Но все же порой, когда Людмила по утрам смотрела на голубоглазую, хрупкую Маню, ей казалось, что Маня окутана сияющей, золотистой дымкой. И сквозь эту золотистую дымку проглядывали удивительные Манины черты: черты человека, глубоко доверявшего жизни, пусть даже и не осознававшего этого. Маня, по совершенно непонятным Людмиле причинам, все-таки была открыта всему, что жизнь ей преподносила: ни одно предательство не ожесточило ее, не превратило ее в человека с ледяным, злым сердцем. Более того, в этом поиске любви она была не просто женщиной, которая искала своего счастья, она искала этой любви для всех: для себя, для ее семьи, для всего мира.
Именно Маня разыскала отца, вышла с ним на связь. Именно Маня вывела свою мать, Людмилу, из этого вечного анабиоза нелюбви и одиночества. Именно Маня побывала в Нью-Йорке – в месте, помнившем ее забытых предков. Ее дочь, сама того не подозревая, находясь в бесконечном поиске любви, собирала свой род как пазл, как мозаику, связывала воедино всех, кто рассыпался, растерялся по миру… И, кажется, выбилась из сил на этом длинном пути…
От этой мысли Людмила заплакала. Этим летним вечером ее вдруг охватил ужас от того, что она много лет думала о дочери как о слабой и бесхарактерной, и тем самым много лет предавала ее. Она предавала своего ребенка, не видя, какой труд Маня проделывала на протяжении этих многих лет.
Людмила закурила, заходила по комнате суетливыми шагами, потом затушила папиросу, которая сейчас так мешала ей думать о чем-то – самом важном. И вдруг она поймала себя на желании прямо сейчас позвонить Борису – Маниному отцу, человеку, после которого она так и не смогла никого полюбить, как ни пыталась… Позвонить ему просто так, без всякой видимой причины…
Но, кажется, причина все-таки была: возможно, Маня выбивается из сил, не отдавая себе отчета, не находит покоя из-за того, что в той мозаике, в том пазле, который она с таким упорством собирала, не хватало единственного и самого главного элемента – хоть какой-то, пусть тонкой, как волос, связи между ее матерью и отцом.
Но Людмила знала, чувствовала, что эта связь была! Ее любовь к Маниному отцу за столько лет никуда не делась! Она не уменьшилась, не исчезла, хоть Борис однажды просто пропал из их жизни. Эта связь не исчезла, пусть прошло столько лет и каждый из них хлебнул столько горя!
Поэтому долг Людмилы сейчас заключался в том, чтобы помочь своей дочери, которая сражалась за воссоединение своего рода в полном одиночестве, теряя силы…
Людмила набрала номер Бориса, но тут же испугалась этого своего порыва и хотела положить трубку. Но не успела. Она услышала его голос.
– Да, слушаю, – ответил тот самый голос.
– Это Людмила… То есть одна из твоих Людмил, – иронично добавила Людмила.
– Я рад тебя слышать… очень рад, – сказал Борис.
– Я беспокою тебя… через столько лет, но я звоню не ради себя или тебя…
– Люда… – тревожно сказал Борис. – Все в порядке с детьми, с тобой?
– В порядке.
– Спасибо, что ты позвонила. Я долго ждал этого разговора с тобой. Просто я не знал, как… – глухо проговорил Борис.
– Подожди, Борис, – остановила его Людмила, боясь, что то чувство, которое заставило ее позвонить ему, испарится без остатка, исчезнет, завязнет в пустой болтовне. Потому что если сейчас вдруг забудется то, что она поняла сегодня о своей дочери и о себе, то тогда…
– Люда, я так рад слышать твой голос, – сказал Борис.
– Рад слышать голос? Тогда хочешь, я тебе спою? – улыбнулась Людмила.
Людмила почувствовала, что Борис тоже улыбнулся. У нее на душе потеплело.
– Знаешь, наша Маша… – начала Людмила и запнулась, не зная, как продолжить.
– Что с ней? Она здорова? – снова всполошился Борис.
– Теперь да, – неопределенно ответила Людмила. – Только вот мы – и я, и ты – сделали все, чтобы наша дочь считала любовь болезнью или чем-то в этом роде…
– Я немного знаком с ее бывшим мужем и могу сказать, что…
– Речь не о нем, – перебила его Людмила.
– Тогда о ком?
– О Маше и человеке, которого она любит.
– Кто этот человек? – осторожно спросил Борис.
– Он ливанский врач, живет в Германии. Амин. Это долгая история. Он араб. Понимаешь? Он араб.
И в эту секунду Людмиле стало легко: ей показалось, что они никогда не расставались: сейчас они словно продолжали разговор об их младшей дочери, обычный разговор, начатый за завтраком или на прогулке.
– Понимаю, – ответил Борис и снова, кажется, улыбнулся. – Маша – дочь еврея. Он араб. Его родители наверняка против, хотя и не в силах сопротивляться молодым, так? Такое здесь у нас сплошь и рядом. Сплошные драмы.
– Да нет, все гораздо хуже: это я когда-то была против и наломала дров, и вообще, кажется, сломала им жизни, – с трудом выговаривая каждое слово, сказала Людмила. – Подожди секунду…
Она закурила новую папиросу и подошла к окну.
– Ты куришь? – спросил Борис.
– Да, а ты?
– Нет, – ответил Борис.
– Естественно, сволочи обычно берегут свое здоровье, – ворчливо сказала Людмила, стряхивая пепел в железную банку из-под консервированных помидоров.
– Удивительно приятно из твоих уст прозвучало это слово «сволочь», – смеющимся голосом сказал Борис. – Так почему ты говоришь, что ты сломала им жизнь? Разве они послушались тебя? Они просто обязаны были проигнорировать твои запреты!
– Я не хотела, чтобы Маша страдала… Знаешь, мы не зря с тобой были вместе. Я, наверное, такая же, как и ты… Я, как и ты, отгородилась от детей, когда они нуждались в родителях, а при этом жили за тысячи километров от них. А когда они выросли и им от меня уже ничего не было нужно, я включилась в их жизнь. И Маше «повезло» больше, чем остальным. Я сделала так, что жизнь Маши и ее детей просто развалилась на куски…
– Ну-ну… – миролюбиво возразил Борис. – Ты же не думаешь, что ты обладаешь такой силой?! Не переоценивай своих возможностей. Ты же не этот, который… антипод Бога. И, кстати, ты веришь в Бога? – неожиданно спросил Борис.
– Что? – переспросила Людмила.
– Ты веришь в Бога? – повторил Борис.
– Не знаю, – растерянно ответила Людмила, – я всю жизнь занимаюсь физикой; я вроде бы всегда была рядом с Ним; я пыталась проникнуть в Его кухню, но не могу, он, кажется, не пускает… А ты? Веришь? Ты ведь занимаешься тем же – своей физикой…
– Здесь много Бога. Особенно в Иерусалиме, – ответил Борис, – я там часто бываю. Порой мне кажется, что я хочу Его там застать и задать ему свои вопросы.
– И как, застал? – прищурившись, спросила Людмила.
– Нет, – сказал Борис. – Но вот до сих пор надеюсь, что я Его там встречу…
– Подожди несколько лет и обязательно встретишь, – колюче сказала Людмила.
– Я столько раз предавал близких людей, что мне теперь нет прощения, – ответил Борис. – Я предал тебя, наших детей… Я предал мою страну, которую так любил… Хоть меня выслали из нее насильно… И я много лет был смертельно на нее обижен… Я мог вернуться потом, но я не вернулся… По одной-единственной причине – я боялся… Я боялся, ты понимаешь? Я и сейчас, разговаривая с тобой, боюсь…
Тут голос Бориса дрогнул, и он замолчал.
Что Людмила могла ему на это ответить? «Нет, ты не предал?»
Она всю жизнь носила в себе его предательство. И о Его предательстве ей неловко было слушать: он, взрослый, много переживший мужчина, каялся, как школьник кается в том, что взорвал пистоны под стулом учителя. Да и вообще: она столько лет мечтала услышать от него что-то подобное, а теперь ей не хотелось, чтобы он так мучился в разговоре с ней. Мучения были совсем ни к чему.
Но Борис продолжал:
– В течение жизни я многого боялся… Боялся и делал карьеру. Вместо того чтобы думать, как вернуть в свою жизнь тебя и детей. Когда я попал в Израиль, меня закружил этот вихрь: у меня без конца брали интервью о том, как я вырвался из Советского Союза… Я стал звездой… Мне это понравилось… К тому же я считал себя жертвой режима, жертвой обстоятельств… Потом, правда, я пришел в себя и вернулся к преподаванию физики… Иногда делал разные полезные вещи для других людей… Знаешь, я тут участвую в посадке деревьев…
– Я ни в чем тебя не обвиняю, – прервала его Людмила и затушила сигарету.
– Прости, что так много болтаю о себе, – сказал Борис.
– Я не имею права тебя судить и отпускать грехи, – продолжила Людмила. – Я не уполномочена. Найди для этого кого-нибудь в своем Иерусалиме. Или где ты там живешь… Я ведь и сама… Что тут добавить? Разве то, что мы исковеркали жизни наших детей… Хотя, наверное, я как-то резко выразилась. Уж прости.
– Позволь… позволь мне спросить у тебя: ты… ты… до сих пор одна? – спросил Борис.
– Это еще одна амбиция, которая все эти годы не давала тебе покоя? Тебе хотелось, чтобы я осталась одна? Хорошо! Я одна… Но не потому, что я до сих пор люблю… тебя… то есть такого, как ты… Нет… Я человек науки, который бесстрашно смотрит фактам в лицо: у меня не получилось быть с тобой, да и вообще с мужчинами… После тебя мне все казались какими-то мелкими, слабыми…
– Прости меня, Люда, – сказал Борис, – прости меня за все…
– Что уж теперь, – еле слышно отозвалась Людмила. – Ты тоже меня прости.
Они снова немного помолчали.
– Ты спросил меня, верю ли я в Бога? Я не знаю. А ты? Ты веришь? – продолжила разговор Людмила, не желая заканчивать его на такой трудной ноте.
– Я много думал об этом… Я не знаю, верю ли я в Бога, но я точно знаю, что верю… Богу… Верю его делам, его решениям. Верю, что нам всем эта история зачем-то была нужна…
– Может быть, чтобы с помощью Маши и ее возлюбленного наконец решить ваш извечный конфликт? – с улыбкой сказала Людмила.
– Как бы там ни было, – сказал он, – если вдруг у Маши с тем… ливанцем будет ребенок, он точно не сможет выступать ни против одной, ни против другой стороны… На совершенно законных основаниях! И это уже хорошо!
Занавески шевельнулись от теплого ветра.
– Люда, ты знаешь, через несколько дней я приеду в Москву, на конференцию… Ты могла бы увидеться со мной? – осторожно проговорил Борис.