После спектакля и короткого забега в кафе в конце того же квартала перекусить ватрушкой они направились к метро. Погода стояла отличная. Было видно все звезды, даже несмотря на яркие отсветы реклам. Сэм жалел, что не может устроить так, чтобы ночь длилась бесконечно, дольше, чем те десять часов, которые она должна была тянуться. Но когда заметил телефонную будку в переулке, в паре шагов от себя и по пути к станции метро, то извинился и сказал, что должен позвонить, потому что Хирш любит, чтобы подчиненные докладывали ему о своих передвижениях.
Когда он вернулся, Салли спросила:
– Тебе нужно ехать, да? Тогда поезжай, милый. Я и сама отлично до дому доберусь.
– Нет уж, спасибо. Я хотел бы поцеловать тебя на прощанье прямо на ступеньках перед дверью.
По дороге к ее дому Сэм старался вести себя достойным образом; он помнил, что здорово вспотел, что от него несет по́том, так что держал руки при себе. Перед ее дверью он крепко ее поцеловал, отпустил ее и помахал ей рукой, когда она была уже за порогом и видела его только сквозь стекло двери. После чего отправился на место преступления – в старый многоквартирный дом на Авеню С, где жили мать Салли и ее брат Иззи. Он не знал точно, что там произошло, но в любом случае не хотел, чтобы она там оказалась.
Дом номер 216.
Детектив Хирш неспешно прошел по тротуару и поднялся на крыльцо, где поперек входа уже была натянута веревка ограждения, привязанная к перилам с обеих сторон. Он предъявил патрульному полицейскому свое удостоверение, потом увидел приближающегося Сэма и остановился подождать его. Другие полицейские сдерживали толпу любопытных и одну обитательницу дома, вернувшуюся с работы. Вокруг больше ничего не было, одни лишь полицейские машины у тротуара.
А вот внутри все было совсем иначе. Внутри было полно крови, целые лужи на деревянном полу, на стенах и на ковре. Пятно крови впиталось в подлокотник светло-зеленого дивана возле окна, в котором сидела миссис Джейкобс, придерживая занавеску, в последний раз, когда Сэм ее видел. Белые чехлы с подголовника и одного подлокотника были сорваны.
Тело Иззи лежало в кухне. Когда Сэм туда вошел, полицейский фотограф как раз делал снимок крупным планом лица Иззи, на котором возле рта был хорошо виден V-образный порез, доходивший до края нижней челюсти. Детектив Хирш заметил, что такую метку обычно ставят шестеркам в тюрьме, такой шрам используется в качестве абсолютно точной метки стукача. Но оставлять такой знак на трупе – это западло.
– Ты все записываешь, Рабинович?
Сэм уже достал свой блокнот, но зафиксировал только смазанное пятно крови на дверном косяке. Голова у него была словно заполнена желатином. Нет, в глазах не было слез, нет-нет. И в горле не стоял сухой комок.
Из! Стикбол – это Из! Модель самолета – это тоже Из. Товарищ по оружию рядовой Изадор Джейкобс. Который очень скоро должен был стать его шурином. Иззи. Как такое могло случиться? Мысли Сэма тут же переместились на Салли. Как она это переживет? Он сейчас думал только о ней, словно держал ее в своих объятиях, словно мог передать ей свою силу и стойкость. Боже, помоги ей держаться, если кто-то успеет сообщить ей об этом раньше него!
Детектив Хирш провел Сэма по коридору к спальне, указывая по пути на кровавые следы на уровне локтя.
– Он ее тут тащил. Видишь, какие следы на полу, – говорил он, тыкая пальцем на черные полосы. Старая дама Джейкобс всегда носила высокие шнурованные ботинки с черными подметками.
Войдя в спальню, Хирш кивком указал на кровать, на которой лицом вниз лежала миссис Джейкобс, свесив вниз голову, словно пытаясь отыскать что-то упавшее на пол. Сэму была видна ее щека, так что он сразу понял, что это она, хотя ее волосы были выкрашены в рыжий цвет, а не седые, как в последний раз, когда он ее видел. Рыжие, потому что в последние дни ее состояние настолько улучшилось, что Салли приехала сюда, чтобы помочь матери покраситься, и они чуть не проделали то же самое с волосами Салли.
– Подойди поближе, – велел детектив Хирш.
Сэм подошел, встал у ног миссис Джейкобс и тут понял, что именно он должен был увидеть, но вовсе не хотел этого. Хирш направил луч своего фонарика на ее бок, где под потеками крови были видны бледно-красные следы ушибов и царапины.
Когда Салли открыла Сэму дверь, она была еще в ночной рубашке. Вместе с Сэмом приехала тетка Салли, которая жила в Бруклине. Салли посмотрела на Сэма, на тетку, и ей уже не нужно было ничего говорить, она уже все поняла и была готова услышать что-то ужасное. Они отвели ее к дивану и сели рядом, и уже потом все сообщили и по очереди утешали ее, как ребенка, в которого она вдруг превратилась.
В участке Сэм засел в комнатке, вернее, в стенном шкафу, переделанном в комнатку, где полицейские могли писать свои рапорты. Детектив Хирш хотел, чтобы его ничто не отвлекало. Он велел ему записать имена и фамилии всех людей, с которыми, по его мнению, был знаком Изадор Хэдуин Джейкобс – со времен детского садика и до Краутленда[67].
Отца Иззи, конечно, тоже поставили в известность и велели явиться в участок на следующий день, чтобы дать показания, но Сэм сомневался, что тот имеет к этому какое-то отношение.
Сэм все время просил детектива Хирша направить кого-нибудь проверить насчет Майка Келли, чтобы удостовериться, что с его приятелем всё в порядке. Да почему бы и нет, спрашивал он себя, хотя все время видел их перед внутренним взором вместе – Майка и Иззи, Иззи и Майка. Они так и стояли у него перед глазами – вместе.
Поскольку мать Сэма уехала во Флориду на свадьбу какой-то своей приятельницы, он в тот вечер привел Салли к себе домой. Они лежали в постели, и она говорила и плакала, а когда встали и он приготовил ей что-то поесть, они снова говорили, а потом снова легли в постель и снова продолжали говорить. Рядом с кроватью Сэма стояла складная ширма с нарисованной с одной стороны ухмыляющейся физиономией. Сэм и сам не знал, как она сюда попала. Сейчас луна светила сквозь нее, и серые тени на этой роже как будто насмехались над ними. Потом они заснули. А проснулся он оттого, что Салли его поцеловала. Прошло совсем немного времени, и он овладел ею, а потом все повторял: «Прости меня, прости меня», а она шепотом отвечала: «Ничего, милый, я сама этого хотела, сама хотела».
Потом она встала и пошла в ванную. А вернувшись, сообщила, что у нее течет кровь. И он снова бормотал «прости меня», а она на этот раз ничего ему не ответила.
Несмотря на это, Сэм снова уснул. А когда засветилась утренняя заря, проникнув лучом света сквозь дырку в ширме, он почувствовал на щеке теплое дыхание Салли, а потом ее губы на своих губах и услышал, как она сказала: «Обними меня снова, Сэмми, обними покрепче, иначе я умру».
Боль от осознания того, что ничего не в силах сделать, может быть сильнее, чем понимание того, что дело сделано и с ним покончено. Это все равно что смотреть на умирающего человека, а не на саму смерть. Каждый прошедший день, когда так и не выяснялось, кто убил Иззи и его мать, становился для Сэма настоящей пощечиной. У него имелась куча своих полицейских обязанностей в участке, да и Салли занимала бо́льшую часть его свободного времени, поэтому он каждые пару дней надоедал детективам Седьмого участка, пока не стал подозревать, что они пользуются любым предлогом, чтоб не отвечать на его вопросы. Он виделся и с Майком Келли во время службы в храме и пытался с ним поговорить, но Майк всячески избегал прямых ответов, ходил вокруг да около и всякий раз только бледнел.
Прошел месяц со дня того двойного убийства, и тут в игровом заведении на Восточной Тринадцатой стрит, размещавшемся в подвальном помещении, убили двоих мужчин. Один из них был подручным хозяина заведения, другой – обычным игроком. Владелец лишился одного пальца – его отстрелили. Он заявил, что, по слухам, это были гангстеры, решившие повторить бойню в День святого Валентина[68]. Собаки, так он их назвал, переоделись в полицейские мундиры и сделали вид, что явились прикрыть его заведение. «Я увидел грязные ботинки, спускающиеся по лестнице. И еще у одного из этих гадов пуговица была оторвана. У наших копов такого не бывает!» Он, видите ли, гордился парнями из Департамента полиции города Нью-Йорк, даже будучи нарушителем закона. Он велел им убираться прочь, угрожая незаряженным дробовиком, который достал с полки, а этого ему делать как раз не следовало.
Детектив Сэмюэл Рабинович и его помощник, стажер, записали все показания. Стажер даже нарисовал схему места происшествия, указав стрелками все передвижения и месторасположение трупов. Сэм спросил владельца, не запомнил ли тот что-нибудь еще. «Ага, – ответил тот, – там был еще один, торчал сзади, возле лестницы. У него короткая стрижка и рыжие волосы. Очень бледный, прямо как альбинос. Он все время визжал и орал, когда его приятель, который стрелял, хватал мои денежки, а Джимми уже валялся на полу и стонал. Хороший парень он был, этот Джимми, он мне был прямо как сын! Я вот доберусь до них, я из них отбивную сделаю, вот увидишь!»
А разве Майк Келли единственный рыжий с короткой стрижкой во всем Манхэттене? Конечно, нет. Но Сэм, повинуясь импульсу, решил действовать, отталкиваясь от того, что узнал. И отправился на пробежку не по своему обычному маршруту патрулирования, а туда, где находился меховой магазин дяди Майка. Мистеру Келли пришлось впустить его только после звонка в дверь – как он пояснил, в последнее время участились случаи воровства, выноса товаров из магазина. Майк в задней комнате, сейчас он его позовет.
Майк и Сэм встали друг напротив друга в узком проходе, стиснутые с обеих сторон стойками с меховыми изделиями. У Сэма здорово чесался нос. Он даже не успел открыть рот, когда Майк, убедившись, что дядя их не слышит, сказал: «Не здесь, Сэмми». И попросил подождать его в Томпкинс-сквер-парке. «Тот здоровенный клен помнишь? В центре, тот, наполовину сожранный жучками? В девять вечера. К тому времени уже стемнеет».