[66]
1Карл Бек. «Песни о бедняке»[67], или Поэзия «истинного социализма»
«Песни о бедняке» начинаются песней, посвященной богатому дому.
Чтобы избежать недоразумений, поэт, обращаясь к Богу, пишет: «ГОСПОДИН», а обращаясь к дому Ротшильдов: господин.
Уже во вступлении у него проявляется свойственная ему мелкобуржуазная иллюзия, будто злато «владычествует по прихоти» Ротшильда, иллюзия, которая влечет за собой целый ряд фантастических представлений о могуществе дома Ротшильдов.
Поэт не угрожает уничтожением действительного могущества Ротшильда, уничтожением общественных отношений, на которых оно покоится; он желает лишь более гуманного применения этого могущества. Он хнычет по поводу того, что банкиры являются не социалистическими филантропами, мечтателями, благодетелями человечества, а просто банкирами. Бек воспевает трусливое мещанское убожество, «бедняка», pauvre honteux[68], существо с ничтожными, благочестивыми и противоречивыми желаниями, «маленького человека» во всех его видах, но не гордого, грозного и революционного пролетария. Угрозы и упреки, которыми Бек осыпает дом Ротшильдов, вопреки всем добрым намерениям автора, производят на читателя более комическое впечатление, чем проповедь капуцина. Они покоятся на ребяческой иллюзии о могуществе Ротшильдов, на полном непонимании связи этого могущества с существующими отношениями, на глубоком заблуждении относительно средств, которые Ротшильды должны применять, чтобы стать силой и оставаться силой. Малодушие и глупость, бабская сентиментальность, жалкое прозаически-трезвенное мелкобуржуазное филистерство – таковы те музы, которые вдохновляют эту лиру, и они напрасно силятся казаться страшными. Они становятся лишь смешными. Их искусственно низкий бас постоянно срывается на комический фальцет; в их драматическом изображении титаническая борьба Энцелада[69] превращается в шутовское кувырканье клоуна.
По прихоти твоей владычествует злато
. . . . . . . . . .
О, будь твои деянья столь прекрасны,
Столь сердце велико, как власть твоя! (с. 4).
Жаль, что власть принадлежит Ротшильду, а нашему поэту – сердце. «Если б их слить воедино, это было бы слишком для мира» (г-н Людвиг Баварский)[70].
Первый, кто противопоставляется Ротшильду, это, конечно, сам певец, и именно немецкий певец, обитающий в «высоких и святых мансардах».
Поет о праве, истине, свободе,
Об этом БОГЕ в триедином роде,
Рождающая песни лира бардов.
И человека пенье побуждает
Идти за гением (с. 5).
Этот «БОГ», заимствованный из эпиграфа «Leipziger Allgemeine Zeitung»[71], не производит на еврея Ротшильда никакого впечатления уже благодаря своей троичности; напротив, на немецкое юношество он оказывает поистине магическое действие.
И властно зовет исцеленная юность
. . . . . . . . .
И животворного пламени семя
Всходит сотнями славных имен
в наше время (с. 6).
Ротшильд судит о немецких поэтах иначе:
И песню нашу, посланницу неба,
Зовешь ты жаждою славы и хлеба.
Напрасно юность властно зовет и поднимаются сотни славных имен, слава которых в том и состоит, что они ограничиваются простым воспламенением; напрасно «трубы зовут к борьбе отважно», а «сердце так громко стучит среди ночи». —
Глупое сердце! Оно, как заклятье,
Чует божественное зачатье (с. 7).
О это глупое сердце, эта Дева Мария! – Напрасно
О юность, этот мрачный Саул
На Бога ропщет, на себя. (См. Карл Бек. «Саул». Лейпциг, Энгельман, 1840.)
Вопреки всему этому Ротшильд придерживается вооруженного мира, который, по мнению Бека, от него лишь одного и зависит.
Газетное сообщение, что святая Папская область послала Ротшильду орден Спасителя, служит нашему поэту поводом для доказательства, что Ротшильд не спаситель; с таким же успехом это могло бы служить поводом для не менее интересного доказательства, что Христос, хотя он и был Спасителем, не был кавалером ордена Спасителя.
Ты ли Спаситель? (с. 11).
И он доказывает Ротшильду, что тот не боролся в страшную ночь, как Христос, что он никогда не приносил в жертву гордого, земного могущества
Ради той кроткой и благостной цели,
Что ДУХ великий тебе предназначил (с. 11).
Следует упрекнуть великий ДУХ в том, что он не проявляет большой силы духа в выборе своих миссионеров и обращается с призывом к совершению благостных дел не по надлежащему адресу. Все величие его заключается лишь в размере букв.
Недостаточная способность Ротшильда к роли спасителя подробно доказывается ему на трех примерах: на его поведении по отношению к Июльской революции, к полякам и к евреям.
Вот Франции доблестный сын восстал (с. 12),
словом, вспыхнула Июльская революция.
Ты был ли готов? Звенело ли злато,
Как трель жаворонка – певуньи крылатой
Навстречу весне, что весь мир возрождает
И наших желаний горячих рой,
Познавших в груди безмятежный покой,
Обновленным к жизни от сна пробуждает? (с. 12).
Возродившая мир весна была весной буржуа, для которого, само собой разумеется, звон злата – золота Ротшильда, как и всякого другого, – был торжествующим и сладким пением жаворонка. Правда, желания, которые во время Реставрации безмятежно покоились не только в груди людей, но и в вентах карбонариев[72], в это время обновленными пробудились к жизни, и бедняк Бека оказался не у дел. Впрочем, как только Ротшильд убедился в том, что новое правительство имеет солидную базу, его жаворонки беззаботно запели, разумеется, за обычные проценты.
То, что Бек целиком находится во власти мелкобуржуазных иллюзий, обнаруживается в апофеозе Лаффита, противопоставляемого им Ротшильду:
Подле рождающих зависть хором
Бюргера домик, подобный святыне (с. 13),
т. е. дом Лаффита. Восторженный мелкий буржуа гордится бюргерской скромностью своего дома в противоположность рождающим зависть хоромам Ротшильда. Его идеал, тот Лаффит, который рисуется в его воображении, конечно, также должен жить в скромной бюргерской обстановке; отель Лаффита уменьшается до размеров дома немецкого бюргера. Сам Лаффит изображается в нем в виде добродетельного домохозяина, мужа чистого сердцем; он сравнивается с Муцием Сцеволой[73], он будто бы пожертвовал своим состоянием, чтобы двинуть вперед человека и свой век (не имеет ли Бек в виду парижский «Siècle»?[74]). Бек называет его мечтательным мальчиком, под конец – нищим. Трогательно изображены его похороны:
В процессии за гробом шла
Чуть слышным шагом Марсельеза (с. 14).
Рядом с Марсельезой следовала карета королевской семьи, а непосредственно за ней г-н Созе, г-н Дюшатель и все толстобрюхие и алчные хищники палаты депутатов.
Насколько же должны были стихнуть шаги Марсельезы, когда после Июльской революции Лаффит, с триумфом вводя своего «кума»[75], герцога Орлеанского, в ратушу, произнес ошеломляющую фразу: отныне господствовать будут банкиры!
Что касается поляков, то поэт ограничивается лишь упреком Ротшильду, что тот не оказался достаточно щедрым по отношению к эмигрантам. Здесь нападение на Ротшильда превращается в анекдот в подлинно провинциальном стиле и вообще утрачивает всякую видимость нападения на власть денег, представляемую Ротшильдом. Буржуа, как известно, повсюду, где они господствуют, приняли поляков весьма любезно и даже с энтузиазмом.
Вот пример этого бреда: появляется поляк, просит подаяния и молит; Ротшильд дает ему серебряную монету, поляк,
Монету взяв, дрожит от счастья,
Благословив тебя, твой род и племя, —
положение, от которого польский комитет в Париже до сих пор в общем избавлял поляков. Вся эта сцена с поляком служит для нашего поэта лишь поводом самому стать в позу:
Но счастья нищего жалкий кусок
С презреньем бросаю я в твой кошелек
От имени людей, влачащих бремя! (с. 16).
Чтобы попасть подобным образом в кошелек, нужна большая ловкость и опыт в метании в цель. Наконец, Бек обеспечивает себя и на случай обвинения в оскорблении действием, так как он действует не от своего имени, а от имени людей.
Ротшильд уже на с. 9 упрекается в том, что он принял грамоту о присвоении прав гражданства от разжиревшей столицы Австрии,
Где твой затравленный единоверец
Платит за воздух, за солнца свет.
Бек полагает даже, что Ротшильд вместе с этой венской грамотой о правах гражданства приобрел счастье свободного человека.
Теперь, на с. 19, он обращается к нему с вопросом: