полный жизни, вдыхая дым сигарет других мужчин, в выглаженной рубашке, и читал св. Августина одной из самых красивых девушек в городе. Однажды он принес большой ящик со льдом. Было еще рано, не больше шести вечера, и ресторан был закрыт. Ящик висел у него на плече, и он отнес его на кухню. Там лежали четыре желтоперых тунца, не меньше чем фунтов по сорок каждый. Я прямо оцепенел от благоговения. Не знаю, может, я просто был в таком возрасте, когда сразу влюбляются, а в кого – не важно. Так или иначе, этот парень заявил, что поймал их в тот же день в Гольфстриме милях в пятидесяти от Монтока. Потом он вытащил тунцов и продемонстрировал их всем присутствующим. Они были огромные и красивые. [Саймон вытаскивает спичку и, задумчиво чиркнув ею о коробку, наблюдает, как пламя медленно подползает к его пальцам. ] Каждая рыбина служила гротескным дополнением его мужских достоинств. Я был в восхищении. [Он отбрасывает спичку. ] Я никогда бы не достиг ничего подобного, никогда. Одного тунца он отдал владельцу ресторана, а другого – шеф-повару. А еще он хотел собрать в тот вечер компанию приятелей и велел приготовить к столу оставшиеся две рыбины. Бог мой, он был точно сказочный герой: красив, элегантен, знаменит и… высокомерен. Ну просто всем на зависть! Ему было года тридцать два – тридцать три. Он был уверен в будущем… Я как-то слышал один разговор… но я был невидим, я был тенью, дымом позади столика. [Саймон зажигает вторую спичку и задувает ее. Его лицо становится хмурым и безучастным. ] А через пару часов он, возвращаясь из уборной к своему столику, вдруг заговорщицки прошептал мне что-то вроде: «Эй, приятель, а в одном из унитазов спуск не фурычит». Вот что он мне сказал; ну, я ответил: «понятно» и пошел в уборную. Этот мерзавец забил унитаз бумагой. Вся сантехника в ресторане была чертовски старой, и мне приходилось почти каждый вечер прочищать. Но это было уже слишком. Войдя в кабинку, рухнул на колени и, глядя на его говно и перепачканную туалетную бумагу, заплакал, как последняя сволочь. [Он поднял глаза в камеру. ] Я плакал, Кэролайн, потому то я был дерьмовым уродом, потому что мне хватало ума понять собственное ничтожество. А еще, мне кажется, я плакал из-за любви. Плакал из-за любви. И лучше я не сумею этого выразить. Я был уверен, что никогда меня никто не полюбит. Никогда. Я поклялся тогда, что если я случайно кого-то полюблю, то уж не упущу своего шанса, и точка. Я пробыл в кабинке минут десять. Но тут пришел управляющий… [Он трет глаза, вздыхает, отворачивается. ] Вот таким, Кэролайн, я и собираюсь быть всегда. Я всегда буду ненавидеть себя, я собираюсь навсегда остаться пятнадцатилетним мальчишкой, Кэролайн, вечно стоящим в сторонке, так или иначе, вечным неудачником. Я уже снял три больших фильма, каждый из которых имел больший успех, чем предыдущий; они принесли мне Оскара, и я рад, я в восторге. Теперь все считают меня гением, но что это означает на самом деле? Зачем я это говорю? Я пытаюсь сказать, что всю свою жизнь я старался стать счастливее. Я пытался найти свое лучшее «я» и не думаю, что сильно преуспел в этом. Поэтому… клянусь тебе, что буду любить тебя как сумею, но предупреждаю тебя, Кэролайн, что я во многих отношениях человек невыносимый. [Он сидит, глядя в камеру, затем делает выдох, встает, берет еще одну сигарету и возвращается. ] А теперь, если хочешь, открой, пожалуйста, маленькую коробочку, которая пришла вместе с этой видеозаписью. Ну как, все в порядке?
Надеюсь, оно на месте. Думая о тебе, я сделал в самолете несколько звонков и договорился, что меня встретит один мужик. То, что ты держишь в руке, Кэролайн, это римская древность. Камень – это сердолик. Если ты поднесешь его к свету, то увидишь, что он преломляет свет вроде как в звезду… золотой ободок не слишком хорош. Изображение на камне – богиня в шлеме – это Афина. Торговец сказал мне, что оно сделано вручную две тысячи лет тому назад, может, чуть больше или чуть меньше, и было найдено в какой-то пещере в Италии примерно в 1947 году. Его владельцем долгое время был один бразильский миллионер. Мы, Кэролайн, никогда не узнаем, кто носил это кольцо, но первой его надела на палец наверняка какая-то юная римская девушка из богатой семьи. Возможно, оно много раз переходило из поколения в поколение, возможно, однажды его украли и спрятали где-нибудь в пещере вместе с остальным награбленным добром. Не знаю и не желаю знать. Я хочу только, чтобы оно теперь стало твоим… И надеюсь, Кэролайн, я тебя не разочарую. Поживем – увидим. Когда я увидел тебя в баре, я был парнем, боготворившим Эшли Монтгомери, но теперь я боготворю тебя. Сегодня я встретил женщину что надо, которая смогла бы вынести и все это, и меня, но если бы довелось, то отплатила бы мне той же монетой. И в этом для меня заключены и радость и ужас… Ты видишь, мое сердце, Кэролайн, мое порочное сердце трепещет в унисон с твоим порочным сердцем. Вот моя клятва, Кэролайн. Моя клятва тебе. [Саймон встает из-за стола. Помехи. Конец.]
Я воспринял эту запись как беспредельное самолюбование в необычной кинематографической трактовке.
– Мы тайно поженились, когда он через три дня вернулся в Нью-Йорк. – В голосе Кэролайн я не уловил радостного волнения при воспоминании о свадьбе. – Я и не думала никого приглашать… все получилось уж слишком фантастично. Он договорился с судьей, чтобы тот пришел к нему на квартиру. Я взяла такси. Мы еще не спали вместе, а в ту ночь это случилось в первый раз. Он попросил меня не пользоваться противозачаточными средствами, и я сказала «ладно». Не понимаю, как я тогда не залетела. Мы знали друг друга уже шесть месяцев, а вместе пробыли хорошо если недель семь. Он работал над своими фильмами, летал в Лос-Анджелес, ну и все в том же духе. Он купил эту квартиру, и мы начали ее обставлять…
Она замолчала. Все, что она мне рассказала, выглядело преамбулой к чему-то более важному, но я на этот счет ничего ей не сказал.
– В то время, я уверена, он спал с другими женщинами, но он был очень нежен со мной, а памятуя, как странно мы с ним встретились, я и не жаловалась, хотя в конце концов все-таки не выдержала. Он вернулся в город в августе, весь в делах. У него был офис в Виллидже, где он и работал. Там он встречался с разными людьми; к нему приходили сотрудники студии, члены съемочной группы, сценаристы, и вообще, кого там только не было. Вечером мы недолго бывали вместе, а затем я шла спать, а Саймон уезжал. У него был приятель, который всегда был с ним рядом. Его звали Билли Мансон. Билли хорошо знал город, а Саймон обычно везде выискивал что-нибудь интересное: ситуации, события и всякое такое. Однажды я спросила его, можно ли мне пойти с ним, но он сказал «нет». Иногда он делал видеозаписи.
– Вот после одной из таких ночей он и не вернулся домой. Я хотела позвонить в полицию, но подождала на всякий случай лишний день, потому что знала, что, если я сделаю что-то не то, он ужасно разозлится из-за огласки, оттого, что люди будут говорить, посмотрите, его жена даже не знает, где он находится. Тогда я позвонила им, и дни все проходили и проходили, а мне становилось по-настоящему, действительно страшно. Конечно, как только сорвались назначенные им встречи, все стали звонить, все забеспокоились и выходили из себя. И тут полиция нашла его в центре города… – Кэролайн откинула голову назад, закрыв глаза. – Как бы то ни было, на самом деле меня это не удивило. Но я совсем тогда взбесилась, как у него могло хватить наглости умереть или оказаться убитым, или что там может быть еще, как раз тогда, когда мы только что начали жить? Я до сих пор как будто злюсь на него. Но и очень тяжело, конечно, тоже. По ночам мы обычно смотрели кинофильмы, и он что-то замечал, останавливал фильм, прокручивая его назад, и объяснял угол съемки и освещение и как построен диалог. Он знал о диалоге все.
Кэролайн встала, и пока она бродила по комнате, я любовался ее длинными ногами и совершенными линиями шеи.
– Я долго надеялась, что детективы разберутся в этом деле. Они уверяли, что не сдаются, но я полагаю, они просто перестали этим заниматься. Бестолковые частные детективы, честно говоря, ни на что не годятся, если не считать, что один из них раздобыл для меня копию дела, ту самую, что я вам показывала прошлой ночью.
– А студия помогла чем-нибудь? – поинтересовался я.
Она покачала головой:
– После него там появилась куча новых руководителей. Он мертв, а значит, не может больше делать для них новые деньги, понимаете? Я имею в виду, что фильмы, которые он снял, все еще приносят им деньги, но все это уже какие-то остатки… – Она оборвала себя. – А к вам люди, наверное, обращаются со всяческими проблемами? Ну, чтобы рассказать, о чем они знают? – спросила она. – Вы, наверное, знакомы с городскими чиновниками и другими важными особами.
– Да, бывает, что люди ко мне обращаются.
– А какие, кто именно?
Я понимал, что ей необходим мой ответ. Она хотела разобраться в самой себе, удостовериться, что в ее поступке нет ничего странного.
– Пару месяцев назад, – сказал я, – пришла подружка копа и рассказала мне, как ее приятель зверски избивает торговцев. В этом, конечно, нет ничего необычного, если не считать, что одним из торговцев был его брат. А незадолго до этого ко мне заявился один старикан, который живет с женой в Бруклине и читает мою колонку. Так он поведал мне, как его жену, а у нее был искусственный тазобедренный сустав, переехали детишки на одной из тех ревущих машин… они сбили ее на скорости сорок миль в час и даже не остановились. Их так и не нашли. Люди, знаете, и с такими вот вещами приходят.
– Они жаждут внимания, что-то вроде…
– Они жаждут общения, они хотят рассказать о том, что у них случилось и что они думают по этому поводу.
Она молчала, о чем-то размышляя.
– Но некоторые, конечно, стремятся обратить на себя внимание, – добавил я.
– Я, знаете, совсем не из того разряда. Я не хочу, чтобы вы упоминали меня в своей колонке.