— Я вам говорю, паренек, — сказал Джо Харленд, — всем рано или поздно придет конец…
— А как они едят! Отчего вы, кстати, не едите?
— У меня нет аппетита.
— Ничего, ничего, поешьте… А скажите-ка, Джо, что это за история с войной?
— Кажется, на этот раз дело серьезное… Я знал, что война неминуема, еще во время Агадирского инцидента.154
— Черт побери, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь снял штаны с Англии за то, что она не хочет дать автономию Ирландии.
— Нам придется помогать Англии… Но все-таки я не представляю себе, чтобы это затянулось надолго. Те люди, что держат в руках международные финансы, не допустят затяжной войны. В конце концов, кошелечек-то в руках у банкира.
— Мы не станем помогать Англии после всего, что она проделала с Ирландией и во время американской революции, и во время гражданской войны…
— Джо, вы напичкались историческими книгами из публичной библиотеки… Вы лучше читайте биржевые отчеты и не позволяйте дурачить себя газетной болтовней о забастовках, восстаниях и социализме… Я бы хотел, чтобы вам было хорошо, Джо… Ну ладно, я пойду.
— Куда вы? Подождите минутку, мы разопьем бутылочку.
Они услышали, как кто-то тяжело споткнулся и затопал по коридору.
— Кто там?
— Это ты, Джо?
Огромный парень с льняными волосами, широкими плечами, четырехугольным красным лицом и толстой короткой шеей, пошатываясь, ввалился в комнату.
— Кто это, по-вашему?.. Это мой брат Майк.
Майк стоял, покачиваясь, упирая подбородок в грудь. Его плечи уходили под низкий потолок кухни.
— Видали кита? Майк, сколько раз тебе говорил, чтобы ты не приходил домой, когда ты пьян!.. Этот верзила способен разнести весь дом в щепы.
— Что? Уж и домой приходить нельзя? С тех пор, как ты стал моим опекуном, Джо, ты придираешься ко мне еще больше, чем покойный отец. Слава Богу, что я скоро уезжаю из этого проклятого города. Тут с ума спятить можно! Если бы я мог попасть на какую-нибудь посудину, уходящую в море раньше «Золотых Ворот», клянусь Богом, меня бы уже тут не было.
— Да я вовсе не гоню тебя. Но я не хочу, чтобы у меня в доме вечно был кавардак.
— Я делаю, что хочу, понял?
— Уходи, Майк! Ты вернешься, когда протрезвишься.
— Хочу посмотреть, как ты меня отсюда выкинешь.
Харленд поднялся.
— Ну, я пойду, — сказал он. — Надо поглядеть — может быть, достану работу.
Майк со сжатыми кулаками лез на Джо. Тот выдвинул челюсть и схватил стул.
— Я тебе череп прошибу!
— Пресвятая Богородица, неужели старой женщине нет покою в собственном доме? — Маленькая седоволосая старуха, визжа, бросилась между ними.
У нее были блестящие черные глаза, широко расставленные на сморщенном, как печеное яблоко, лице. Она махала заскорузлыми кулаками.
— Замолчите вы! Вы только и умеете ругаться и драться, безбожники проклятые!.. Майк, иди наверх, ложись в кровать и протрезвись.
— Это самое и я ему говорю, — сказал Джо.
Она повернулась к Харленду и скрипучим голосом крикнула:
— И вы тоже убирайтесь! Не желаю, чтобы ко мне в дом шлялись пьяные бродяги. Убирайтесь вон отсюда! Мне плевать, кто вас привел.
Харленд посмотрел на Джо со слабой, горькой улыбкой, пожал плечами и вышел.
— Поденщица, — пробормотал он, бредя по пыльной улице мимо темнолицых кирпичных домов.
Ноги у него окостенели и ныли. Знойное полуденное солнце било в спину, как кулаком. В ушах — голоса прислуг, поденщиц, кухарок, стенографисток, секретарш: «Да, мистер Харленд; благодарю вас, мистер Харленд; о сэр, благодарю вас; сэр, благодарю от всей души, мистер Харленд…»
Щекоча веки красными иглами, солнце будит ее; она вновь погружается в лиловые войлочные коридоры сна, вновь просыпается, переворачивается, зевая, на другой бок, подгибает колени к подбородку, чтобы потуже натянуть вокруг себя сладкодремотный кокон. Тележка дребезжит на улице, солнце ложится жаркими полосами ей на спину. Она отчаянно зевает, опять поворачивается и лежит, уже совсем проснувшись, подложив руки под голову, глядя в потолок. Откуда-то издалека сквозь улицы и стены домов к ней проникает вопль пароходной сирены — так хилая водоросль пробивается сквозь прибрежный песок. Эллен садится на кровати, трясет головой, чтобы согнать севшую ей на лицо муху. Муха улетает и растворяется в солнечных лучах, но где-то внутри нее остается глухое, безотчетное гудение, какой-то остаток горьких ночных мыслей. Но она счастлива, она проснулась, и еще рано. Она встает и бродит в ночной сорочке по комнате.
Паркетный пол нагрелся от солнца и жжет подошвы ног. Воробьи чирикают на подоконнике. Из верхнего окна доносится стук швейной машины. Когда она выходит из ванны, ее тело становится упругим и гладким; вытираясь полотенцем, она считает часы предстоящего долгого дня. Прогулка по шумным пестрым городским улицам, к той пристани на Ист-ривер, где громоздятся большие брусья красного дерева, потом утренний завтрак в одиночестве у «Лафайета», хрустящие булочки и сливочное масло, покупки у Лорда и Тэйлора155 прежде, чем магазин будет полон и продавщицы устанут; второй завтрак с… И тут мука, терзавшая ее всю ночь, взбухает и прорывается.
— Стэн, Стэн, ради Бога! — говорит она громко.
Она сидит перед зеркалом и тупо смотрит в черноту своих расширенных зрачков.
Она поспешно одевается и выходит, идет вниз по Пятой авеню и потом по Восьмой улице ни на кого не глядя. Солнце уже стало жарким и закипает аспидно на тротуарах, на стеклах витрин, на мраморно-пыльных эмалированных вывесках. Лица проходящих мужчин и женщин смяты и серы, как подушки, на которых слишком долго спали. Когда она переходит Лафайет-стрит, ревущую грузовиками и фургонами, во рту у нее — вкус пыли; пыль хрустит на зубах. Она проходит мимо разносчиков с тележками; продавцы вытирают мраморные доски киосков с прохладительными напитками, шарманка заполняет всю улицу яркими, крикливыми завитушками «Дунайских волн», от ларька с пряностями веет острым и едким. На Томпкинс-сквер дети, визжа, копошатся на влажном асфальте. У ее ног вьется рой мальчишек в грязных рваных рубашонках, со слюнявыми ртами; они толкаются, дерутся, царапаются, от них пахнет заплесневелым хлебом. Вдруг Эллен чувствует, что у нее слабеют колени. Она поворачивается и идет обратно той же дорогой.
Солнце — такое тяжелое, как его рука на ее спине, оно ласкает ее голые руки, как его пальцы ласкали ее; оно — его дыхание на ее щеке.
— Все пять законных оснований, — сказала Эллен в крахмальную грудь худощавого человека с выпуклыми, похожими на устрицы глазами.
— Стало быть, развод — дело решенное? — спросил он торжественно.
— Да, развод решен обоюдно.
— Мне, как старому другу обеих сторон, чрезвычайно прискорбно слышать это.
— Поверьте, Дик, я очень люблю Джоджо. Я ему многим обязана… Он — чудесный человек во многих отношениях, но мы должны развестись.
— Есть кто-нибудь третий?
Она посмотрела на него блестящими глазами и полуутвердительно кивнула.
— Но ведь развод — очень серьезный шаг, моя дорогая юная леди.
— Не такой серьезный, как все остальное.
Они увидели Гарри Голдвейзера. Он шел к ним через большой, с ореховыми панелями зал. Она повысила голос:
— Говорят, что битва на Марне решит исход войны.
Гарри Голдвейзер сжал ее руку двумя пухлыми ладонями и склонился над ней.
— Как это чудесно, Элайн, что вы приходите к старым холостякам, проводящим лето в городе, и не даете им надоесть друг другу до смерти! Хелло, Сноу! Как дела, старик?
— Почему вы еще в городе?
— Разные дела… И, кроме того, я ненавижу летние курорты… На Лонг-Бич156 еще ничего. А в Бар-Харбор я не поеду и за миллион.
Мистер Сноу фыркнул.
— Как будто бы я слышал, что вы приобрели себе около какого-то курорта кусочек земли, Голдвейзер.
— Я купил себе дачу, вот и все. Прямо удивительно! Человек не может купить себе дачу, чтобы об этом завтра же не знал каждый газетчик с Таймс-сквер.157 Идемте обедать, сейчас сюда придет моя сестра.
Рыхлая женщина в усеянном блестками платье вошла, как только они уселись за стол в просторном, увешанном оленьими рогами обеденном зале; у нее был высокий бюст и желтоватый цвет лица.
— О, мисс Оглторп, я так рада видеть вас, — прощебетала она тихим голоском попугая. — Я часто видела вас на сцене. Вы душка… Я умоляла Гарри познакомить меня с вами.
— Это моя сестра Рэчел, — сказал Голдвейзер, обращаясь к Эллен и не вставая. — Она ведет мое хозяйство.
— Сноу, я хочу, чтобы вы помогли мне уговорить мисс Оглторп участвовать в «Zinnia Girls». Честное слово, эта роль прямо для нее написана.
— Но она такая маленькая…
— Конечно, это не главная роль, но с точки зрения вашей репутации как актрисы капризной и изысканной она — гвоздь пьесы.
— Хотите еще рыбы, мисс Оглторп? — пискнула мисс Голдвейзер.
Мистер Сноу фыркнул.
— Теперь нет больше великих актеров. Бутс,158 Джефферсон,159 Мэнсфилд160 — все умерли. В наше время самое важное — реклама. Актеры и актрисы рекламируются на рынке, как патентованные лекарства. Ведь так, Элайн?.. Реклама, реклама!
— Нет, рекламой не создать успеха. Если бы вы могли посредством рекламы добиться всего, то любой режиссер в Нью-Йорке был бы уже миллионером, — вмешался Голдвейзер. — Нет, тут дело в какой-то таинственной, оккультной силе, которая заставляет уличную толпу идти именно в этот, а не в какой-нибудь другой театр и создает этому театру успех. Понимаете? Ни реклама, ни хвалебные статьи не помогут. Быть может, это гений, быть может, это удача, но если вы сумеете дать публике именно то, чего она хочет, в нужный момент и в нужном месте, то вы создадите гвоздь сезона. И именно это Элайн дала нам в последнем спектакле… У нее был контакт со з