отправится спать. Если он приехал из Англии или еще откуда-нибудь, тогда он действительно устал, а если с Западного побережья, то ляжет спать не сразу, а немного погодя. Я рассуждала примерно так, а еще хотела бы знать, что, черт возьми, поделывает Саймон. Так вот, я поднялась наверх и постучала в дверь. Она открылась, там торчал парень, говоривший по телефону. Я улыбнулась и сказала, что я к мистеру Хоббсу. Парень взглянул на меня и просто махнул рукой, чтобы я вошла. Это был большущий, ну просто огромный люкс, комнат, наверно, шесть. Парень знаком показал мне, чтобы я прошла в следующую комнату. Там сидел Хоббс и читал газету. Он сказал, ну, чем мы тут займемся, что-то в этом роде, ну, ты знаешь, а остальное ты вполне можешь представить сам или, по крайней мере, хоть что-нибудь из этого. Он бывал разным, и приятным в том числе.
– И ты засняла это на пленку?
– Это оказалось очень просто. Я положила сумочку на туалетный столик и включила камеру. Она работала бесшумно, и у нее был объектив «рыбий глаз». Она брала всю комнату.
Я ничего не сказал, только кивнул.
– Я вернулась в квартиру на следующее утро, и Саймон тут же вцепился в сумочку. Он вынул пленку и так никогда и не дал мне ее посмотреть. К тому же оказалось, что он и не думал выполнять свою часть уговора. – Она с горечью вздохнула. – Я ненавидела его за то, что со мной случилось, за то, что я зачем-то захотела сделать что-то. Я простояла под душем, наверно, часа три, не меньше, и сказала себе: больше никогда. Мы крупно поцапались из-за пленки, но он ее не вернул, а после того, как он просмотрел ее, мы на самом деле разругались в пух и прах. Чего он ждал? Позднее, после смерти Саймона, я думала найти эту запись в его коллекции, но ее там не оказалось.
– Ну почему я? – спросил я, пытаясь не поддаваться раздражению.
– О, ну я не знаю, – выдохнула Кэролайн, ее голос звучал устало и исповедально. – Я думала, может, хоть ты поможешь мне. Ну, просто посоветуешь что-нибудь, что ли. Я нанимала частных сыщиков, или как они там себя называют, и они не могут мне помочь. Я не знаю, где пленка. Я не знаю, я правда не знаю, что на ней такого ужасного.
Я пристально смотрел на нее.
– Все, что было между нами, понадобилось только для того, чтобы заставить меня помочь тебе найти эту запись?
– Ну…
– Скажи мне правду.
– Да.
Я посмотрел в сторону окна.
– Ты прощаешь меня? – спросила она.
– Нет. И себя тоже.
– Ты мне нравишься, Портер, мне нравится быть с тобой. Но я надеялась, что мне удастся заставить тебя помочь… Я хочу сказать, если я не найду эту пленку… Я полагала, что могу не обращать на нее внимания, просто не думать о Хоббсе. Смотри, у меня есть…
С этими словами она щелкнула выключателем настольной лампы и, нервно пошарив в ящике, вытащила связку документов по крупному долговому обязательству. Занимавшаяся этим адвокатская фирма находилась в Лондоне и имела крупную контору в Нью-Йорке.
– Я получила это на прошлой неделе, – сказала она. – А это еще раньше, и…
Дорогая миссис Краули,
Согласно нашему последнему уведомлению от 12 января, мы по-прежнему стремимся довести до вашего сведения всю серьезность этого вопроса. Ваше решительное нежелание позвонить в данную контору или ответить на прямые запросы мистера Хоббса вызывают большое беспокойство. Мы все еще придерживаемся того мнения, что вы владеете…
Ну и так далее.
– Почему бы тебе не нанять адвоката, чтобы он занимался всем этим? – спросил я. – У Саймона наверняка был поверенный, который распоряжался имуществом.
– Да.
– Значит, имелась полная отчетность по имуществу, не так ли?
– Да.
– Почему бы не попросить этого адвоката ответить Хоббсу? Напиши ему и объясни, что в момент смерти у Саймона не было никакой такой пленки, ну, что-нибудь в этом роде. Я хочу сказать, что это довольно простое дело.
– Я не хотела иметь дела с адвокатами. С этим имуществом все было так запутано. – Она взглянула на меня с надеждой и взяла за руку. – Пожалуйста, помоги мне, Портер.
Но я не чувствовал ничего, кроме затаенной ярости; я молча встал и пошел в ванную. Там я умылся и посмотрел в зеркало. Я уловил ложь в голосе Кэролайн, и, может быть, не один раз; так что мне хотелось внимательно обдумать то, что она мне рассказала. Но я устал, и голова кружилась от выпитого. И сейчас домашний очаг казался мне лучшим место в мире.
Наполеон сменился с дежурства и без своих впечатляющих пуговиц и воротничка превратился в простого парня в футболке, спящего в дешевой квартирке и видящего мрачные сны, навеянные депрессией. На его месте в вестибюле многоквартирного дома сидел старик с настолько отвисшими нижними веками, что казалось, он не спал лет двадцать—тридцать. Один из персонажей нью-йоркской ночи, словно сошедший с полотна Эдвада Хоппера. Он наблюдал, как я шел по коридору к выходу, мимо давешних лилий, несколько розовых лепестков которых теперь валялись на столе, намекая на то, что время, как всегда, предательски утекает. Он квакнул: «Такси, приятель?»
Я кивнул; его глаза казались слишком усталыми, чтобы оторваться от моего лица, тогда как рука проползла по истертой столешнице красного дерева к круглому медному выключателю, который он принялся дергать взад и вперед с раздражающей энергией, как человек, настойчиво возвещающий конец света. К этому времени я выбрался на улицу, там стояло такси, а кружащийся снег создавал светлый ореол; водитель прихлебывал кофе.
– Ну и холодина, приятель, – сказал он, когда я влез в машину. – Я говорю, ночь холодная.
– Угу.
– Ну, сейчас начнем реально зарабатывать.
Я мотнул головой в знак согласия. Из приемника лился спокойный джаз, нежный и убаюкивающий, и я плотно запахнул пальто и сонно откинулся на спинку сиденья. Я был измучен и непонятно почему встревожен. Было около пяти утра. Таксист тронулся с места, вливаясь в редкий поток машин, и бросил взгляд в зеркало:
– У вас там сзади все в порядке?
– Ааа, и да, и нет.
– И да, и нет? Уж не собираетесь ли вы тут меня обгадить или еще чего, а? Мне как-то раз попался парень с сердечным приступом. Мало не показалось, доложу я вам.
Такси плавно катило мимо просвечивавших сквозь снежную завесу огней светофоров, мимо редких теней, бредущих, сгорбившись, по белым тротуарам, по городу, приснившемуся во сне городу, в котором никогда не наступит утро. Я следил, как водитель меняет полосы движения, не сигналя. Внутренность такси заливал голубоватый свет, из приемника еле слышно доносилось соло саксофона. Вся эта ночь казалась мне невероятной, невероятной и реальной. Мы проплыли мимо белого безразмерного лимузина. Парни в нем – юнги или футболисты из школьной команды – сняли рубашки и высовывались из окон и сидели на крыше. «Вы только посмотрите на этих гаденышей», – пробормотал таксист.
Мы остановились в двух шагах от моей кирпичной стены. Улица была тиха и безлюдна. Я расплатился с водителем и, тяжело ступая, побрел к воротам. Подняв глаза, я увидел, как футах в десяти резко остановилась машина. Из нее выпрыгнули двое мужчин в дорогих шерстяных пальто, один, я помню, был без шляпы. Мне не понравился их интерес ко мне, и я достал ключ.
– Рен!
Я не успел запереть калитку, как они оказались рядом со мной. Тот, что покрупнее, просунул ногу в створ калитки. По виду они походили на бизнесменов и точно не копы. Никто не мог видеть меня в тоннеле.
– Чем могу быть вам полезен, парни, в этот дивный вечер?
– Отдай нам кассету.
Снег заставлял меня часто моргать.
– У меня ее еще нет.
– Кассета у тебя в пальто.
Я был поражен.
– Это не та.
– Сейчас же отдай нам кассету, и все будет в порядке.
Тот тип, что был ближе ко мне, что-то выхватил из-под пальто и замахнулся на меня. Я отпрыгнул назад, но потерял равновесие и упал. Другой ударил меня между ног, и я мгновенно обделался, а кал так и остался прямо у меня в брюках. После чего я отправился в нокдаун, глубокий нокдаун. Рука в перчатке уперлась мне сзади в шею, прижимая правую щеку к холодной кирпичной дорожке. Они обшарили пальто и забрали пленку.
Над самым моим ухом раздался голос:
– Эй, Рен, ты – вонючий засранец, понял?
Я услышал шипение аэрозольного баллончика, а затем мой левый глаз, нос и горло обожгла боль, рот превратился в огромное дыхательное отверстие, и, корчась, я слышал собственные завывания, доносившиеся словно издалека. Они нанесли мне еще несколько ударов – раз по голове, пару раз в живот и еще раз по яйцам, а я, изо всех сил сжавших в клубок, умолял о пощаде, и каждый звук громко прокатывался по тоннелю. Ответа не последовало, и, в ожидании новых ударов, я сжался еще сильнее, закрыв голову и подтянув ноги к груди. И вдруг я понял, что ничего не происходит. В мой правый глаз, тот, что был прижат к холодному кирпичу, газа попало немного, так что я сумел приоткрыть его до размеров слезящейся и моргающей щелки и начал подползать к открытой калитке. До нее было от силы футов шесть. Мне хотелось плакать. Я пытался ползти дальше, но не продвинулся ни на шаг. Многие части моего тела нуждались во внимании. Я рухнул на живот. В конце концов мне удалось осторожно придать былую форму яйцам, убедившись заодно, что они более или менее на месте. Я перекатился на спину, чувствуя, как экскременты перемещаются у меня в штанах. Жжение в носу почти прекратилось. Я снова заставил все тот же правый глаз открыться и посмотреть с водянистой ясностью сквозь открытую калитку в январское небо, где одна припозднившаяся звезда мерцала на фоне рассеивающейся тьмы, холодная и прекрасная. Это был как раз тот момент, когда ночь уступает место дню. Все еще падал снег. Мне было видно, как его заносит во входной тоннель и он садится на рукав моего пальто. Я ощущал его на щеке, на ресницах. Я вспомнил, что рассказал Кэролайн о том, как в снегу нашли мертвеца. Шел снег, но я не был покойником. И у меня все будет отлично. В общем, я слишком много пил, занимался черт знает чем и был избит, но чувствовал себя превосходно. Да, я буду чувствовать себя превосходно через несколько минут. Но странная штука минуты. Ничего не делаешь, а они проходят. Ничего не делаешь, просто лежишь себе на выложенной кирпичом дорожке, да и калитка все еще открыта, в шерстяном пальто довольно тепло, лицо замерзло, лежишь и ждешь чего-то, возможно, ответа. Я очень надеялся, что мои яйца не перестанут действовать. Теперь я понял, что больше не владею ситуацией. События проносились мимо и надо мной. Я испытывал какую-то тревогу, а это означало, что все, что сейчас было плохо, скоро станет еще хуже.