– Джордж, я помираю с голоду, положительно помираю!
– И я тоже, – сказал он надтреснутым голосом. – У меня есть для вас новость, Элайн, – продолжил он поспешно, словно боялся, что она прервет его. – Сесили согласилась дать развод. Мы тихо и спокойно разведемся летом в Париже. Теперь я хочу знать, желаете ли вы…
Она нагнулась к нему и погладила его руку, вцепившуюся в край стола.
– Джордж, пообедаем сперва… Будем благоразумны! Видит бог, мы наделали достаточно глупостей в прошлом – и вы, и я… Будем пить за волну преступности.
Невесомая, неосязаемая пена коктейля ласкала ей язык и гортань, медленно согревала ее внутренности. Она смотрела на него, смеясь искрящимися глазами. Он выпил свой коктейль залпом.
– Клянусь Богом, Элайн, – сказал он, беспомощно вспыхивая, – вы самая чудесная женщина в мире.
Во время обеда она чувствовала, как ледяной холод расползается по ее телу, точно новокаин. Она приняла решение. Казалось, она поместила на свое место фотографию, застывшую навеки в одной позе. Невидимый шелковый шнурок горечи стягивал ей горло, душил ее. Над тарелками, над розовой лампой, над хлебными корками, над блестящей грудью сорочки его лицо колыхалось и кивало; румянец расползался на его щеках; свет играл то на одной, то на другой стороне его носа; его прямые губы красноречиво двигались над желтыми зубами. Эллен сидела, скрестив ноги, и чувствовала себя под платьем фарфоровой фигуркой, вещи вокруг нее твердели и покрывались эмалью, воздух, изрезанный серыми полосами папиросного дыма, превращался в стекло. Его деревянное лицо марионетки бессмысленно колыхалось перед ней. Она вздрогнула и передернула плечами.
– В чем дело, Элайн? – поспешно спросил он.
Она солгала:
– Ничего, Джордж… Наверно, кто-нибудь прошел по моей могиле.
– Принести вам манто?
Она покачала головой.
– Ну так как же? – сказал он, когда они встали из-за стола.
– Вы о чем? – спросила она, улыбаясь.
– Что будет после Парижа?
– Я думаю, что я выдержу, если вы выдержите, Джордж, – сказала она спокойно.
Он ожидал ее, стоя у открытой дверцы такси. Она увидела в темноте его изящную фигуру в песочной фетровой шляпе и легком песочном пальто. Он улыбался, точно какая-нибудь знаменитость в воскресном иллюстрированном приложении к газете. Машинально она сжала руку, помогавшую ей войти в автомобиль.
– Элайн, – сказал он неуверенно, – теперь жизнь приобретает для меня значение… Господи, если бы вы знали, как пуста она была все эти годы! Я был точно оловянная механическая игрушка, полая внутри.
– Не будем говорить о механических игрушках, – сказала она сдавленным голосом.
– Да, лучше поговорим о нашем счастье! – крикнул он.
Его губы неотвратимо льнули к ее губам. В прыгающие окна такси она, словно утопающий, краем глаза видела летящие лица, уличные огни и жужжащие, сверкающие никелем колеса.
Старик в клетчатом кепи сидит на каменных ступеньках, закрыв лицо руками. Мимо него мелькают люди; они спешат в театр, и зарево Бродвея светит им в спину. Старик всхлипывает, не отнимая рук от лица, дыша перегаром джина. Время от времени он поднимает голову и хрипло кричит:
– Я не могу! Неужели вы не видите, что я не могу? – Голос у него нечеловеческий, словно доску раскалывают. Прохожие ускоряют шаги. Пожилые господа отворачиваются. Две девицы пронзительно хихикают, глядя на него. Уличные мальчишки, толкая друг друга, то выскакивают, то исчезают в темной толпе. – Ничего, ничего, пусть только подойдет фараон. Вот вам и запрещение спиртных напитков. – Старик поднимает мокрое лицо, смотрит вокруг себя невидящими, налитыми кровью глазами. Зрители отходят, наступая на ноги тем, что стоят позади. Словно раскалывается полено, старик кричит: – Неужели вы не видите, что я не могу… не могу… не могу!
Когда Алиса Шефилд вместе с толпой женщин вошла в двери «Лорда и Тэйлора» и вдохнула душный запах тканей, у нее что-то звякнуло в голове. Она прошла сначала в перчаточный отдел. Продавщица была очень молоденькая, с длинными черными, изогнутыми ресницами и приятной улыбкой; они непринужденно болтали, пока Алиса примеряла перчатки – серые лайковые, белые лайковые, лайковые с бахромой. Прежде чем она натягивала перчатки, продавщица ловко посыпала их изнанку пудрой из деревянной, с длинной шейкой пудреницы. Алиса отобрала шесть пар.
– Да, миссис Рой Шефилд… Да, у меня открытый счет, вот моя карточка… Придется прислать мне очень много вещей.
Про себя она твердила не переставая: «Смешно! Как это я всю зиму проходила в лохмотьях? Когда пришлют счет, Рою придется выдумать способ расплатиться, вот и все. Довольно он отнекивался. Видит бог, я достаточно платила по его счетам в свое время». Она подошла к другому прилавку и стала выбирать шелковые, телесного цвета чулки. Когда она вышла из магазина, в ее голове еще проносились длинные ряды прилавков, залитых лиловым электрическим светом, кружевные вышивки, ленты, цветные шелка. Она заказала два летних платья и вечернее манто.
У Маярда она встретила высокого белокурого англичанина с конусообразной головой, закрученными льняными усами и длинным носом.
– Ах, Бэк, я так устала от всего… Я не знаю, как долго еще смогу выносить…
– Меня вы не можете упрекнуть… Вы знаете, я предлагал вам…
– Ну хорошо, предположим, что я бы согласилась…
– Это было бы великолепно! Мы бы уехали немедленно… Но вы должны закусить или выпить чего-нибудь. Вам надо подкрепиться.
Она хихикнула:
– Дорогой друг, как раз в этом я и нуждаюсь.
– Так как же насчет поездки в Калгари? Там один человек обещал дать мне работу.
– Уедем, уедем отсюда! Мне не нужны платья, ничего… Пусть Рой все отсылает обратно к «Лорду и Тэйлору»… У вас есть деньги, Бэк?
Румянец вспыхнул на его скулах и разлился по вискам до плоских неправильных ушей.
– Должен сознаться, дорогая, что у меня нет ни гроша. Я могу заплатить только за завтрак.
– Ну ладно, я разменяю чек. У нас общий счет в банке.
– Мне его разменяют в Балтиморе, там меня знают. Когда мы приедем в Канаду, все будет в порядке, уверяю вас. Во владениях его величества имя Бэкминстер, пожалуй, имеет больше веса, чем в Соединенных Штатах.
– Знаю, знаю, дорогой, в Нью-Йорке ничего не имеет значения, кроме денег.
Когда они шли по Пятой авеню, она вдруг взяла его под руку:
– Бэк, я должна рассказать вам одну ужасную вещь. Я чуть не умерла… Помните, я вам рассказывала об ужасном запахе в нашей квартире; мы думали, что это крысы. Сегодня утром я встретила женщину, живущую в нижнем этаже. Ох, мне худо при одной мысли… Лицо у нее было зеленое, как этот автобус… Оказывается, инспектор осматривал водопровод и уборную… Арестовали женщину с верхнего этажа… Ах, как это отвратительно!.. Я даже рассказать не могу… Я в жизни не вернусь туда. Лучше умру… Вчера весь день не было ни капли воды во всем доме…
– В чем же дело?
– Ужас!
– Ну говорите же.
– Бэк, ваши родные, наверно, откажутся от вас, когда вы вернетесь в Орпен-Мэнор.
– Но что же там было?
– Женщина наверху производила запрещенные законом операции… аборты… Оттого и водопровод засорился.
– Господи боже мой!
– Это последняя капля… А Рой сидит как чурбан со своей проклятой газетой посреди этой вони, с ужасным, бессмысленным выраженьем лица…
– Бедная крошка!
– Слушайте, Бэк, я получу по чеку только двести долларов… Нам этого хватит, чтобы доехать до Калгари?
– Без особого комфорта – да… В Монреале есть человек, он даст мне работу в газете – писать светскую хронику… Отвратительное занятие, но я буду писать под псевдонимом. Потом, когда мы немного заработаем, мы уедем оттуда… Ну, я пойду разменять чек.
Она поджидала его у справочного окошка, пока он ходил за билетами. Она чувствовала себя маленькой и одинокой в огромном белом сводчатом зале вокзала. Вся ее жизнь с Роем проходила перед ней, точно кинолента, пущенная от конца к началу и мчавшаяся все быстрей и быстрей. Бэк вернулся, у него был довольный и уверенный вид. В руке он держал пачку кредиток и железнодорожные билеты.
– До десяти нет поезда, Аль, – сказал он. – Надо сделать так: вы идите в Палас и оставьте в кассе билет для меня… А я тем временем сбегаю за чемоданом. Это одна секунда… Вот вам пять долларов.
Он ушел, и она пошла одна по Четырнадцатой улице в жаркий майский полдень. Почему-то она начала плакать. Прохожие смотрели на нее; она не могла удержать слезы. Она шла пошатываясь, и слезы текли ручьями по ее лицу.
– Страхование от землетрясения… Вот как они это называют! Много им это поможет, когда гнев Господень сметет этот город с лица земли, как осиное гнездо. Он возьмет его, поднимет и начнет трясти, как кошка трясет крысу… Страхование!
Джо и Скинни нетерпеливо ждали, чтобы человек с бородой как метелка, стоявший у их костра, бормотавший и кричавший, ушел прочь. Они не понимали, к ним ли он обращается или к самому себе. Они сделали вид, как будто его тут вовсе нет, и начали поджаривать кусок ветчины на вертеле, сооруженном из спицы старого зонтика. Внизу, под ними, за серо-зелеными кружевами цветущих деревьев, в вечернем свете серебрился Гудзон и белели палисадники домов верхнего Манхэттена.
– Не говори ничего, – прошептал Джо, крутя пальцем у лба. – Он сумасшедший.
У Скинни забегали по спине мурашки, его губы похолодели, ему захотелось бежать.
– Это ветчина? – спросил вдруг незнакомец мурлыкающим, благосклонным голосом.
– Да, – сказал Джо после паузы дрожащим голосом.
– Разве вы не знаете, что Господь Бог запрещает своим чадам есть мясо свиньи? – Голос его перешел в певучее бормотание и крик. – Гавриил, брат Гавриил!.. Можно ли этим детям есть ветчину?.. Можно… Архангел Гавриил – он, знаете ли, мой близкий друг – говорит, что один раз можно, если это больше не повторится… Осторожней, братья, она у вас подгорит.
Скинни встал.
– Садись, брат, я тебя не трону. Я понимаю детей. Мы любим детей – я и Господь Бог… Небось боитесь меня, потому что я похож на бродягу?.. Ладно, сейчас я вам кое-что объясню: никогда не бойтесь бродяг. Бродяги не тронут вас, они – добрые. Господь Бог тоже был бродягой, когда Он жил на земле. Мой друг, архангел Гавриил, говорит, что Он был бродягой много раз… Посмотрите-ка, у меня есть жареная курица, мне ее дала старая негритянка… Ох, господи! – Незнакомец, кряхтя, опустился на камень рядом с мальчиками.