Рози только что вставила черепаховую гребенку в свои черные волосы. Она кивнула и встала. Она была пухлая женщина с широкими бедрами, большими черными глазами и высокими бровями дугой. Она была в корсете, отделанном желтыми кружевами, и розовой шелковой рубашке.
— Надень на себя все, что у тебя есть, Рози. Я хочу, чтобы ты была разукрашена, как рождественская елка. Мы поедем в Эль-Фей и уложим Николса на обе лопатки. А завтра я поеду к нему и предложу ему то, о чем мы говорили… А пока давай выпьем.
Он подошел к телефону.
— Пришлите колотого льду и две бутылки минеральной воды в сорок четвертый… Да, Силвермен… И поживее!
— Джек, бросим это дело! — вдруг крикнула Рози; она стояла у дверей шкафа, держала платье на руке. — Я не вынесу этого волнения… Оно убивает меня. Поедем в Париж, в Гавану, куда хочешь, и начнем все заново.
— И тогда-то уж мы наверняка попадемся. Нам пристегнут обвинение в мошенничестве. Неужели ты хочешь, чтобы я всю жизнь ходил в синих очках и накладной бороде?
Рози рассмеялась.
— Нет, я думаю, ты в гриме будешь выглядеть не очень хорошо… Хоть бы мы по крайней мере были по-настоящему обвенчаны!
— А какая разница, Рози? Тогда меня будут преследовать еще и за двоеженство. Вот было бы хорошо!
Рози вздрогнула, когда в дверь постучали. Джек Силвермен поставил ведерко со льдом на бюро и вынул из шкафа четырехугольную бутылку виски.
— Не наливай мне. Я не хочу пить.
— Дитя, ты должна подтянуться. Одевайся скорее и идем в театр. Черт возьми, я бывал в худших переделках. — Он подошел к телефону со стаканом в руках. — Дайте мне газетный киоск… Здравствуйте, барышня… Мы с вами старые друзья… Конечно, вы знаете меня… Послушайте, вы можете достать два места в «Фолли»?..186 Я так и думал… Нет, я не могу сидеть дальше восьмого ряда… Вы — славная барышня… Вызовите меня через десять минут, хорошо?
— Послушай, Джек, в этом озере действительно есть бура?
— Конечно, есть! Разве ты не видела заключения четырех экспертов?
— Видела. Я все время удивлялась… Послушай, Джек, если это пройдет, ты обещаешь мне больше не принимать участия в таких сумасшедших делах?
— Конечно. Да мне больше и не нужно будет… Ох, какая ты знойная в этом платье!
— Нравится тебе?
— Ты выглядишь бразильянкой… Что-то тропическое…
— В этом — тайна моего очарования.
Пронзительно задребезжал телефон. Они вскочили.
Она прижала руку к губам.
— Два в четвертом ряду? Отлично… Мы сейчас сойдем вниз и возьмем их… Рози, нельзя быть такой нервной! Ты и меня этим заражаешь. Подтянись!
— Пойдем покушаем, Джек. У меня с утра, кроме сливок, ничего во рту не было. Я больше не хочу худеть; от этих волнений я и так достаточно сдала.
— Брось, Рози… Ты действуешь мне на нервы.
Они остановились у стойки с цветами в вестибюле.
— Дайте мне гардению, — сказал он.
Он выпятил грудь и скривил губы в улыбку, когда цветочница укрепляла цветок в петличке его фрака.
— А тебе какой, дорогая? — величественно повернулся он к Рози.
Она надула губы.
— Я не знаю, что подойдет к моему платью…
— Покуда ты будешь выбирать, я пойду за билетами.
Он распахнул пальто, чтобы был виден накрахмаленный пластрон его рубашки, вытянул из рукавов манжеты и торжественно направился к газетному киоску. Пока заворачивали в серебряную бумагу красные розы, Рози видела уголком глаза, как он, наклонившись над журналами, болтал со светловолосой девушкой. Когда он вернулся с пачкой денег в руке, глаза его блестели.
Она приколола розы к своему меховому манто, взяла его под руку, и они вместе вышли через вращающуюся дверь в холодную, сверкающую, электрическую ночь.
— Такси! — крикнул он.
В столовой пахло гренками, кофе и газетой. Меривейлы завтракали при электрическом освещении. Мокрый снег бил в окна.
— Бумаги «Парамаунт» упали еще на пять пунктов, — сказал Джеймс из-за газеты.
— Джеймс, ну зачем ты меня дразнишь? — захныкала Мэзи, тянувшая кофе маленькими, куриными глотками.
— Джек ведь больше не работает в «Парамаунт», — сказала миссис Меривейл. — Он заведует рекламой у «Фэймос плэйерз».
— Он приедет через две недели. Он писал, что надеется быть здесь к Новому году.
— Ты получила еще телеграмму, Мэзи?
Мэзи кивнула головой.
— Ты знаешь, Джеймс, Джек никогда не пишет писем. Он всегда телеграфирует, — сказала миссис Меривейл.
— Он, вероятно, забрасывает весь дом цветами, — буркнул Джеймс из-за газеты.
— Все по телеграфу, — хвастливо сказала миссис Меривейл.
Джеймс отложил газету.
— Ну что ж, будем надеяться, что он приличный человек.
— Джеймс, ты отвратительно относишься к Джеку… Это гадость! — Мэзи встала и исчезла за портьерами гостиной.
— Поскольку он собирается стать мужем моей сестры, я полагаю, что могу высказывать мое мнение о нем, — проворчал Джеймс.
Миссис Меривейл пошла за дочерью.
— Иди сюда, Мэзи, кончай завтрак, он просто дразнит тебя.
— Я не хочу, чтобы он говорил так о Джеке!
— Но, Мэзи, я считаю, что Джек — прекрасный мальчик. — Она обняла дочь и подвела ее к столу. — Он такой простой и, я знаю, у него бывают хорошие порывы… Я уверена, что ты будешь счастлива.
Мэзи села; ее лицо под розовым чепчиком надулось.
— Мама, можно еще чашку кофе?
— Дорогая, ты знаешь, что ты не должна пить так много кофе. Доктор Ферналд говорит, что это тебе расстраивает нервы.
— Мне, мама, очень слабого. Я хочу доесть булочку, я не могу съесть ее сухой. А ты ведь не хочешь, чтобы я теряла в весе?
Джеймс отодвинул стул и вышел с газетой под мышкой.
— Уже половина девятого, Джеймс, — сказала миссис Меривейл. — Он способен целый час читать так газету.
— Ну вот, — раздраженно сказала Мэзи, — я сейчас лягу обратно в кровать. Это глупо — вставать в семь часов к завтраку. В этом есть что-то вульгарное, мама. Никто этого больше не делает. У Перкинсов завтрак подают на подносе в кровать.
— Джеймс должен быть в девять часов в банке.
— Это еще не причина, чтобы мы все вставали с петухами. От этого только цвет лица портится.
— Но тогда мы не будем видеть Джеймса до обеда. И вообще я люблю рано вставать. Утро — лучшая часть дня.
Мэзи отчаянно зевнула.
Джеймс появился в дверях передней, чистя щеткой шляпу.
— Где же газета, Джеймс?
— Я оставил ее там.
— Ничего, я возьму ее… Дорогой, ты криво вставил булавку в галстук. Дай я поправлю… Так.
Миссис Меривейл положила руки на плечи сыну и заглянула ему в лицо. На нем был серый костюм со светло-зеленой полоской, оливково-зеленый вязаный галстук, заколотый маленькой золотой булавкой, оливково-зеленые шерстяные носки с черными крапинками и темно-красные полуботинки; шнурки на них были аккуратно завязаны двойным узлом, который никогда не развязывался.
— Джеймс, ты не возьмешь тросточку?
Он обмотал шею оливково-зеленым шерстяным шарфом и надел темно-коричневое зимнее пальто.
— Нет, я заметил, что тут молодые люди не носят тросточек, мама. Могут подумать, что я немножко… сам не знаю что.
— Но мистер Перкинс носит тросточку с золотым набалдашником.
— Да, но он один из вице-президентов… Он может делать все, что хочет… Ну, мне пора.
Джеймс Меривейл наскоро поцеловал мать и сестру. Спускаясь в лифте, он надел перчатки. Наклонив голову против сырого ветра, он быстро пошел по Семьдесят второй улице. У спуска в подземную железную дорогу он купил «Трибуну» и сбежал по ступеням на переполненную, кисло пахнущую платформу.
«Чикаго! Чикаго!» — орал патефон. Тони Хентер, стройный, в черном глухом костюме, танцевал с девушкой, склонившей кудрявую пепельную головку на его плечо. Они были одни в гостиной отеля.
— Душка, ты чудесный танцор, — ворковала она, прижимаясь к нему.
— Ты так думаешь, Невада?
— Угу… Душка, ты ничего не заметил во мне?
— Что именно, Невада?
— Ты ничего не заметил в моих глазах?
— У тебя самые очаровательные глазки в мире.
— Да, но в них есть еще что-то.
— Ах, да! Один — зеленый, а другой — карий.
— Значит, ты заметил, малыш!
Она протянула ему губы. Он поцеловал ее. Пластинка кончилась. Они оба подбежали и остановили патефон.
— Ну какой же это поцелуй, Тони? — сказала Невада Джонс, откидывая волосы со лба.
Они поставили новую пластинку.
— Послушай, Тони, — сказала она, когда они снова начали танцевать, — что тебе вчера сказал психоаналитик?
— Ничего особенного. Мы просто разговаривали, — сказал Тони, вздыхая. — Он считает, что все это только воображение. Он советует мне поближе сойтись с какой-нибудь девушкой. Он — порядочный человек, но он не знает, о чем он говорит. Он ничего не может сделать.
— Держу пари, что я смогла бы!
Они перестали танцевать и посмотрели друг на друга. Их лица пылали.
— Невада, — сказал он жалобно, — встреча с тобой имела для меня большое значение… Ты такая милая! Все другие были мне противны.
Она задумчиво отошла и остановила патефон.
— Интересно, что сказал бы Джордж?
— Мне ужасно тяжело об этом думать. Он был так любезен… Не будь его, я никогда не попал бы к доктору Баумгардту.
— Он сам виноват. Дурак!.. Он думает, что меня можно купить за номер в гостинице и два-три билета в театр. Ну вот, я ему покажу!.. Нет, право, Тони, ты должен лечиться у этого доктора. Он сделал чудеса с Гленом Гастоном… Гастон был до тридцати пяти лет уверен, что он «такой», а недавно я слышала, что он женился и у него двое детей… Ну, теперь поцелуй меня по-настоящему, дорогой мой… Вот так! Давай потанцуем еще. Ты чудно танцуешь. «Такие» всегда хорошо танцуют. Я не знаю, почему это…
Внезапно раздался резкий звонок телефона — точно завизжала пила.
— Хелло… Да, это мисс Джонс… Конечно, Джордж, я вас жду… — Она повесила трубку. — Ну, Тони, удирай. Я позвоню тебе потом. Не спускайся в лифте, ты встретишь его.