цитаты печатает в разрядку.
Перейдем теперь к положительному «человеческому содержанию» у Гёте. Мы можем теперь быстрее подвигаться вперед, так как мы уже напали на след «человека».
Прежде всего нужно отметить следующее отрадное наблюдение: «Вильгельм Мейстер бежит из родительского дома», а в «Эгмонте» «граждане Брюсселя отстаивают свои права и привилегии» только ради того, чтобы «стать людьми», а не по каким-либо другим причинам (с. XVII).
Г-н Грюн поймал уже однажды старика Гёте на путях Прудона. На с. 320 ему посчастливилось это сделать еще раз!
«То, чего он желал, чего мы все желаем, это спасти нашу личность, это анархия в истинном значении этого слова; Гёте говорит об этом:
За то анархия в наш век
Мне нравится, признаться, очень,
Что может каждый человек —
Я тоже, значит, – жить, как хочет»[122] и т. д.
Г-н Грюн на верху блаженства: подлинно «человеческую» общественную анархию, возвещенную впервые Прудоном и восторженно принятую немецкими «истинными социалистами», – эту анархию можно обнаружить также и у Гёте. На этот раз он, однако, совершает промах. Гёте говорит здесь об уже существующей «в наш век анархии», которая уже «составляет» его преимущество и согласно которой каждый живет, как хочет, т. е. он говорит о независимости в житейских отношениях, появившейся в результате разложения феодального и цехового строя, возвышения буржуазии и изгнания патриархальщины из общественной жизни образованных классов. О дорогой сердцу г-на Грюна будущей анархии – анархии в высшем значении этого слова – здесь не может быть и речи уже в силу грамматических соображений. Гёте вообще говорит здесь не о том, «чего он желал», а о том, что он нашел готовым.
Но этот маленький промах не должен служить помехой. Ведь мы зато имеем стихотворение «Собственность».
Я знаю, мне принадлежит
Лишь мысль, которую родит
Души моей волненье,
А также каждый миг златой,
Который мне мой рок благой
Дарит для наслажденья.
Если не очевидно, что в этом стихотворении «существовавшая до сих пор собственность исчезает, как дым» (с. 320), то разум умолкает в г-не Грюне.
Но предоставим эти маленькие побочные комментаторские развлечения г-на Грюна их судьбе. Количество их поистине неисчислимо, и каждое новое еще больше полно неожиданностей, чем предыдущее. Присмотримся лучше еще раз к «человеку».
Мы уже слышали, что «человек охотно живет в ограниченной обстановке». Мещанин – тоже.
«Первенцы Гёте были чисто социального [т. е. человеческого] характера… Гёте дорожил самым близким, самым незаметным, самым уютным» (с. 88).
Первое положительное, что мы открываем в человеке, это радость, которой наполняет его «самая незаметная, самая уютная», тихая жизнь мелкого буржуа.
«Если мы находим в мире место, – резюмирует г-н Грюн высказывания Гёте, – где мы можем спокойно жить и владеть своим имуществом, иметь поле, которое нас кормит, дом, который служит нам кровом, – разве не там наша родина?»
И г-н Грюн восклицает:
«Разве эти слова не выражают сегодня в точности наши стремления?» (с. 32).
«Человек» непременно носит сюртук à la propriétaire[123] и обнаруживает себя и тут чистокровным мещанином.
Немецкий бюргер, как всякий знает, лишь в молодости на самый короткий миг предается мечтам о свободе. «Человек» отличается тем же свойством. Г-н Грюн с удовлетворением отмечает, что Гёте в позднейшие годы «проклял» «стремление к свободе», которым брызжет еще «Гёц», это «произведение независимого и дерзкого юноши», он даже цитирует in extenso[124] трусливое отречение Гёте (с. 43). Что понимает г-н Грюн под свободой, можно видеть из того, что он тут же отождествляет свободу, провозглашенную Французской революцией, со свободой швейцарцев во времена путешествия Гёте по Швейцарии, т. е. современную конституционную и демократическую свободу с господством патрициата и цехов в средневековых имперских городах и, кроме того, со старогерманской грубостью альпийских скотоводческих племен. Монтаньяры Бернского нагорья даже и по имени не отличаются от монтаньяров Национального конвента![125]
Почтенный бюргер – большой враг всякой фривольности и богохульства. «Человек» – точно так же. Если Гёте в разных местах высказывается об этом как подлинный бюргер, то для г-на Грюна и это относится к «человеческому содержанию Гёте». И для того, чтобы читатель вполне поверил в это, г-н Грюн не только собирает эти жемчужные зерна, но добавляет на с. 62 кое-что из ценных откровений собственного сердца, например, что «богохульники… пустые горшки и простофили» и т. д. И это делает честь его сердцу, как сердцу «человека» и бюргера.
Бюргер не может жить без «возлюбленного монарха», дорогого отца отечества. И «человек» также не может. Поэтому и Гёте (на с. 129) имел в лице Карла-Августа «превосходного государя». А бравый г-н Грюн и в 1846 году все еще бредит о «превосходных государях»!
Бюргера каждое событие интересует лишь постольку, поскольку оно непосредственно затрагивает его частные отношения.
«Даже события дня становятся для Гёте чуждыми объектами, которые либо нарушают его бюргерский уют, либо благоприятствуют ему; они могут вызвать у него эстетический или человеческий, но отнюдь не политический интерес» (с. 20).
Г-н Грюн «приобретает поэтому человеческий интерес к какой-либо вещи», лишь когда он замечает, что она «либо нарушает его бюргерский уют, либо благоприятствует ему». Г-н Грюн признает здесь с такой прямотой, какая только возможна, что бюргерский уют – это главное для «человека».
«Фаусту» и «Вильгельму Мейстеру» г-н Грюн посвящает специальные главы. Обратимся сначала к «Фаусту».
На с. 116 мы узнаем:
«Только благодаря тому, что Гёте напал на след тайны строения растений», он оказался «в состоянии создать Фауста, своего гуманистического человека» (положительно нет никакой возможности увернуться от «человеческого человека»). «Ведь Фауст равным образом… а также и благодаря естествознанию поднимается на вершину своей собственной природы (!)».
У нас уже были примеры того, как и «гуманистический человек», г-н Грюн, «благодаря естествознанию поднимается на вершину своей собственной природы». Очевидно, такова уж его природа.
Мы узнаем далее на с. 231, что «скелет зверя и кость» в первой сцене означают «абстракцию всей нашей жизни», и вообще г-н Грюн обращается с «Фаустом» так, точно он имеет перед собой откровение святого Иоанна Богослова. Макрокосм означает «Гегелеву философию», которая в то время, когда Гёте писал эту сцену (1806), еще существовала, может быть, лишь в голове Гегеля и разве только в рукописи «Феноменологии», над которой Гегель в то время работал. Но какое дело «человеческому содержанию» до хронологии!
Изображение во второй части «Фауста» пришедшей в упадок Священной Римской империи г-н Грюн на с. 240 рассматривает без дальнейших рассуждений как изображение монархии Людовика XIV; «таким образом, – добавляет он, – в наше распоряжение даются сама собой конституция и республика». – «Человеку», конечно, «даются сами собой» все вещи, которые другие люди должны добывать тяжелым трудом.
На с. 246 г-н Грюн открывает нам, что вторая часть «Фауста» с ее естественно-научной стороны «стала современным каноном, подобно тому как „Божественная комедия“ Данте была каноном Средневековья». Рекомендуем это замечание вниманию естествоиспытателей, которые до сих пор находили очень немногое для себя во второй части «Фауста», и вниманию историков, которые до сих пор находили в проникнутой партийным духом гибеллинов[126] поэме флорентинца нечто совсем другое, чем «канон Средневековья»! По-видимому, г-н Грюн смотрит на историю такими же глазами, какими, согласно с. 49, Гёте смотрит на свое прошлое: «В Италии Гёте взглянул на свое прошлое глазами Аполлона Бельведерского», каковые pour comble de Malheur[127] лишены глазных яблок.
Вильгельм Мейстер – «коммунист», т. е. «в теории стоит на почве эстетического воззрения (!!)» (с. 254).
«Он на ничто поставил дело
И вот владеет миром смело»[128] (с. 257).
Конечно, у него достаточно денег, чтобы владеть миром, как им владеет всякий буржуа, и для этого ему вовсе не нужно утруждать себя и превращаться в «коммуниста, стоящего на почве эстетического воззрения». – Под крылышком того «ничто», на которое Вильгельм Мейстер поставил свое дело и которое, как выясняется на с. 256, оказывается довольно обширным и обильным «ничто», можно избавиться от неприятностей похмелья. Г-н Грюн «осушает до последней капли все бокалы без всяких болезненных последствий, без головной боли». Тем лучше для «человека», который отныне может втихомолку безнаказанно предаваться пьянству. Для того времени, когда это все осуществится, г-н Грюн уже сейчас открывает, что стихотворение «Я на ничто поставил дело» – это подлинная застольная песнь «истинного человека»; «эту песнь будут петь, когда человечество будет организовано так, что станет достойным ее». И вот г-н Грюн сократил ее до трех строф и вычеркнул все места, которые не приличествует знать молодежи и «человеку». Гёте в «Вильгельме Мейстере» утверждает «идеал человеческого общества».
«Человек – не обучающая, а живущая, деятельная и действующая сущность». «Вильгельм Мейстер и есть этот человек». «Сущность человека составляет деятельность» (эта сущность является тем общим, что есть у человека со всякой блохой) (с. 257, 258, 261).