Пара поспешно садится. СТОЯТЬ В ВАГОНЕТКАХ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ. Цепь скрежещет, цепляется за зубцы; вагонетка толчками всползает наверх, покидая жужжащие огни, покидая запах толпы, и солонины, и арахиса, карабкаясь и скрежеща в высокой ночи сентябрьских метеоров.
Море, болотные испарения, огни парохода, покидающего док. За широкой полосой лилового индиго мерцает маяк. Вниз. Море всхлипывает, огни взлетают. Ее волосы у его губ, его рука на ее ребрах, их бедра трутся.
Вихрь падения захлестнул их вопль, они с грохотом взлетают вверх мимо кружевных стропил. Вниз. Вверх. Пузырчатые огни в сэндвиче из мрака и моря. Вниз. СОХРАНЯЙТЕ ВАШИ МЕСТА ДЛЯ СЛЕДУЮЩЕЙ ПОЕЗДКИ.
– Войдите, Джо, я посмотрю, – может быть, старуха даст вам что-нибудь поесть.
– Очень любезно с вашей стороны… э-э… я не… э-э… одет… все-таки дама…
– Ей все равно. Она же мне мать. Садитесь, я ее сейчас позову.
Харленд сел в темной кухне в кресло возле двери и положил руки на колени. Он смотрел на них. Они были красные, грязные, шершавые и дрожали. От дешевого виски, который он пил всю последнюю неделю, его язык стал похожим на терку, во всем теле чувствовались оцепенение и тупая боль. Он смотрел на свои руки.
Джо О’Киф вернулся в кухню:
– Она внизу. Говорит, что на плите есть суп… Вот вам пока. Это вас подкрепит… Эх, Джо, вот бы вам туда, где я был вчера! Я был в ресторане за городом – возил хозяину известие о том, что на днях закрывается биржа… Ну и насмотрелся я там! Вы ничего подобного в жизни не видели. Один парень – кажется, он известный адвокат – стоял в прихожей и орал как помешанный. Какой у него был вид! А потом он вытащил револьвер или что-то в этом роде, а мой хозяин спокойненько подходит – знаете, как он ходит, прихрамывая и опираясь на палочку, – отнимает у того револьвер и прячет его к себе в карман, прежде чем кто-нибудь успел рот раскрыть… Этот самый адвокат, Болдуин, – его приятель, понимаете? Ничего подобного я в жизни не видел! А Болдуин, представьте себе, весь скрючился…
– Я вам говорю, паренек, – сказал Джо Харленд, – всем рано или поздно придет конец…
– А как они едят! Отчего вы, кстати, не едите?
– У меня нет аппетита.
– Ничего, ничего, поешьте… А скажите-ка, Джо, что это за история с войной?
– Кажется, на этот раз дело серьезное… Я знал, что война неминуема, еще во время Агадирского инцидента[33].
– Черт побери, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь снял штаны с Англии за то, что она не хочет дать автономию Ирландии.
– Нам придется помогать Англии… Но все-таки я не представляю себе, чтобы это затянулось надолго. Те люди, что держат в руках международные финансы, не допустят затяжной войны. В конце концов, кошелечек-то в руках у банкира.
– Мы не станем помогать Англии после всего, что она проделала с Ирландией и во время Американской революции, и во время Гражданской войны…
– Джо, вы напичкались историческими книгами из публичной библиотеки… Вы лучше читайте биржевые отчеты и не позволяйте дурачить себя газетной болтовней о забастовках, восстаниях и социализме… Я бы хотел, чтобы вам было хорошо, Джо… Ну ладно, я пойду.
– Куда вы? Подождите минутку, мы разопьем бутылочку.
Они услышали, как кто-то тяжело споткнулся и затопал по коридору.
– Кто там?
– Это ты, Джо?
Огромный парень с льняными волосами, широкими плечами, четырехугольным красным лицом и толстой, короткой шеей, пошатываясь, ввалился в комнату.
– Кто это, по-вашему?.. Это мой брат Майк.
Майк стоял покачиваясь, упирая подбородок в грудь. Его плечи уходили под низкий потолок кухни.
– Видели кита? Майк, сколько раз тебе говорил, чтобы ты не приходил домой, когда ты пьян!.. Этот верзила способен разнести весь дом в щепы.
– Что? Уж и домой приходить нельзя? С тех пор как ты стал моим опекуном, Джо, ты придираешься ко мне еще больше, чем покойный отец. Слава богу, что я скоро уезжаю из этого проклятого города. Тут с ума спятить можно! Если бы я мог попасть на какую-нибудь посудину, уходящую в море раньше «Золотых Ворот», клянусь Богом, меня бы уже тут не было.
– Да я вовсе не гоню тебя. Но я не хочу, чтобы у меня в доме вечно был кавардак.
– Я делаю что хочу, понял?
– Уходи, Майк! Ты вернешься, когда протрезвишься.
– Хочу я посмотреть, как ты меня отсюда выкинешь.
Харленд поднялся.
– Ну, я пойду, – сказал он. – Надо поглядеть, – может быть, достану работу.
Майк со сжатыми кулаками лез на Джо. Тот выдвинул челюсть и схватил стул:
– Я тебе череп прошибу!
– Пресвятая Богородица, неужели старой женщине нет покоя в собственном доме? – Маленькая седоволосая старуха, визжа, бросилась между ними; у нее были блестящие черные глаза, широко расставленные на сморщенном, как печеное яблоко, лице. Она махала заскорузлыми кулаками. – Замолчите вы! Вы только и умеете ругаться и драться, безбожники проклятые!.. Майк, иди наверх, ложись в кровать и протрезвись.
– Это самое и я ему говорю, – сказал Джо.
Она повернулась к Харленду и скрипучим голосом крикнула:
– И вы тоже убирайтесь! Не желаю, чтобы ко мне в дом шлялись пьяные бродяги. Убирайтесь вон отсюда! Мне плевать, кто вас привел.
Харленд посмотрел на Джо со слабой, горькой улыбкой, пожал плечами и вышел.
– Поденщица, – пробормотал он, бредя по пыльной улице мимо темнолицых кирпичных домов.
Ноги у него окостенели и ныли. Знойное полуденное солнце било в спину, как кулаком. В ушах – голоса прислуг, поденщиц, кухарок, стенографисток, секретарш: Да, мистер Харленд, благодарю вас, мистер Харленд, о сэр, благодарю вас, сэр, благодарю от всей души, мистер Харленд…
Щекоча веки красными иглами, солнце будит ее; она вновь погружается в лиловые войлочные коридоры сна, вновь просыпается, переворачивается, зевая, на другой бок, подгибает колени к подбородку, чтобы потуже натянуть вокруг себя сладкодремотный кокон. Тележка дребезжит на улице, солнце ложится жаркими полосами ей на спину. Она отчаянно зевает, опять поворачивается и лежит, уже совсем проснувшись, подложив руки под голову, глядя в потолок. Откуда-то издалека сквозь улицы и стены домов к ней проникает вопль пароходной сирены – так хилая водоросль пробивается сквозь прибрежный песок. Эллен садится на кровати, трясет головой, чтобы согнать севшую ей на лицо муху. Муха улетает и растворяется в солнечных лучах, но где-то внутри ее остается глухое, безотчетное гудение, какой-то остаток горьких ночных мыслей. Но она счастлива, она проснулась, и еще рано. Она встает и бродит в ночной сорочке по комнате.
Паркетный пол нагрелся от солнца и жжет подошвы ног. Воробьи чирикают на подоконнике. Из верхнего окна доносится стук швейной машины. Когда она выходит из ванны, ее тело становится упругим и гладким; вытираясь полотенцем, она считает часы предстоящего долгого дня. Прогулка по шумным пестрым городским улицам, к той пристани на Ист-Ривер, где громоздятся большие брусья красного дерева, потом утренний завтрак в одиночестве у Лафайета, хрустящие булочки и сливочное масло, покупки у Лорда и Тэйлора, прежде чем магазин будет полон и продавщицы устанут; второй завтрак с… И тут мука, терзавшая ее всю ночь, взбухает и прорывается.
– Стэн, Стэн, ради бога, – говорит она громко.
Она сидит перед зеркалом и тупо смотрит в черноту своих расширенных зрачков.
Она поспешно одевается и выходит, идет вниз по Пятой авеню и потом по Восьмой улице, ни на кого не глядя. Солнце уже стало жарким и закипает аспидно на тротуарах, на стеклах витрин, на мраморно-пыльных эмалированных вывесках. Лица проходящих мужчин и женщин смяты и серы, как подушки, на которых слишком долго спали. Когда она переходит Лафайет-стрит, ревущую грузовиками и фургонами, во рту у нее вкус пыли, пыль хрустит на зубах. Она проходит мимо разносчиков с тележками; продавцы вытирают мраморные доски киосков с прохладительными напитками, шарманка заполняет всю улицу яркими, крикливыми завитушками «Дунайских волн», от ларька с пряностями веет острым и едким. В Томпкинс-сквере дети, визжа, копошатся на влажном асфальте. У ее ног вьется рой мальчишек в грязных рваных рубашонках, со слюнявыми ртами; они толкаются, дерутся, царапаются, от них пахнет заплесневелым хлебом. Вдруг Эллен чувствует, что у нее слабеют колени. Она поворачивается и идет обратно той же дорогой.
Солнце такое тяжелое, как его рука на ее спине, оно ласкает ее голые руки, как его пальцы ласкали ее, оно – его дыхание на ее щеке.
– Все пять законных оснований, – сказала Эллен в крахмальную грудь худощавого человека с выпуклыми, похожими на устрицы глазами.
– Стало быть, развод – дело решенное? – спросил он торжественно.
– Да, развод решен обоюдно.
– Мне, как старому другу обеих сторон, чрезвычайно прискорбно слышать это.
– Поверьте, Дик, я очень люблю Джоджо. Я ему многим обязана… Он – чудесный человек во многих отношениях, но мы должны развестись.
– Есть кто-нибудь третий?
Она посмотрела на него блестящими глазами и полуутвердительно кивнула.
– Но ведь развод – очень серьезный шаг, моя дорогая юная леди.
– Не такой серьезный, как все остальное. – Они увидели Гарри Голдвейзера. Он шел к ним через большой, с ореховыми панелями зал. Она повысила голос: – Говорят, что битва на Марне решит исход войны.
Гарри Голдвейзер сжал ее руку двумя пухлыми ладонями и склонился над ней:
– Как это чудесно, Элайн, что вы приходите к старым холостякам, проводящим лето в городе, и не даете им надоесть друг другу до смерти! Привет, Сноу! Как дела, старик?
– Почему вы еще в городе?
– Разные дела… И, кроме того, я ненавижу летние курорты… На Лонг-Бич еще ничего. А в Бар-Харбор я не поеду ни за миллион.
Мистер Сноу фыркнул:
– Как будто бы я слышал, что вы приобрели себе около какого-то курорта кусочек земли, Голдвейзер.
– Я купил себе дачу, вот и все. Прямо удивительно! Человек не может купить себе дачу, чтобы об этом завтра же не знал каждый газетчик с Таймс-сквер. Идемте обедать, сейчас сюда придет моя сестра.