в контору из-под закрытых ставен, прорезал яркой полосой сигарный дым.
– Все очень просто, – цедил Джордж Болдуин. – Гэс, мы легко справимся с этим делом. – (Гэс Макнил, с воловьей шеей, с багровым лицом и тяжелой часовой цепочкой, ползущей по жилету, сидел в кресле, молча кивая и посасывая сигару.) – При таком положении вещей никакой суд не поддержит подобного иска. Этот иск, по-моему, чистейшая политика со стороны судьи Коннора. Но есть тут некоторые обстоятельства…
– Вы уже говорили… Послушайте, Джордж, я предоставляю все это темное дело вам. Вы вытянули меня из ист-сайдского болота, и мне кажется, что вы вытянете меня и теперь.
– Но, Гэс, в том деле вы все время действовали в пределах закона. Если бы это было не так, то я, конечно, не взялся бы за него, даже ради такого старого друга, как вы.
– Вы знаете меня, Джордж… Я никогда никого не оставлял в беде и не хочу, чтобы меня покидали друзья. – Гэс тяжело поднялся на ноги и стал ходить по кабинету, прихрамывая и опираясь на палку с золотым набалдашником. – Коннор – сукин сын! Вы не поверите, но он был порядочный малый до тех пор, пока не попал в Олбени.
– Я построю мою защиту на том, что ваше поведение в этом деле все время намеренно извращалось. Коннор использовал свое звание судьи ради политических целей.
– Господи, как бы мне хотелось подцепить его наконец! А я-то думал, что он порядочный человек; да он и был порядочным человеком, пока не выдвинулся и не спутался с этими вшивыми республиканцами. Много приличных людей погибло в Олбени.
Болдуин отошел от плоского стола красного дерева и положил руку на плечо Гэса:
– Не теряйте сна из-за этого.
– Я чувствовал бы себя прекрасно, если бы не интербороуские бумаги.
– Какие бумаги? Кто их видел?.. Ну-ка, позовем того парня, Джо… И вот еще что, Гэс. Ради бога, держите язык за зубами… Если какой-нибудь репортер или вообще кто-нибудь сунется к вам, скажите, что вы ездили на Бермуды… У нас будет достаточно гласности, когда нам понадобится. А теперь мы как раз должны держать газеты в полном неведении, а то за вами будут стаями бегать реформисты.
– А разве вы сами не связаны с реформистами? Вы можете сговориться с ними.
– Гэс, я адвокат, а не политический деятель… Я вообще не впутываюсь в эти дела. Они меня не интересуют.
Болдуин нажал ладонью стоячий звонок. Черноволосая молодая женщина со смуглым лицом и тяжелыми мрачными глазами вошла в комнату:
– Здравствуйте, мистер Макнил.
– Как вы чудно выглядите, мисс Левицкая!
– Эмили, пришлите того молодого парня, что ждет мистера Макнила.
Джо О’Киф вошел, слегка волоча ноги, держа в руках соломенную шляпу:
– Здравствуйте, сэр.
– Джо, что сказал Мак-Карзи?
– Союз домовладельцев и подрядчиков решил в понедельник объявить локаут.
– А как ваш союз?
– У нас полная касса денег. Мы будем бороться.
Болдуин сел на край стола.
– Я бы хотел знать, как относится ко всему этому мэр Митчел?
– Шайка реформистов, как всегда, толчет воду в ступе, – сказал Гэс, озлобленно покусывая сигару. – Когда же будет оглашено решенье?
– В субботу.
– Прекрасно. Продолжайте держать с нами связь, Джо.
– Хорошо, сэр.
– Да, пожалуйста, не вызывайте меня по телефону. Это неудобно. Видите ли, это не моя контора. Могут включиться в телефон. Эти молодцы ни перед чем не остановятся. Ну, мы еще увидимся, Джо.
Джо поклонился и вышел. Болдуин нахмурился и повернулся к Гэсу:
– Гэс, я не знаю, что я буду делать, если вы не бросите возиться с рабочим движением. Прирожденный политик, как вы, должен иметь больше здравого смысла. Так вы далеко не уйдете.
– Но весь город ополчился на нас.
– Я знаю множество людей в городе, которые и не подумали ополчаться. Но, слава богу, это меня не касается. Дело с акциями в порядке, но если вы ввяжетесь еще и в забастовку, то я откажусь от вашего дела. Фирма не может отвечать за такие дела! – прошептал он яростно. Потом сказал громко, обычным голосом: – Как поживает ваша жена, Гэс?
Снаружи в сияющем мраморном вестибюле Джо О’Киф в ожидании лифта насвистывал веселую песенку. Славненькую он завел себе секретаршу, однако! Он перестал свистеть и медленно выпустил изо рта набранный воздух. В лифте он поздоровался с лупоглазым человеком в клетчатом костюме:
– Алло, Бэк!
– Ну как, были в отпуске?
Джо стоял, расставив ноги и заложив руки в карманы брюк. Он покачивал головой:
– Нет, еду в субботу.
– А я намерен провести несколько дней в Атлантик-Сити.
– Как это вы устраиваетесь?
– Будьте спокойны – у меня башка работает.
Когда О’Киф вышел на улицу, ему пришлось прокладывать себе дорогу в толпе, собравшейся под навесом подъезда. Аспидное небо, проглядывая между высокими домами, заплевывало улицу серебряными монетами. Мужчины спасались бегством, пряча соломенные шляпы под пиджаки. Две девицы соорудили колпаки из газет и надели их на свои летние шляпки. Проходя мимо них, он поймал взглядом синеву их глаз, румянец губ и блеск зубов. Он быстро добежал до угла и вскочил на ходу в трамвай. Дождь продвигался по улице плотной завесой, блестя, кружась, прибивая к мостовой обрывки газет, танцуя серебряными нитями по асфальту, хлеща по окнам, играя бликами на лаке такси и трамваев. На Четырнадцатой улице не было дождя, воздух был душный.