– Договорились! – хором ответили Маня и Амин.
Когда дверь за Амином закрылась, Маня приняла душ и легла спать. Эти дни были так наполнены волнениями, что она очень устала, и теперь, едва ее голова коснулась подушки, она тут же уснула. И не слышала, как примерно через полчаса тихонечко стукнула входная дверь: как только дочь уснула, Людмила Казаринова отправилась к Амину в общежитие.
Она вызвала такси и оказалась в общежитии как раз до одиннадцати часов, так что она, уже знавшая, в какой комнате живет Амин, поднялась на его этаж и постучалась в его дверь.
Амин был изумлен ее визитом. Он явно был готов ко сну, потому что наутро у него был самолет. Но все же он вежливо пригласил Людмилу войти, а его сосед, его друг Мохаммед, учтиво вышел в коридор.
– Амин, – сказала Людмила. – Я хочу сказать, что я против вашего брака.
– Как же это… – растерянно проговорил Амин, – вы же только что сказали, что вы согласны…
– Я просто не хотела Машиных истерик у себя дома. И я вам совершенно уверенно говорю, что я против вашего брака.
– Почему? – тихо спросил Амин.
– Прежде чем я скажу почему, я хочу спросить у вас, Амин: является ли мнение матери невесты весомым, важным для вас?
– Да, – ответил Амин. – Родители иногда понимают то, чего не понимают дети, и мнение родителей нужно учитывать… Но… подождите… подождите… Мы же только что говорили…
– Амин, – твердо сказала Людмила. – Вы мусульманин…
– Да, я мусульманин… Но это не проблема, потому что Маша примет мусульманство, и все будет в порядке, все будет очень хорошо, потому что…
– Нет, не будет все в порядке, – жестко парировала Людмила. – Отец Маши – еврей. Она вам говорила это?
– Н-нет, не говорила, – еле слышно ответил изумленный Амин. – Она сказала, что не знает, кто ее отец.
– Она действительно не знает, кто ее отец. Отец бросил детей и теперь живет в Израиле. Он еврей! Надеюсь, вы прекрасно понимаете, что будет с Марией в вашем Ливане или в вашем арабском квартале в Германии, если ваши родители узнают, что она еврейка, пусть даже наполовину и пусть даже по отцу?
Амин сел на стул, уронив подбородок на грудь.
– Это достаточный аргумент для вас? – спросила деловито Людмила.
– Послушайте, Людмила Егоровна, я очень уважаю вас, потому что вы мать моей любимой невесты. И я надеюсь убедить вас в том, что я буду хорошим мужем для вашей дочери! И я надеюсь убедить моих родителей в том, что Маша будет хорошей женой для меня. Я знаю много случаев, когда мусульмане и евреи вступали в брак…
Людмила молчала. Она надеялась, что этого аргумента будет вполне достаточно, чтобы отговорить Амина от идеи брака с ее дочерью.
Но перед ней сидел Амин, ошарашенный, но не сломленный, и совершенно не желал сдаваться, потому что он, юный, неопытный, был склонен считать, что он один в состоянии преодолеть эту арабо-израильскую проблему, которую не в состоянии преодолеть профессиональные дипломаты, военные и целые правительства.
И тут у нее в голове мелькнула сумасшедшая идея:
– Амин, а Маша говорила, что у нее уже был муж, недолго, и что она все еще официально замужняя женщина?
Изумленный Амин встал со стула, снова сел, снова встал… Он посмотрел в упор на Людмилу и совсем страшным голосом спросил у нее:
– Это правда?
– Правда, – мгновенно солгала Людмила. – Вы можете прямо сейчас позвонить ей и спросить. Или вы можете поехать со мной прямо сейчас к нам домой, и я покажу вам документы!
– Нет, я не поеду с вами. Мне достаточно вашего слова, – почти прошептал Амин, но в его глазах Людмила увидела короткий всполох ослепительной ярости.
«Такой зарежет ножом не моргнув глазом!» – подумала Людмила про себя, не осознавая, что это она только что воткнула нож в спину судьбы своей дочери. Совсем так, как это сделала когда-то ее соперница, которую тоже звали Людмила.
Наутро Амин улетел домой, забрав с собой все свои вещи и документы. С тем, чтобы больше никогда не возвращаться в Москву и продолжить учебу в Германии, рядом с семьей.
Через четыре дня, когда Маня вернулась с работы, мать сказала ей между делом, что звонил Амин и просил передать ей, что его родители против их брака и поэтому их свадьба не состоится.
Мать надеялась, что Маня немного поплачет и успокоится, но Маня не плакала. Она вскрикнула, услышав эту новость, как от неожиданного удара, и… слегла.
Около недели она ничего не ела, только время от времени делая пару глотков воды. Она лежала в постели лицом к стене. Мать умоляла съесть ее хоть кусочек, и варила ей то супы, то каши, а то покупала разные разносолы, при этом пытаясь хоть как-то разговорить ее, но Маня не хотела ни разговаривать, ни есть, ни жить. Она не задала матери ни одного вопроса, поверив ей, что Амин, ее любимый жених Амин, действительно мог так с ней поступить.
Недели через три мать совсем забеспокоилась о здоровье дочери и позвала домой свою приятельницу Елену Павловну, врача-невропатолога. Врач осмотрела Маню, потом заперлась с Людмилой на кухне и с пристрастием начала выспрашивать, что случилось.
Людмила выложила ей официальную версию, но Елена Павловна, выслушав Людмилу, задала ей несколько вопросов:
– Амин действительно позвонил и сказал тебе это?
– Нет, – спокойно ответила Людмила.
– То есть ты решила спасать дочь от неправильной любви? Хорошо, ничего не скажешь, – разочарованно ответила Елена Павловна, – если ты знаешь, что делаешь…
– Я знаю. Я мать, – ответила Людмила.
– Оставь меня с Машей наедине, – холодно сказала Елена Павловна.
Мать осталась на кухне, а Елена Павловна заперлась с Машей в комнате. Судя по звукам, доносившимся из Машиной комнаты, Елена Павловна что-то долго тихо говорила Маше. Потом время от времени Людмила стала различать слабые реплики Маши, потом вдруг внезапно раздался Машин крик, а после то ли звуки борьбы, то ли грохот упавшего стула, и в самом конце Маша начала громко рыдать и что-то кричать.
В течение нескольких минут сердце Людмилы сжималось от ужаса, потому что она никогда не слышала, чтобы ее дочь так плакала.
Людмила то и дело сама себе твердила как молитву: «Я делаю это для ее блага… Я делаю это для ее блага». Потом наконец Маня стала плакать тише и тише, а потом и вовсе в соседней комнате воцарилась тишина.
Спустя примерно час Елена Павловна вышла из Машиной комнаты.
– Люда, я дала ей кое-какие успокоительные, а тебе даю сейчас рецепт. Купи ей эти таблетки, пусть принимает их некоторое время. Завтра пришлю к Маше медсестру из поликлиники, ей поделают уколы, девочке надо немного восстановиться. А тебе я скажу вот что: есть все-таки грань, которую переступать нельзя.
– Спасибо, – тихо ответила Людмила. – Что ты ей сказала?
– Я ей сказала, что в жизни все не так, как кажется. И тебе я скажу то же самое. Я пойду. И звони, если Маше потребуется еще моя помощь, – ответила Елена Павловна, сделав акцент на слове «Маше».
Часть 2
Это был сентябрь тысяча девятьсот девяносто пятого года. Маня брела по Кутузовскому проспекту, не в силах вернуться домой, где мать наверняка спросит, что она думает насчет работы или дальнейшей учебы.
После истории с Амином Маня бросила работу и ничем не хотела заниматься. Так что год с лишним она ничего не делала, кроме того, что с утра до вечера смотрела телевизор, выключая его во время новостей, в которых говорилось о событиях в Ливане (которых в этом году было особенно много); иногда она читала книги и время от времени слушала магнитофонные записи. От нечего делать она начала курить. И теперь порой они дымили в кухне вместе с мамой, хотя маме это и не нравилось. Иногда встречалась с Лизой и Валечкой. Хотя с ними встречаться ей хотелось меньше всего, потому что снова она казалась себе несчастливой, неуспешной и неталантливой.
Мать, видя Манино безделье, все чаще настаивала на том, чтобы Маня пошла куда-нибудь учиться. Но Мане, после такого чудовищного окончания этой истории с Амином, ничего не хотелось. И работа, и учеба казались ей тогда бессмысленным времяпрепровождением. Да и вся жизнь казалась ей абсолютно бессмысленной.
Раньше весь смысл для нее заключался в том, что она, Маня, принадлежала Амину: порой Лиза даже подшучивала над ней, что Маня, как чеховская Душечка, забыла свои интересы и наполнилась его, Аминовым, содержанием. Маня даже тогда из-за этого поругалась с Лизой, но потом все же согласилась с ней. Ну в самом деле, что было плохого в том, чтобы безраздельно принадлежать мужчине и мечтать стать его женой – родить ему детей, быть его правой рукой и не иметь никаких собственных амбиций? Теперь же, без него, весь ее мир был пустым – как квартира, из которой вывезли всю мебель и в которой остались только окна и эхо.
Так что теперь Маню ничто не интересовало, не радовало и не огорчало. Это был год ровного, безэмоционального проживания действительности, только и всего.
Елена Павловна, теперь уже бывшая приятельница ее мамы, ей очень помогла и лекарствами, и беседами, которые в ту пору у них бывали время от времени. Весь тот год Елена Павловна принимала Маню у себя в кабинете, в поликлинике, где она работала.
Разговоры, которые бывали между ними, действовали на Маню удивительно умиротворяюще. Порой они говорили о каких-то незначительных вещах: о Маниных воспоминаниях из детства, о ее несбывшихся мечтах, о каких-то Маниных школьных подружках.
Конечно, они много говорили об Амине, хотя порой Мане эти воспоминания давались очень тяжело: боль потери немного притупилась, но Маня не могла говорить об их разрыве без слез.
«Почему он бросил меня?», – раз за разом спрашивала Маня. «Он тебя не бросал!» – раз за разом отвечала ей Елена Павловна.
А однажды Елена Павловна сказала Мане очень чудную вещь. Она взяла с полки толстый том какого-то словаря, сдула с него пыль, почитала и произнесла загадочным голосом: «Тут говорится о том, что слово „бросить“ когда-то означало „сбивать головки у льна“! Только подумай, Маша! Тут вообще не идет речи о мужчинах и женщинах! Только лён!»