Она качает головой. Музыка переходит на другой мотив. Она бросает партнера и бежит в толпу девиц, сдающих свои приглашения на танцы.
– Слушай, Анна, – говорит толстая белокурая девица, – ты заметила парня, который танцевал со мной? Так вот, он говорит, этот парень: «Как бы нам, – говорит, – потом повидаться?» А я ему, этому парню, говорю: «В аду мы с тобой повидаемся». А он говорит…
III. Вращающаяся дверь
Поезда, как светляки, ползут во мраке по туманным, сотканным из паутины мостам, лифты взвиваются и падают в своих шахтах, огни в гавани мерцают.
В пять часов мужчины и женщины, как растительный сок при первых заморозках, начинают каплями вытекать из высоких зданий нижней части города; серолицый поток затопляет улицы, исчезает под землей.
Всю ночь огромные дома стоят тихие и пустые, миллионы их окон темны. Истекая светом, паромы оставляют изжеванный след на лакированных водах гавани. В полночь четырехтрубные пароходы скользят в темноту из своих ярко освещенных гнезд. Банкиры с усталыми от секретных совещаний глазами слышат совиные крики буксиров, когда сторожа, при свете потайных фонарей, выпускают их боковыми дверями. Ворча, они падают на подушки лимузинов и уносятся в верхнюю часть города, на звонкие Сороковые улицы, к белым, как джин, к желтым, как виски, к шипучим, как сидр, огням.
Она сидела за туалетным столом и причесывалась. Он стоял, склонившись над ней; отстегнутые лиловые подтяжки свисали с его фрачных брюк. Толстыми пальцами он просовывал бриллиантовую запонку в рубашку.
– Джек, я бы хотела, чтобы ты бросил это дело, – захныкала она, не выпуская шпилек изо рта.
– Какое дело, Рози?
– Компанию «Пруденс»… Право, я очень беспокоюсь.
– Почему же? Все идет прекрасно. Нам надо только обставить Николса, вот и все.
– А что, если он потом будет преследовать нас?
– Не будет. Он потеряет на этом уйму денег. Ему гораздо выгодней войти с нами в соглашение… Кроме того, я могу через неделю заплатить ему наличными. Если нам только удастся убедить его, что у нас есть деньги, то он станет совсем ручным. Он сказал, что будет сегодня в Эль-Фее.
Рози только что вставила черепаховую гребенку в свои черные волосы. Она кивнула и встала. Она была пухлая женщина с широкими бедрами, большими черными глазами и высокими бровями дугой. Она была в корсете, отделанном желтыми кружевами, и розовой шелковой рубашке.
– Надень на себя все, что у тебя есть, Рози. Я хочу, чтобы ты была разукрашена, как рождественская елка. Мы поедем в Эль-Фей и уложим Николса на обе лопатки. А завтра я поеду к нему и предложу ему то, о чем мы говорили… А пока – давай выпьем.
Он подошел к телефону:
– Пришлите колотого льда и две бутылки минеральной воды в сорок четвертый… Да, Силвермен… И поживей.
– Джек, бросим это дело! – вдруг крикнула Рози; она стояла у дверей шкафа, держа платье на руке. – Я не вынесу этого волненья… Оно убивает меня. Поедем в Париж, в Гавану, куда хочешь, и начнем все заново.
– И тогда-то уж мы наверняка попадемся. Нам пристегнут обвинение в мошенничестве. Неужели ты хочешь, чтобы я всю жизнь ходил в синих очках и накладной бороде?
Рози рассмеялась:
– Нет, я думаю, ты в гриме будешь выглядеть не очень хорошо… Хоть бы мы, по крайней мере, были по-настоящему обвенчаны!
– А какая разница, Рози? Тогда меня будут преследовать еще и за двоеженство. Вот было бы хорошо!
Рози вздрогнула, когда в дверь постучали.
Джек Силвермен поставил ведерко со льдом на бюро и вынул из шкафа четырехугольную бутылку виски.
– Не наливай мне. Я не хочу пить.
– Дитя, ты должна подтянуться. Одевайся скорей и идем в театр. Черт возьми, я бывал в худших переделках. – Он подошел к телефону со стаканом в руках. – Дайте мне газетный киоск… Здравствуйте, барышня… Мы с вами старые друзья… Конечно вы знаете меня… Послушайте, вы можете достать два места в «Фолли»?.. Я так и думал… Нет, я не могу сидеть дальше восьмого ряда… Вы славная барышня… Вызовите меня через десять минут, хорошо?
– Послушай, Джек, в этом озере действительно есть бура?
– Конечно есть! Разве ты не видела заключения четырех экспертов?
– Видела. Я все время удивлялась… Послушай, Джек, если это пройдет, ты обещаешь мне больше не принимать участия в таких сумасшедших делах?
– Конечно. Да мне больше и не нужно будет… Ох, какая ты знойная в этом платье!
– Нравится тебе?
– Ты выглядишь бразильянкой… Что-то тропическое…
– В этом – тайна моего очарованья.
Пронзительно задребезжал телефон. Они вскочили. Она прижала руку к губам.
– Два в четвертом ряду? Отлично… Мы сейчас сойдем вниз и возьмем их… Рози, нельзя быть такой нервной! Ты и меня этим заражаешь. Подтянись!
– Пойдем покушаем, Джек. У меня с утра, кроме сливок, ничего во рту не было. Я больше не хочу худеть; от этих волнений я и так достаточно сдала.
– Брось, Рози… Ты действуешь мне на нервы.
Они остановились у стойки с цветами в вестибюле.
– Дайте мне гардению, – сказал он.
Он выпятил грудь и скривил губы в улыбке, когда цветочница укрепляла цветок в петличке его фрака.
– А тебе какой, дорогая? – величественно повернулся он к Рози.
Она надула губы:
– Я не знаю, что подойдет к моему платью…
– Покуда ты будешь выбирать, я пойду за билетами.
Он распахнул пальто, чтобы был виден накрахмаленный пластрон его рубашки, вытянул из рукавов манжеты и торжественно направился к газетному киоску. Пока заворачивали в серебряную бумагу красные розы, Рози видела уголком глаза, как он, наклонившись над журналами, болтал со светловолосой девушкой. Когда он вернулся с пачкой денег в руке, глаза его блестели.
Она приколола розы к своему меховому манто, взяла его под руку, и они вместе вышли через вращающуюся дверь в холодную, сверкающую, электрическую ночь.
– Такси! – крикнул он.
В столовой пахло гренками, кофе и газетой. Меривейлы завтракали при электрическом освещении. Мокрый снег бил в окна.
– Бумаги «Парамаунт» упали еще на пять пунктов, – сказал Джеймс из-за газеты.
– Джеймс, ну зачем ты меня дразнишь? – захныкала Мэзи, тянувшая кофе маленькими, куриными глотками.
– Джек ведь больше не работает в «Парамаунт», – сказала миссис Меривейл. – Он заведует рекламой у «Фэймос плейерз».
– Он приедет через две недели. Он писал, что надеется быть здесь к Новому году.
– Ты получила еще телеграмму, Мэзи?
Мэзи кивнула.
– Ты знаешь, Джеймс, Джек никогда не пишет писем. Он всегда телеграфирует, – сказала миссис Меривейл.
– Он, вероятно, забрасывает весь дом цветами, – буркнул Джеймс из-за газеты.
– Все по телеграфу, – хвастливо сказала миссис Меривейл.
Джеймс отложил газету:
– Ну что ж, будем надеяться, что он приличный человек.
– Джеймс, ты отвратительно относишься к Джеку… Это гадость!
Мэзи встала и исчезла за портьерами гостиной.
– Поскольку он собирается стать мужем моей сестры, я полагаю, что могу высказывать мое мнение о нем, – проворчал Джеймс.
Миссис Меривейл пошла за дочерью:
– Иди сюда, Мэзи, кончай завтрак, он просто дразнит тебя.
– Я не хочу, чтобы он говорил так о Джеке!
– Но, Мэзи, я считаю, что Джек – прекрасный мальчик. – Она обняла дочь и подвела ее к столу. – Он такой простой, и, я знаю, у него бывают хорошие порывы… Я уверена, что ты будешь счастлива.
Мэзи села; ее лицо под розовым чепчиком надулось.
– Мама, можно еще чашку кофе?
– Дорогая, ты знаешь, что ты не должна пить так много кофе. Доктор Ферналд говорит, что это тебе расстраивает нервы.
– Мне, мама, очень слабого. Я хочу доесть булочку, я не могу съесть ее сухой. А ты ведь не хочешь, чтобы я теряла в весе?
Джеймс отодвинул стул и вышел с газетой под мышкой.
– Уже половина девятого, Джеймс, – сказала миссис Меривейл. – Он способен целый час читать так газету.
– Ну вот, – раздраженно сказала Мэзи, – я сейчас лягу обратно в кровать. Это глупо – вставать в семь часов к завтраку. В этом есть что-то вульгарное, мама. Никто этого больше не делает. У Перкинсов завтрак подают на подносе в кровать.
– Джеймс должен быть в девять часов в банке.
– Это еще не причина, чтобы мы все вставали с петухами. От этого только цвет лица портится.
– Но тогда мы не будем видеть Джеймса до обеда. И вообще я люблю рано вставать. Утро – лучшая часть дня.
Мэзи отчаянно зевнула.
Джеймс появился в дверях передней, чистя щеткой шляпу.
– Где же газета, Джеймс?
– Я оставил ее там.
– Ничего, я возьму ее… Дорогой, ты криво вставил булавку в галстук. Дай я поправлю… Так.
Миссис Меривейл положила руки на плечи сыну и заглянула ему в лицо. На нем был серый костюм со светло-зеленой полоской, оливково-зеленый вязаный галстук, заколотый маленькой золотой булавкой, оливково-зеленые шерстяные носки с черными крапинками и темно-красные полуботинки; шнурки на них были аккуратно завязаны двойным узлом, который никогда не развязывался.
– Джеймс, ты не возьмешь тросточку?
Он обмотал шею оливково-зеленым шерстяным шарфом и надел темно-коричневое зимнее пальто.
– Нет, я заметил, что тут молодые люди не носят тросточек, мама. Могут подумать, что я немножко… сам не знаю что.
– Но мистер Перкинс носит тросточку с золотым набалдашником.
– Да, но он один из вице-президентов… Он может делать все, что хочет… Ну, мне пора.
Джеймс Меривейл наскоро поцеловал мать и сестру. Спускаясь в лифте, он надел перчатки. Наклонив голову против сырого ветра, он быстро пошел по Семьдесят второй улице. У спуска в подземную железную дорогу он купил «Трибьюн» и сбежал по ступеням на переполненную, кисло пахнущую платформу.
Чикаго! Чикаго! – орал патефон.
Тони Хентер, стройный, в черном глухом костюме, танцевал с девушкой, склонившей кудрявую пепельную головку на его плечо. Они были одни в гостиной отеля.