Варя и в самом деле теперь работала в петуховской школе, преподавая биологию, химию и физику. Хотя Маня до последнего надеялась, что Варя пошутила про жизнь в Сибири и вот-вот передумает. Но школа действительно выделила ей недавно построенный дом, в котором даже были телефон и газ. Несколько раз в неделю она звонила Мане, что было гораздо чаще, чем когда Варя жила в Москве. Теперь сестры снова сблизились, как когда-то в детстве, пусть их разделяли тысячи километров, а Варя с утра до ночи работала в школе.
Еще она рассказывала Мане, что петуховский прораб Сергей Борисов, который занимался строительством новых коровников и зернохранилища, выписанный для такого случая из города, все чаще захаживал к ней – то гвоздь вбить, то репродукцию на стенку повесить. По словам Вари, это был простой, бородатый, жизнерадостный мужик с руками и головой, который, к Вариной радости, ни сном ни духом не подозревал о существовании каких-либо наук. Поэтому он сидел у нее по вечерам на табуретке, пил с ней чай и рассказывал ей свои сибирские байки, и тайно восхищался Вариной утонченностью и столичным образованием. Иногда он просил Варю почитать ему стихи на испанском языке, что Варя делала с превеликим удовольствием, к своему удивлению не вспоминая ни Москву, ни аспирантуру, ни вероломного Роберто.
Маня была занята детьми с утра до ночи. К тому же с наступлением холодов они начали часто простужаться, поэтому она не могла отойти от них ни на минуту. Пару раз она просила мать приехать посидеть с детьми, но Людмила Казаринова говорила, что если дочь хочет, то может привозить детей к ней, а сама она «на чужую территорию» не поедет.
Людмила не любила бывать у дочери, потому что всегда чувствовала себя там неуютно, даже если находилась там не дольше получаса. Зятя она недолюбливала, но была с ним подчеркнуто вежлива, правда, к счастью, высказывала она это только Мане, поэтому отношения зятя и тещи со стороны выглядели как приличные и полные взаимного уважения.
Маня по-прежнему считала себя плохой матерью, потому что она продолжала чувствовать постоянную усталость и собственную ненужность.
Максим все время работал и не думал что-то менять в семейном укладе. Напротив, он еще больше увеличивал дистанцию между собой и Маней. Доходило даже до того, что они могли не видеться целыми днями, потому что порой, в моменты рабочих кризисов, которых было немало, Максим ночевал в офисе и передавал Мане разные просьбы и поручения через шофера.
Маня тосковала. А порой ее охватывала настоящая ярость, которая налетала на нее внезапно, словно смерч.
Что-то подобное произошло в начале зимы. Двор был занесен снегом до самого верха их высокого забора.
Маня одела детей, чтобы выйти с ними на прогулку. Дети только выздоровели после очередной простуды и с радостью ползали по снегу. И тут она заметила, что они оба – и Лева, и Марк – едят снег. Горстями! И когда она прикрикнула на них, они начали глотать этот снег с еще большим задором.
И Маня вдруг, вспыхнув от неизвестно откуда взявшегося гнева, схватила детей и поволокла их домой. Она еле раздела дружно ревущих мальчишек, которые, вырвавшись от нее, начали крушить все вокруг – все, что видели.
И тогда Маню в ту же секунду охватила невиданная ярость. Она схватила Марка, начала трясти его в воздухе и кричать какие-то ужасные слова о том, как отвратительны мальчики, мужчины; кричать о том, что они только все разрушают, оставляя одни руины… И тут же она поняла, что единственное, что ей хочется с ними сделать, это… это… ей захотелось…
И тут она увидела ужас в глазах Левы, который еще никогда не видел маму в таком гневе и который пытался спрятаться от нее в шкафу, потому что… Боже!
Когда она поняла, какая ужасная мысль сейчас промелькнула в ее голове, она осторожно опустила Марка, и ее охватила чудовищная истерика. Как когда-то, когда она узнала, что Амин покинул ее…
Только на этот раз из-за накопившегося напряжения, из-за постоянного одиночества, из которого совершенно не было никакого выхода, она поначалу не могла плакать. Ее тело ломал какой-то чудовищный спазм: она каталась по полу, а в это время ее тело выкручивалось причудливым жгутом, а дыхание застряло где-то в груди…
Она видела, что Лева и Марк, не двигаясь, смотрели на нее круглыми от страха глазами, не в силах вымолвить ни слова.
Когда спазм кое-как отпустил ее, Маня подползла к детям и начала обнимать и целовать их, без конца прося у малышей прощения, и только сейчас Лева и Марк заплакали, как будто они все поняли. И в тот же самый момент благодаря ее детям и к Мане тоже пришли слезы, означавшие конец большой иллюзии о том, что она научилась жить сама с собой в ладу.
На следующее утро Маня проснулась еще до того, как проснулись дети, которые на метель всегда реагировали долгим утренним сном. Ей совсем не хотелось вставать с постели, и она даже не понимала, почему каждое утро она вскакивала и начинала носиться по дому: ведь в этом не было никакой необходимости. В самом деле, у уборщицы есть свой ключ: она придет и начнет уборку. И если Маня знаком даст ей понять, чтобы она сегодня разобралась с фронтом работы сама, то уборщица, конечно, разберется. Работник, который жил в своем флигеле во дворе дома, тоже сделает свою работу: очистит дорожки от снега, починит замок в калитке, съездит на почту и отправит письма, которые нужно отправить. Только вот дети… Дети скоро проснутся, и тут уж точно придется встать…
Маня протянула руку к мобильному телефону и набрала номер матери и попросила ее приехать и взять на себя детей.
К счастью Мани, мать приехала на такси всего через час, испугавшись состояния дочери и потому забыв о своем решении никогда к Мане домой не приезжать. Так что когда Марк и Лева только-только начали ворочаться в своих кроватках, их бабушка уже была у них дома.
– Что с тобой, Маша? – спросила мать, входя в Манину спальню.
– Не знаю, – тихо ответила Маня. – Я смертельно устала…
Мать присела на краешек постели и внимательно посмотрела на дочь. Чувство вины, которое все эти годы, прошедшие после расставания Мани с Амином, она испытывала к дочери, сегодня кольнуло ее сильнее, чем обычно. Даже не кольнуло, а ударило хлыстом. И так сильно, что ей захотелось убежать отсюда со скоростью иноходца.
– Прости меня, доченька, – вдруг сказала Людмила, и на ее глазах показались слезы.
– За что, мама? – тихо спросила Маня, чувствуя, как волной ее накрывает нежность к матери, что в последний раз было очень давно, еще в детстве, в Петухове, когда мама (такая редкая гостья в те дни) вдруг приезжала к ним, и ее, Маню, охватывала щемящая нежность, граничащая с болью и страхом потери.
Людмиле в эту секунду больше всего на свете хотелось рассказать Мане о том, что она сделала с Амином и с ней. Ей хотелось снять наконец этот груз с души, который не только доставлял ей страдания, но и который отдалял ее от дочери, заставляя избегать встреч с ней.
– Наверное, я не была хорошей матерью для вас, – только и смогла сказать Людмила. – Меня всегда не было рядом с вами. Я думала, что все эти годы разлуки можно будет наверстать потом, когда вы вырастете, но это оказалось не так. В детстве вы привыкли, что у вас нет родителей, и эта привычка стала частью вашей натуры. Болезненной частью… А теперь вы все так далеко… Даже Варя уехала… И я лишила вас отца, который хотел увидеться с вами, а я не разрешила ему…
– Не говори так, мама, – попросила Маня. – Ты хорошая. И мы знаем, что ты любишь нас. И знаем про отца… Мы взрослые и сами решим, что с ним делать. Не вини себя… Просто так сложилась жизнь. Да и ты меня прости…
– А тебя-то за что прощать? – Людмила теплой рукой пригладила растрепанные Манины волосы.
– Я однажды решила, что это ты подстроила наше расставание с Амином…
У Людмилы сдавило горло, и она закашлялась, окончательно разбудив детей, которые моментально прибежали к ним в спальню и залезли на кровать к матери к бабушке, сделав невозможными дальнейшие разговоры. К счастью.
Маня, почувствовав себя капельку лучше от близости матери и возни детей, села в постели и с улыбкой сказала:
– Знаешь, мам, а ведь мы с Варей и Кирей до сих пор не оставляем надежды найти тебе на сайте знакомств какого-нибудь задорного профессора, любящего на обед «змеиный супчик»! Если есть люди, которые любят это готовить, значит, должны существовать люди, которые любят это есть!
Людмила вздохнула, а потом улыбнулась:
– Так много профессоров вокруг! А мне, может быть, хочется плотника или рыбака… Только где их взять? Они же по сайтам не ходят. Ладно, дочь… Давай сделаем так. Я заберу детей к себе домой на пару дней. Разносолов я готовить им не буду, но кашу, суп и компот гарантирую. А ты побудь тут в тишине, приди в себя, погуляй… Вон какой белый снежок сегодня… Ты не думай, я все вижу… Но в вашу семейную жизнь лезть не хочу. Во-первых, в семейной жизни я и сама не очень понимаю, а во-вторых… – Людмила осеклась, решив не произносить вслух это самое «во-вторых». Это «во-вторых» вот уже несколько лет душило ее, мешало ей спать по ночам, мучило кошмарами, напоминало о себе головными болями и сердцебиениями…
Она просто обняла дочь, одела внуков и уехала с ними к себе домой.
Проводив мать и своих детей, Маня не захотела возвращаться в постель. Каким-то волшебным, непостижимым образом к ней вернулись силы и хорошее самочувствие.
Она с удовольствием потянулась, потом умылась, оделась и решила сварить кофе. Насыпая кофе в кофемолку, Маня осознала, что никогда раньше она не жила для себя. Понятное дело, она покупала себе одежду, делала косметические процедуры, следила за здоровьем и прочее, но это все как будто она делала для других, а не для себя. А вот так, чтобы ощущать пространство и время как что-то, предназначенное именно ей и только для ее удовольствия, такого не бывало никогда.