— В сущности, я уже давно знаю, что ты путаешься с Тони Хентером.
Она сжала губы и скрестила ноги.
— По правде сказать, эта история с его хождением к психоаналитику и двадцатью пятью долларами за часовой сеанс меня только забавляла… Но теперь я решил, что с меня достаточно… Вполне достаточно!
— Джордж, вы сумасшедший, — заикаясь, произнесла она и вдруг начала смеяться.
— Вот что я намерен сделать, — продолжал Болдуин ясным, официальным голосом. — Я пришлю вам чек на пятьсот долларов, потому что вы славная девочка и я люблю вас. За квартиру заплачено до первого числа. Это вас устраивает? И покорнейше прошу вас не пытаться возобновлять со мной какие бы то ни было отношения.
Она каталась по кушетке в припадке смеха и мяла аккуратно сложенные синие брюки. Болдуин махнул шляпой и перчатками и вышел, очень мягко прикрыв за собой дверь. «Благополучно отделался», — сказал он себе, осторожно прикрывая за собой дверь.
Очутившись на улице, он направился в центр города. Он чувствовал себя возбужденным и разговорчивым. Он не знал, к кому пойти. Перебирая в памяти имена друзей, он пришел в отчаяние. Он почувствовал себя одиноким и покинутым. Ему захотелось поговорить с женщиной, чтобы ей стало жалко его, его опустошенной жизни. Он зашел в табачный магазин и стал просматривать телефонную книжку. Легкий трепет пробежал по его телу, когда он дошел до буквы «X». Наконец он нашел фамилию — Херф, Елена Оглторп.
Невада Джонс долго сидела на кушетке, истерически смеясь. Наконец из спальни вышел Тони Хентер в рубашке и кальсонах, с галстуком, тщательно завязанным бабочкой.
— Ушел?
— Ушел, ушел навсегда! — взвизгнула она. — Он увидел твои проклятые брюки.
Он опустился на стул.
— Господи, я самый несчастный человек на свете!
— Почему? — Она захлебывалась смехом, слезы текли по ее лицу.
— Все пропало… Пропала служба в театре.
— И мне, стало быть, опять надо жить на три доллара в день… Плевать! Мне всегда была противна роль содержанки.
— Но ты не думаешь о моей карьере… Женщины так эгоистичны! Если бы ты не соблазнила меня…
— Замолчи, дурачок! Ты думаешь, я не знаю про тебя все? — Она встала и запахнула кимоно.
— Я так долго ждал случая показать себя. А теперь все пропало! — стонал Тони.
— Ничего не пропало, если ты будешь делать то, что я тебе скажу. Я решила сделать из тебя человека, глупыш, и сделаю. Мы придумаем сценку и будем играть. Старик Хиршбейн устроит нас. Он, кажется, чуточку влюблен в меня… Иди сюда, а то я тебя побью. Давай подумаем… Мы начнем с танцевального антре… Потом ты сделаешь вид, что пристаешь ко мне, понимаешь?.. А я жду трамвая… а ты подходишь и говоришь: «Здравствуйте, деточка»… А я зову полисмена…
— В длину достаточно, сэр? — спросил закройщик, делая мелком отметки на брюках.
Джеймс Меривейл посмотрел вниз на маленькую лысую голову закройщика и на широкие коричневые брюки, свободно спадавшие на ботинки.
— Немного покороче… По-моему, длинные брюки старят.
— Хелло, Меривейл! Я не знал, что вы тоже шьете у Брука. Рад видеть вас.
Кровь застыла в жилах Меривейла. Он смотрел прямо в голубые глаза Джека Канингхэма — глаза алкоголика. Он закусил губы и, не говоря ни слова, пытался придать себе строгий и холодный вид.
— Ай-ай-ай! Знаете, что случилось? — воскликнул Канингхэм. — Мы шьем себе одинаковые костюмы… абсолютно одинаковые.
Меривейл удивленно смотрел то на коричневые брюки Канингхэма, то на свои собственные: тот же самый цвет, та же тонкая красная полоска, те же едва заметные зеленые крапинки.
— Слушайте, два будущих шурина не могут носить одинаковые костюмы. Люди подумают, что это форма… Это смешно!
— Но что же нам теперь делать? — ворчливо спросил Меривейл.
— Бросим жребий, посмотрим, кому достанется костюм — вот и все. Дайте-ка мне четвертак, — повернулся Канингхэм к закройщику. — Так… Ну, говорите.
— Решка, — машинально произнес Меривейл.
— Костюм ваш… Придется мне выбирать другой… Как я рад, что мы встретились… Слушайте, — кричал он из занавешенной кабинки, — отчего бы вам сегодня не пообедать со мной в «Салмагунди-клубе»? Я буду обедать с единственным человеком на свете, который еще больше помешан на гидропланах, чем я… со стариком Перкинсом! Вы его знаете, он один из вице-президентов нашего банка… И вот еще что — когда вы увидите Мэзи, скажите ей, что я завтра буду у нее. Ряд непредвиденных событий помешал мне написать ей… У меня буквально не было ни минуты свободной. Я вам потом расскажу.
Меривейл откашлялся.
— Хорошо, — сказал он сухо.
— Все в порядке, сэр, — сказал закройщик, легонько хлопнув Меривейла по спине.
Меривейл ушел в кабинку и стал переодеваться.
— Ну, дружище, — заорал Канингхэм, — я буду выбирать другой костюм!.. Жду вас в семь.
Руки Меривейла дрожали, когда он застегивал ремень. «Перкинс, Джек Канингхэм, проклятый шантажист, гидропланы, Джек Канингхэм, Салмагунди, Перкинс». Он пошел в телефонную будку в углу магазина и вызвал мать.
— Хелло, мама… Я сегодня не буду обедать дома… Я обедаю с Рандольфом Перкинсом в «Салмагунди-клубе»… Да, это очень приятно… О, мы с ним всегда были в прекрасных отношениях… Да, да, это очень важно… Надо дружить с людьми, стоящими выше тебя… Я видел Джека Канингхэма. Я выложил ему все напрямик, он был страшно смущен. Он обещал все объяснить в течение двадцати четырех часов… Нет, я был очень сдержан. Я помнил, что надо сдерживаться ради Мэзи. Я уверен, что он шантажист, но пока нет доказательств… Ну, спокойной ночи, дорогая. Я, должно быть, приеду поздно… Нет, нет, пожалуйста не жди. Скажи Мэзи, чтоб она не беспокоилась, я расскажу ей все подробно. Спокойной ночи, мама.
Они сидели за маленьким столиком в глубине слабо освещенного кафе. Абажур на лампе срезал верхнюю часть их лиц. Эллен была в ярко-синем платье и маленькой синей шляпке с зеленой отделкой. У Рут Принн было под уличным гримом грустное, утомленное лицо.
— Элайн, вы должны пойти, — говорила она хнычущим голосом. — Там будет Касси, будет Оглторп, вся старая компания… Если вы и имеете успех в журнальном деле, то это еще не резон пренебрегать старыми друзьями. Вы не знаете, как много мы говорим о вас, как мы вами восхищаемся.
— Видите ли, Рут, я просто терпеть не могу большие сборища. Вероятно, это признак старости. Впрочем, я заеду на минутку.
Рут отложила сандвич, который она грызла, и нежно погладила руку Эллен.
— Я была уверена, что вы пойдете.
— Но, Рут, вы мне ничего не рассказали о летнем турне.
— Господи! — разразилась Рут. — Это было ужасно. Содом, сущий содом! Во-первых, муж Изабель Клайд, Ральф Нелтон, наш режиссер, оказался алкоголиком… А потом, прелестная Изабель не позволяла ни одной мало-мальски приличной актрисе выходить на сцену — она боялась, что публика не разберет, кто премьерша. Просто не хочется рассказывать… Это вовсе не смешно, это трагично… Ах, Элайн, я падаю духом. Я старею, моя дорогая. — Она вдруг расплакалась.
— Не надо, Рут, — тихо и твердо сказала Эллен; она рассмеялась: — В конце концов, никто из нас не молодеет.
— Вы не понимаете, дорогая… Вы никогда не поймете…
Они долго сидели молча, обрывки тихих разговоров доносились к ним из других углов сумрачного зала. Светловолосая кельнерша подала им две порции фруктового компота.
— Уже поздно, должно быть, — нерешительно сказала Рут.
— Еще только половина девятого… Не стоит приходить слишком рано.
— Кстати… как поживает Джимми Херф? Я целую вечность не видала его.
— Джимпс чувствует себя очень хорошо… Но ему ужасно надоело работать в газете. Я бы хотела, чтобы он занялся чем-нибудь, что ему действительно по душе.
— Он никогда не успокоится. Ах, Элайн, я была так счастлива, когда узнала, что вы поженились. Я вела себя как дура. Плакала, плакала… Вы, должно быть, ужасно счастливы, особенно после рождения Мартина.
— Да, ничего… Мартин растет… Нью-Йорк, видимо, действует на него хорошо. Он все время был такой спокойный и толстый, мы просто боялись, что у нас родился идиот. Знаете, Рут, я думаю, что у меня больше не будет детей… Я так боялась, что ребенок будет урод или что-нибудь в этом роде… Я прихожу в ужас при одной мысли…
— А все-таки это, должно быть, замечательно.
Они позвонили в звонок под маленькой медной дощечкой, на которой было написано «Пластические танцы». Они поднялись на третий этаж по скрипучим, свежеокрашенным ступеням. На пороге переполненной комнаты они встретили Кассандру Вилкинс в греческой тунике, в венке из поддельных роз и с золоченой деревянной свирелью в руках.
— Ах, довогие мои! — воскликнула она и сразу обняла обеих. — Эстер сказала, что вы не пвиедете, но я знала, что вы будете… Входите, ваздевайтесь, мы начинаем вечев с витмических танцев.
Они вошли вслед за ней в длинную, освещенную свечами, пахнущую ладаном комнату, набитую мужчинами и женщинами в туниках.
— Дорогая моя, вы не сказали нам, что у вас будет костюмированный бал.
— Ах, да. Вы видите — тут все гвеческое, абсолютно гвеческое… А вот и Эстев… Эстев, вы знакомы с Вут. А это — Элайн Оглтовп.
— Моя фамилия теперь Херф, Касси.
— Ах, пвостите, так твудно уследить… Вы как ваз воввемя. Эстев будет танцевать восточный танец — «Витмы тысячи и одной ночи»… Это ужасно квасиво!
Когда Эллен вышла из спальни, где она оставила свое манто, к ней подошел высокий мужчина в египетской прическе, с рыжими бровями дугой.
— Позвольте приветствовать Елену Херф, знаменитую редакторшу «Мэннерс», журнала изысканной жизни.
— Джоджо, ты вечно меня дразнишь!.. Я страшно рада тебя видеть.
— Пройдем в укромный уголок и поговорим, о единственная женщина, которую я когда-либо любил…
— Пойдем… Мне тут не очень нравится.
— Ты слыхала, дорогая моя, что Тони Хентер выправлял свою половую жизнь у психоаналитика, сублимировался и теперь разыгрывает водевили с некой женщиной, по имени Калифорния Джонс?