— Но хуже всего то, — продолжала Роза Сегал, — что пока они орудовали у Голдстейна, из окна вылетел болт, летел вниз девять этажей и убил на месте проезжавшего на машине пожарного.
— Чего ради они это сделали?
— Наверно, кто-нибудь бросил в кого-нибудь болтом, а болт вылетел из окна.
— И убил пожарного.
Анна увидела Элмера. Он подходил к ней. Его тонкое лицо было вытянуто вперед. Руки засунуты в карманы потертого пальто. Она оставила подруг и пошла к нему навстречу.
— Ты шел к нам? Не надо, старуха так ругается, что прямо ужас… Хорошо бы поместить ее в богадельню. Мне больше невтерпеж.
— Ну пойдем, посидим в парке, — сказал Элмер. — Чувствуешь весну?
Анна искоса взглянула на него.
— Чувствую ли я весну? Ах, Элмер, я бы хотела, чтобы скорее кончилась эта забастовка… Я схожу с ума от безделья.
— Анна, забастовка имеет огромное значение для рабочих. Она — университет рабочих. Она дает нам возможность учиться, читать, ходить в публичную библиотеку.
— Но ведь ты сам говоришь, что она вот-вот кончится. И какая вообще польза от чтения?
— Чем лучше человек образован, тем больше пользы приносит он своему классу.
Они сели на скамейку спиной к детской площадке. Небо над их головами сверкало перламутровыми отблесками заката. Грязные дети вопили и дрались на асфальтовых дорожках.
— Ах, — сказала Анна, глядя на небо, — мне бы хотелось, чтобы у меня было вечернее платье, а у тебя — фрак, и чтобы мы пошли в шикарный ресторан, в театр и вообще…
— Если бы мы жили при другом строе, у нас бы все это было. После революции рабочим будет житься хорошо.
— Но, Элмер, к чему все это, если мы тогда будем старые и нудные, как моя мать?
— У наших детей будет все.
Анна выпрямилась.
— У меня никогда не будет детей, — сказала она сквозь зубы, — никогда, никогда, никогда.
Алиса тронула его руку, когда они остановились перед витриной итальянской кондитерской. На каждом торте, украшенном яркими бумажными цветами и свирелями, стоял сахарный пасхальный барашек.
— Джимми, — сказала она, поворачивая к нему свое маленькое овальное лицо с губами слишком красными, похожими на розы на тортах, — вы должны сделать что-нибудь с Роем… Он должен начать работать. Я сойду с ума, если он и дальше будет сидеть дома и читать газеты… У него такое ужасное выражение лица… Вы знаете, что я хочу сказать… Он вас уважает.
— Но ведь он ищет работу.
— Он не так ищет, как надо, вы сами знаете.
— Он думает, что ищет как следует. Вероятно, у него ложное представление о себе… Но я самый неподходящий человек, чтобы говорить о работе.
— Да, я знаю. Говорят, вы бросили журналистику и начали писать книги.
Джимми поймал себя на том, что он глядел в ее большие карие глаза, в глубине которых был блеск, подобный блеску воды в колодце. Он отвел глаза; спазм сдавил ему горло. Он закашлялся. Они пошли дальше по веселым, ярким улицам.
У двери ресторана они встретили Роя и Мартина Шифа; те их поджидали. Они прошли в длинный зал, заставленный столами, между двумя зелено-синими видами Неаполитанского залива. Воздух был пропитан запахом пармезана, табачного дыма и томатного соуса. Алиса села и скривила лицо.
— Я хочу коктейль. И поскорее.
— Я, должно быть, простак, — сказал Херф, — но эти лодки, прыгающие на волнах перед Везувием, всегда вызывают во мне желание куда-нибудь поехать… Я думаю, что через несколько недель я уеду отсюда.
— Куда вы поедете, Джимми? — спросил Рой. — Опять что-нибудь новое?
— А что скажет Елена? — вставила Алиса.
Херф покраснел.
— А почему она должна сказать что-нибудь? — спросил он резко. — И что тут особенного? — сказал он чуть погодя.
— Никто из нас не знает, чего он хочет! — выпалил Мартин. — Поэтому наше поколение такое ничтожное.
— Я понемногу начинаю понимать, чего мне не хочется, — спокойно сказал Херф. — По крайней мере у меня теперь хватает смелости признаться себе, до какой степени мне противно то, чего я не хочу.
— Это удивительно! — воскликнула Алиса. — Отказаться от карьеры ради какого-то идеала.
— Извините меня, — сказал Херф, отодвигая стул.
В уборной он посмотрел на себя в зыбкое зеркало.
— Не болтай, — прошептал он. — То, о чем ты будешь болтать, ты никогда не исполнишь.
У него было пьяное лицо. Он набрал в ладони воды и сполоснул лицо. За столом рассмеялись, когда он сел на место.
— За здоровье странника! — воскликнул Рой.
Алиса ела сыр с ломтиками груши.
— Это, вероятно, захватывающе интересно, — сказала она.
— Рою скучно, — нарушил Мартин Шиф воцарившееся молчание; в табачном дыме ресторана его лицо с большими глазами в роговых очках плавало, точно рыба в мутном аквариуме.
— Я все думаю, куда бы мне завтра пойти поискать работу.
— Вы хотите работать? — мелодраматическим тоном произнес Мартин. — Вы хотите продать душу тому, кто больше заплатит?
— Если это все, что вы можете предложить… — усмехнулся Рой.
— Меня главным образом беспокоит, что я не буду высыпаться… Все-таки это гнусно — продавать свою личность. В работу вкладываешь не свои способности, а свою личность.
— Проститутки — единственные честные люди…
— Помилуйте… Проститутка продает свою личность.
— Она только отдает ее внаем.
— Рою скучно… Всем скучно… Я нагоняю на вас тоску.
— Нет, нам очень весело, Мартин, — сказала Алиса. — Мы бы не сидели здесь, если бы нам было скучно, так ведь?.. Пусть Джимми расскажет нам, в какие таинственные путешествия он намерен отправиться.
— Нет, вы, наверно, говорите себе: какой он скучный человек, кому он нужен в обществе? У него нет денег, нет красивой жены, он не умеет красиво говорить, не играет на бирже. Ничтожество и обуза общества… Всякий артист — обуза.
— Это не так, Мартин… Вы болтаете вздор.
Мартин махнул рукой над столом. Два бокала опрокинулись. Лакей с испуганным лицом положил салфетку на красные пятна. Ничего не замечая, Мартин продолжал:
— Это все неискренне. Все, что вы говорите, — ложь. Вы не смеете обнажить вашу душу… Но вы должны выслушать меня в последний раз… В последний раз, говорю я вам… Эй, лакей! Подойдите и вы тоже, наклонитесь и загляните в черную пропасть человеческой души. И Херфу скучно. Всем вам скучно. Вы — скучающие мухи, вы жужжите между оконными рамами. Вам кажется, что оконная рама, это — комната. Вы не знаете, что такое бездонная чернота внутри… Я очень пьян. Человек, еще бутылку!
— Попридержите коней, Мартин… Еще неизвестно, сможете ли вы оплатить счет… Нам больше ничего не нужно.
— Человек, еще бутылку вина!
— Можно подумать, что мы собираемся кутить всю ночь, — закряхтел Рой.
— Если понадобится, то я могу заплатить моим телом… Алиса, снимите маску… Вы под маской — прелестное, милое дитя… Подойдите со мной к краю пропасти… Ах, я слишком пьян, я не могу вам высказать все, что я чувствую.
Он снял свои очки в черепаховой оправе и сдавил их в кулаке. Стекла, сверкая, покатились по полу. Зевавший лакей нырнул за ними под стол.
Несколько секунд Мартин сидел, мигая. Остальные смотрели друг на друга. Потом он вскочил на ноги.
— Я вижу ваши надменные, чванные усмешки! Не удивительно, что у нас больше не может быть ни приличных обедов, ни приличных разговоров… Я должен доказать вам мою атавистическую искренность… — Он начал развязывать галстук.
— Послушайте, Мартин, дружище, успокойтесь, — твердил Рой.
— Не смейте останавливать меня. Я должен ринуться в бездну искренности… Я побегу на черную пристань Ист-ривер и брошусь в воду.
Херф выбежал за ним на улицу. На пороге Мартин сбросил с себя пиджак, а на углу — жилет.
— Черт возьми, он бежит, как олень! — задыхаясь и стукаясь плечами о плечо Херфа, говорил Рой.
Херф подобрал пиджак и жилет, взял их подмышку и вернулся в ресторан. Оба были бледны, когда сели на свои места рядом с Алисой.
— Неужели он действительно утопится? — все время спрашивала она.
— Нет, конечно, нет, — сказал Рой. — Он пойдет домой. Он решил разыграть нас, потому что мы все время высмеивали его.
— А что, если он действительно утопится?
— Это будет ужасно… Я очень люблю его. Мы назвали нашего ребенка в его честь, — сказал Джимми угрюмо. — Но если он действительно чувствует себя таким несчастным, то какое право мы имеем останавливать его?
— Ах, Джимми, — вздохнула Алиса, — закажите кофе.
На улице прогудела, прогремела, проревела пожарная машина. Их руки были холодны. Они молча потягивали кофе.
Фрэнси вышла из двери вместе с шестичасовой толпой, стремившейся домой. Дэтч Робертсон поджидал ее. Он улыбался; на лице его играл румянец.
— Что такое, Дэтч, что это? — слова застряли у нее в горле.
— А разве тебе не нравится?
Они пошли по Четырнадцатой улице, поток лиц струился мимо них.
— Все в порядке, Фрэнси, — спокойно сказал он.
На нем было светло-серое весеннее пальто, светлая фетровая шляпа. Новые, остроносые, красные полуботинки сверкали.
— Как тебе нравится мой наряд? Я себе сказал: ни за что не стоит браться, пока ты не будешь прилично выглядеть.
— Но, Дэтч, откуда все это?
— Пощупал табачную лавку… Да, было дельце…
— Тсс, не говори так громко, кто-нибудь услышит.
— Никто не поймет, о чем я говорю.
Мистер Денш сидел в углу будуара Louis XIV у миссис Денш. Он сидел, скорчившись, на маленьком золоченом стуле с розовой спинкой. Его огромный живот покоился на коленях. Толстый нос и складки, тянувшиеся от носа к углам широкого рта, образовали два треугольника на его зеленом, помятом лице. Он держал в руках пачку телеграмм; сверху синяя расшифрованная бумажка: «Дефицит гамбургского отделения приблизительно 500 000 долларов. Подп. Гейнц». Куда он ни глядел, он всюду видел в маленькой комнате, наполненной блестящими безделушками, багровые буквы «приблизительно», плясавшие в воздухе. Потом он заметил, что горничная-мулатка в плоеном чепчике вошла в комнату и смотрит на него. Его взгляд упал на большую плоскую картонку, которую она держала в руках.