о попробовать вытащить этого парня из зависимости и заодно снять его в моем фильме. И я отправил его в реабилитационный центр, а потом, когда он немного пришел в себя, снял его в своем фильме. Он в итоге не стал актером. Ему не понравилось. Такое бывает. Но зато он по-прежнему работает на съемочной площадке – делает то одно, то другое… Он женился, у него дети, и наркотики – в прошлом. А этот итальянец в пиццерии – его отец. И всякий раз, когда бываю в Дюссельдорфе, я заезжаю к этому доброму человеку, и он всегда мне рад. Всем хорошо, правда?
– Правда. – Маня, у которой в глазах стояли слезы, кивнула. – Послушай, Фрэнк. Я… я не знаю, как я теперь буду без тебя…
– Мария, милая, ты ведь спокойно жила без меня раньше, – сказал Фрэнк, погладив ее по щеке. – И потом, знаешь… Возможно, тебе понравилось заниматься со мной любовью… Но это только так говорят: «Заниматься любовью». То, что у нас с тобой, – это не любовь. И ты это знаешь.
Мане показалось, что этими словами он наотмашь ударил ее по щеке.
– Что же тогда любовь? – с горечью и упреком в голосе спросила Маня. – Что? Как ее заслужить? Где она?
– Любовь… я не знаю, что это. Если бы я только знал, я снял бы об этом самый гениальный на свете фильм… – ответил Фрэнк. – Скажи, у тебя ведь есть дети, так?
– Да, – вздохнула Маня, почувствовав вдруг острую тоску по детям, которых она, занятая собой, не видела уже несколько дней, – двое сыновей.
– Поезжай к ним, – с жаром сказал Фрэнк, – поезжай. Скоро ведь Рождество. Они ждут тебя, они хотят подарков! Поезжай! Нам с тобой на самом деле было очень хорошо, это правда! Но душу нельзя продать даже за очень хороший секс. Я это точно знаю… и скоро сниму об этом фильм… Езжай к детям… Нам пора ехать, милая Мария. Сегодня вечером я должен быть дома, в Берлине.
Деревенька, в которой стояла пиццерия, была совсем небольшой: пара десятков ухоженных хорошеньких домиков, каждый из которых был украшен рождественской иллюминацией. И чуть поодаль стояла небольшая ратуша, перед которой была маленькая площадь с рождественской елкой.
Они уже собирались уезжать, как вдруг увидели, что по двум улицам, ведшим к площади с разных концов этой деревеньки, едут навстречу друг другу на велосипедах два человека – парень и девушка.
Маня пригляделась: ей показалось, что они выглядели довольно странно. Как будто одежда была не из сегодняшнего дня, а откуда-то из прошлого. Как будто свою одежду они взяли из костюмерной, собираясь снимать фильм о довоенной поре. На девушке было теплое серое платье в черную полоску; на голове – берет, из-под которого были видны локоны. Молодой человек был одет в клетчатый пиджак и брюки галифе. Они, подъехав друг у другу, сошли с велосипедов и прислонили их к низкой ограде. Молодой человек вынул магнитофон из заплечного мешка и поставил его на землю. Затем включил музыку – танго, довоенное танго! Нежный женский голос что-то запел по-немецки. Молодой человек галантно подошел к девушке. Он нежно обнял ее; сладко поцеловал губы и… они начали танцевать танго на пустой площади.
– Пойдем посмотрим на них поближе, – шепнул Мане изумленный Фрэнк.
Они подошли к ним поближе. Маня смотрела на них, почти открыв рот, потому что это был не танец. Это была любовь, которая распускалась на их глазах волшебным цветком. Эта любовь, как маленький цветок, пробивалась через асфальт, через толщу времени и пространства и доверчиво показывала свое истинное лицо всего двум зрителям, которые изумленно стояли здесь и смотрели на них и не могли наглядеться.
Солнечный луч, пробившийся сквозь плотное облако, скользнул по всей ратушной площади, поцеловал обоих танцующих и остановился на Мане, осветив слезу на ее щеке, широко распахнутые глаза, золотистые волосы, нежно обрамлявшие ее лицо. И Фрэнк, который еще секунду назад не отрываясь смотрел на этих танцоров, возникших из ниоткуда, из пустоты, вдруг залюбовался Маней и, незаметно схватив из машины фотоаппарат, сделал Манин снимок. Он захватил в кадр не только ее нежный профиль и доверчиво распахнутые глаза, но и ратушу, и ратушную площадь, и танцующую пару.
Когда музыка смолкла, мужчина-танцор обнял свою партнершу, едва коснулся губами ее губ, положил магнитофон в свой заплечный мешок, и они разъехались в разные стороны на своих велосипедах.
Фрэнк подошел к Мане, изо всех сил обнял ее, а потом прошептал: «Нам пора».
На подъезде к Дюссельдорфу Маня спросила Фрэнка:
– Скажи, Фрэнк, а то прекрасное место, куда ты обещал меня отвезти, – была эта самая ратушная площадь и танго? Этот танец и был твоим сюрпризом для меня?
– В это нельзя поверить, – чуть помедлив, сказал Фрэнк, – я собирался отвезти тебя в один ресторан, где играют хороший джаз; но внезапно появились эти люди, начали танцевать… И мне показалось глупым ехать куда-то еще… после того, как Бог внезапно подарил нам это…
– Ты еще позвонишь мне когда-нибудь? – спросила Маня Фрэнка.
– Напиши мне свой адрес, – ответил Фрэнк.
Когда Маня оказалась у себя в отеле, она поняла, что больше ни минуты не хочет находиться здесь, в чужой стране, и, не откладывая, позвонила Максиму, который, к ее удивлению, снова оказался не на работе, а дома. Она попросила заказать ей билет на завтра и, расспросив его о детях, положила трубку.
Перед сном она положила себе на грудь тряпичную Пеппи и прошептала ей:
– Пеппи, как мне грустно! Если бы ты только знала, как бы я хотела хоть на секундочку увидеть Амина. Хоть на маленькую, крошечную секунду обнять его. Где он? Ты не знаешь, что он сейчас делает?
И, обнимая свою маленькую тряпичную игрушку, она горько заплакала. Но день был таким длинным и таким трудным, что через несколько минут она глубоко заснула и увидела сон: Пеппи тихонько дергала прядь ее волос. На кресле, стоявшем напротив кровати, сидел… Амин.
Маня вскочила на постели и вскрикнула:
– Амин! Миленький! Амин! Откуда ты здесь? Как ты узнал, что я здесь?
– Я все про тебя знаю, – улыбаясь, ответил Амин, – все до мельчайших деталей.
Его лицо освещал лунный свет, струившийся из окна. И хоть Маня понимала, как сильно она изменилась за прошедшие годы, Амин был все таким же, как в тот день, когда они виделись в последний раз. Его лицо было бледным, но глаза светились от любви и нежности к Мане.
– Подойди ко мне, ляг рядом со мной. Я так ждала тебя, – проговорила Маня, не веря своему счастью.
– Я не могу лечь с тобой в постель, – грустно ответил Амин, – мы ведь с тобой по-прежнему не женаты.
– Амин, ну перестань, ложись ко мне! У меня уже двое детей, и у тебя наверняка чего только уже не было.
Амин отрицательно покачал головой:
– Нет, закон есть закон. Но я по-прежнему люблю тебя. Я могу сидеть здесь, и ты будешь чувствовать весь жар моего сердца, как и раньше.
Сердце Мани наполнилось тоской. Она захотела сама броситься к нему, обнять его, но ощущала такую тяжесть во всем теле, что не могла даже пошевелиться. И, решив не бороться с этой небывалой силой, она осталась в постели.
– Ты так же прекрасна, моя Маша, – прошептал Амин. – Хотя по-прежнему не видишь своей красоты. – Он немного помолчал. – Знаешь, чем страсть отличается от любви?
– Нет, – покачала головой Маня.
– В порыве страсти люди закрывают глаза. Они хотят внутри себя проживать эту бурю чувств. Они хотят пережить внутри себя все удовольствия мира и не делиться ни с кем. В страсти человеку не нужен другой. Потому они закрывают глаза, чтобы не видеть никого… А любящий смотрит на того, кого он любит. Он хочет смотреть на своего любимого человека, он хочет рассмотреть его, он хочет поделиться с любимым теплом. Поэтому любящий смотрит не отрываясь. Главное – не он сам, а его любимый… Страсть – это всегда страдание… Испытывать страсть – все равно что есть сахар горстями, желая наесться, притом что от этого становится только хуже. А любовь – это хлеб. Даже маленький кусочек хлеба способен насытить человека, он может помочь человеку выжить.
Маня заплакала и начала вытирать руками слезы с глаз, и когда она снова взглянула на кресло, в кресле уже сидела ее мать.
– Мама! Что ты делаешь здесь?
– Я просто хотела убедиться, что ты в порядке, только и всего, – ответила Людмила, – и еще я хотела тебе сказать, что жалею, что Амина нет с тобой рядом. Ты прости меня, доченька!
Маня снова сделала попытку встать с постели, чтобы обнять мать и сказать ей, что всё в порядке, потому что Амин секунду назад был здесь, рядом с ней, но тело ее по-прежнему было сковано небывалой тяжестью.
Самое странное заключалось в том, что, пока Маня пыталась встать, мать исчезла. Но тут неожиданная радость накрыла Маню с головой, потому что Амин сейчас лежал рядом с ней в постели. Он, подперев голову рукой, смотрел с нежностью на свою любимую и гладил ее по волосам. Сейчас он ничего не говорил: он просто хотел насладиться тем, что его любимая женщина была так близко от него, что он чувствовал тепло ее тела. И от его тепла Маня вдруг сделалась легкой, почти невесомой, поэтому она вскочила с постели, и уже через секунду они танцевали с Амином танго. Они танцевали так умело, так страстно, так нежно, как будто делали это всю жизнь. А потом они полетели. Сначала – по комнате, потом вылетели в окно и заскользили по ночному небу. И Маня видела, как где-то там, на земле, стоит ее отец. Но выглядел он не так, как в том рекламном буклете университета. Он посреди огромной пустыни – тихий, задумчивый – с любовью смотрел на свою дочку, и Маня видела, как он был рад за нее; за то, что она наконец счастлива и теперь он может за нее не беспокоиться. А потом вдруг всё вмиг изменилось: всё исчезло, и Амин исчез, и Маня, летевшая по небу уже одна, увидела со стороны небывалую картину: отец, мать, Маня, Варя и даже Киря лежали все вместе в волчьем логове. Но они были не людьми: мать и отец были взрослыми волками, а они, дети, были волчатами. Они сосали материнское молоко, а отец лежал рядом и охранял их покой… И было это так… так…