Джимми сидел на своем стуле; по ногам у него бегали мурашки. У мамы был удар, и на той неделе опять в школу. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…
Он и Скинни шли с пруда — они там играли с лягушками; на них — синие костюмы, потому что сегодня воскресенье. За сараем цвели кусты. Мальчишки мучили малыша Гарриса — кто-то сказал, что он еврей. Он громко и певуче хныкал:
— Оставьте меня, братцы, не трогайте! На мне новый костюм.
— Ай вай! Мистер Соломон Леви надел новый костюмчик! — визжали радостные голоса. — Где вы его купили, Ицка? У старьевщика?
— Должно быть, на распродаже после пожара.
— Тогда надо полить его из кишки.
— Польем Соломона Леви из кишки!
— Заткнитесь! Не орите так громко.
— Они просто шутят. Они ему не сделают больно, — шепнул Скинни.
Гарриса потащили к пруду. Он брыкался и вырывался; его опрокинутое лицо было бледно и мокро от слез.
— Он вовсе не еврей, — сказал Скинни. — А вот Жирный Свенсон — еврей.
— Откуда ты знаешь?
— Мне сказал его товарищ по спальне.
— Смотри, что они делают.
Мальчишки разбегались во все стороны. Маленький Гаррис карабкался на берег; волосы его были полны ила, из рукавов текла вода.
Подали горячий шоколад с мороженым.
— Ирландец и шотландец шли по улице. Ирландец говорит шотландцу: «Сэнди, пойдем выпьем…»
Продолжительный звонок у входной двери отвлек внимание от рассказа дяди Джеффа. Горничная-негритянка поспешно вошла в столовую и что-то зашептала на ухо тете Эмили.
— А шотландец отвечает: «Майк…» Что случилось?
— Мистер Джо, сэр.
— Ах, черт!
— Надеюсь, он ведет себя прилично? — тревожно спросила тетя Эмили.
— Немножко навеселе, сударыня.
— Сарра, на кой черт вы его впустили?
— Я не впускала его, он сам вошел.
Дядя Джефф оттолкнул тарелку и хлопнул салфеткой по столу.
— Черт! Я пойду поговорю с ним.
— Заставь его уйти… — начала тетя Эмили и вдруг остановилась с открытым ртом.
Между портьерами, висевшими в широком проходе, который вел в смежную комнату, просунулась голова с тонким, крючковатым носом и массой прямых черных, точно у индейца, волос. Один глаз с красными веками подмигивал.
— Хелло!.. Как поживаете? Можно войти? — раздался хриплый голос, и высокая, костлявая фигура высунулась из-за портьер вслед за головой.
Губы тети Эмили сложились в ледяную улыбку.
— Эмили, вы должны… гм… э… извинить меня… Я чувствую, что вечер… гм… проведенный за семейным столом… гм… будет… э-э… гм… вы понимаете… иметь… э-э… благотворное влияние… Понимаете — благотворное влияние семьи… — Он стоял, качая головой, за стулом дяди Джеффа. — Ну, Джефферсон, старина, как делишки? — Он хлопнул дядю Джеффа по плечу.
— Ничего. Садитесь, — проворчал тот.
— Говорят… если хотите послушаться старого ветерана… э… бывшего маклера… ха-ха… говорят, стоит присмотреться к «Интербороу Рапид Транзит»… Не смотрите на меня так косо, Эмили… Я сейчас уйду… Как поживаете, мистер Вилкинсон?.. Дети выглядят хорошо. А это кто? Я не я, если это не мальчишка Лили Херф!.. Джимми, ты не помнишь твоего… гм… кузена Джо Харленда? Помнишь?.. Никто не помнит Джо Харленда… кроме вас, Эмили… Но и вы хотите забыть его… ха-ха… Как поживает твоя мать, Джимми?
— Ей немного лучше, спасибо. — Джимми с трудом выговорил эти слова.
— Ну, когда ты пойдешь домой, засвидетельствуй ей мое почтение. Она поймет… Мы с Лили всегда были друзьями, несмотря на то, что я пугало всего семейства… Они не любят меня, они хотят, чтобы я ушел… Вот что я тебе скажу, мальчик: Лили лучше их всех. Верно, Эмили? Она лучше нас всех.
Тетя Эмили кашлянула.
— Конечно, она самая красивая, самая умная, самая настоящая… Джимми, твоя мать — царица. Она была всегда слишком хороша для всего этого… Честное слово, я бы с удовольствием выпил за ее здоровье.
— Джо, умерьте немножко ваш голос. — Тетя Эмили выстучала эту фразу, точно пишущая машинка.
— Вы думаете, что я пьян?.. Запомни, Джимми, — он потянулся через стол, обдавая Джимми запахом винного перегара, — не всегда бываешь в этом виноват… Обстоятельства… э-э… гм… обстоятельства… — Вставая, он опрокинул стакан. — Эмили косо смотрит на меня… Я ухожу… Не забудь передать Лили Херф привет от Джо Харленда. Скажи, что он ее будет любить до могилы.
Он нырнул за портьеры.
— Джефф, я боюсь, что он уронит севрские вазы. Последи, чтобы он благополучно вышел, и возьми для него кэб.
Джеймс и Мази хихикали, прикрываясь салфетками. Дядя Джефф побагровел.
— Будь я проклят, если я посажу его в кэб! Он мне не кузен. В тюрьму его следовало бы посадить! Когда ты увидишь его, Эмили, передай ему от моего имени, что если он еще раз придет к нам в таком виде, то я вышвырну его вон.
— Джефферсон, дорогой, не стоит огорчаться, ничего ведь не случилось, он ушел…
— Ничего? Подумай о детях. Предположи, что вместо мистера Вилкинсона здесь был бы чужой человек. Что бы он подумал про наш дом?
— Не беспокойтесь, — проскрипел мистер Вилкинсон, — это случается в приличных домах.
— Бедный Джо… Он такой славный малый, когда он в нормальном состоянии, — сказала тетя Эмили. — И подумать только, что несколько лет тому назад Харленд держал всю фондовую биржу в кулаке. Газеты называли его королем биржи. Помните?
— Это было до истории с Лотти Смизерс…
— Ну, дети, идите к себе, поиграйте, а мы будем пить кофе, — прощебетала тетя Эмили. — Им давно пора уйти.
— Ты умеешь играть в «пятьсот», Джимми? — спросила Мэзи.
— Нет.
— Как тебе нравится, Джеймс? Он не умеет играть в «пятьсот».
— Это игра для девочек, — надменно сказал Джеймс. — Я только ради тебя играю в «пятьсот».
— Подумаешь, какой важный!
— Давайте играть в зверей.
— Но нас всего трое. Втроем скучно.
— А в последний раз ты сам смеялся так, что мама велела нам прекратить игру…
— Мама велела прекратить игру, потому что ты ударила маленького Билла Шмутца и он заплакал.
— А что если мы сойдем вниз и посмотрим на поезда? — предложил Джимми.
— Нам вечером не разрешают сходить вниз, — строго сказала Мэзи.
— Давайте играть в биржу. У меня на миллион долларов бумаг для продажи, Мэзи будет играть на повышение, а Джимми — на понижение.
— Хорошо. А что мы должны делать?
— Бегайте, громче кричите… Ну, я начинаю продавать.
— Прекрасно, господин маклер, я покупаю всю партию по пяти центов за штуку.
— Нет, ты неправильно говоришь… Говори: девяносто шесть с половиной или что-нибудь в этом роде.
— Я даю пять миллионов! — закричала Мэзи, размахивая пресс-папье с письменного стола.
— Сумасшедшая, они стоят только один миллион! — заорал Джимми.
Мэзи остановилась как вкопанная.
— Что ты сказал, Джимми?
Джимми почувствовал, как жгучий стыд пронизал его; он опустил глаза.
— Я сказал, что ты сумасшедшая.
— Разве ты никогда не был в воскресной школе? Разве ты не знаешь, что в Библии сказано: «Если ты назовешь своего ближнего сумасшедшим, то попадешь в геенну огненную»?
Джимми не смел поднять глаза.
— Я больше не буду играть, — сказала Мэзи, выпрямившись.
Джимми каким-то образом очутился в передней. Он схватил шляпу, сбежал вниз по белой мраморной лестнице, мимо шоколадной ливреи и медных пуговиц лифтера, в вестибюль с розовыми колоннами и выскочил на улицу. Было темно и ветрено. Во мраке маячили зыбкие тени и гулко раздавались шаги. Наконец он добежал до гостиницы, взобрался по знакомой красной лестнице. Он шмыгнул мимо маминой двери. Пожалуй, еще спросит, почему он так рано пришел домой. Он вбежал в свою комнату, запер дверь на ключ и прислонился к ней, задыхаясь.
— Ну, ты все еще не женат? — спросил Конго, как только Эмиль отворил ему дверь. Эмиль был в нижнем белье. В комнате, похожей на обувную коробку, было душно, она освещалась и отоплялась газовым рожком под жестяным абажуром.
— Где ты был все это время?
— В Бизерте,97 в Трондье…98 Я хороший моряк.
— Гнусное это дело — быть матросом… А я вот скопил двести долларов. Служу у Дельмонико.
Они сели рядом на неубранную кровать. Конго вынул пачку египетских папирос с золотыми мундштуками.
— Четырехмесячное жалованье! — Он хлопнул себя по ляжке. — Видел Мэй Свейтцер? — Эмиль покачал головой. — Надо мне разыскать этого постреленка… Знаешь, в этих проклятых скандинавских портах бабы подъезжают к пароходам в лодках — здоровые, жирные, все блондинки…
Оба молчали. Газ шипел. Конго вздохнул со свистом.
— C’est chic ça, Delmonico!99 Почему ты не женился на ней?
— Ей хотелось, чтобы я околачивался около нее просто так… Я повел бы дело гораздо лучше, чем она.
— Ты слишком мягок. Надо быть грубым с женщинами, чтобы добиться от них чего-нибудь. Заставь ее ревновать.
— А ей это безразлично.
— Хочешь посмотреть открытки? — Конго достал из кармана пакет, завернутый в газетную бумагу. — Вот это Неаполь; там все мечтают попасть в Нью-Йорк… А это арабская танцовщица. Nom d’une vache,100 как они танцуют танец живота!
— Стой, я знаю, что мне делать! — вдруг крикнул Эмиль, бросая открытки на кровать. — Я заставлю ее ревновать.
— Кого?
— Эрнестину… Мадам Риго…
— Конечно, пройдись несколько раз по Восьмой авеню с девочкой, и я ручаюсь, что она сдастся.
На стуле подле кровати зазвонил будильник. Эмиль вскочил, остановил его и начал плескаться под рукомойником.
— Merde, надо идти на работу.
— Я пойду поищу Мэй.
— Не будь дураком, не трать все деньги, — сказал Эмиль; он стоял перед осколком зеркала и, скривив лицо, застегивал пуговицы на чистой рубашке.
— Абсолютно верное дело, я вам повторяю, — сказал человек, приблизив свое лицо к лицу Эда Тэтчера и похлопывая по столу ладонью.