— Вы хотите, чтобы я с ними поговорил?
— Если угодно. Они остановились у тетки Карен, на Восемьдесят Второй. А если возникнут какие-то проблемы, скажите им, чтобы они позвонили мне. Я подтвержу, что вы действуете с моего разрешения и при моей поддержке.
— Хорошо. А что бы вы сказали, если бы я предложил дёрнуть по одной?
— Неплохая идея, — Хьюз вытащил свою бутылку бурбона и налил две солидные порции. Я сделал внушительный глоток. Алкоголь жег горло и возбуждал после мучительной поездки в Олбени и назад. Я сел поудобнее, и Хьюз угостил меня сигаретой.
С минуту мы молча курили. Наконец я заговорил:
— Доктор…
— Говорите мне просто Джек. Этот госпиталь требует очень важных форм обращения. У пациентов появляется больше доверия, если они все время слышат: «мистер доктор». Но я не думаю, что вы нуждаетесь в такого рода доверии.
— Спасибо, Джек. Я Гарри.
— Так лучше. Рад познакомиться, Гарри.
Я потянул еще глоток бурбона.
— Послушай, Джек, — начал я еще раз. — Думал ли ты когда-нибудь, что мы собственно делаем и зачем? Карен Тэнди я знаю немного лучше, чем тебя. Я иногда думаю, почему, черт возьми, я ношусь в Олбени и назад ради кого-то, с кем я только что познакомился.
Джек Хьюз улыбнулся.
— А как считаешь, не задает ли себе тот же вопрос каждый, кто помогает людям? Я сам ставлю себе этот вопрос раз по десять на дню. Относительно врачей люди считают, что это их долг. Они приходят к тебе, когда заболеют, и считают, что ты великолепен, но как только они себя почувствуют лучше, ты перестаешь их интересовать. Некоторые пациенты чувствуют благодарность. Ежегодно получаешь от них открытки на праздники. Но большая часть пациентов не узнала бы меня, пусть бы мы даже столкнулись нос к носу на улице.
— Наверное, ты прав, — признался я.
— Знаю, что прав, — ответил Джек. — Но в этом случае речь, наверное, идет о чем-то другом. Меня он интересует и по другим причинам. По-моему, то, что растет в Карен Тэнди, представляет целый клубок проблем медицины и культуры.
— Что ты этим хочешь сказать?
Джек встал и подошел, чтобы сесть на стол рядом со мной.
— Посмотри на это дело с такой стороны, — сказал он. — Восхитительной чертой американцев является то, что их всегда считали совершенно новым народом, свободным от угнетения, свободным от чувства вины. Но ведь с самой первой минуты, как белый человек здесь поселился, он носит встроенную в совесть бомбу с часовым механизмом. В «Декларации независимости» ты найдешь даже попытку затушевать эту вину. Помнишь? Джефферсон написал о «безжалостных индейских дикарях, у которых единственным средством боя является убийство без разницы людей любого возраста, пола и положения». С самого начала индеец считался индивидуумом, которому Создатель отказал в каких бы то ни было правах. Чувство вины постепенно затмевает чувство обладания и принадлежности к нашей стране. Это же не наша земля. Это земля, которую мы нагло украли. Рассказываем шуточки о Пэтере Миньюте, покупающем Манхэттен за 24 доллара. Сегодня такого рода договор считается кражей в прямом смысле слова, обманом чистой воды. Прибавь сюда и Вундед Ни, и все иные случаи резни индейцев. Мы ничего не можем с этим поделать и, наверное, даже и не должны пытаться, но, несмотря на все это, мы всё же все виновны.
Я еще ни разу не слышал, чтобы он говорил с таким воодушевлением. Он затянулся и стряхнул пепел со своих уже помятых брюк.
— Именно поэтому-то это дело так интересно. И ужасающе, — заявил он. — Если с этим шаманом все действительно так, то впервые в истории белые люди с хорошо развитым чувством вины встречаются с краснокожим из первых дней нашего поселения. Сегодня мы думаем об индейцах совершенно иначе. В семнадцатом веке они были дикарями и стояли на пути нашей потребности в земле и нашей жадности. Сегодня у нас есть все, что нам нужно, и мы уже можем себе позволить и жалость, и терпимость. Я вот заметил, что мы все время думаем только о том, как уничтожить этого шамана, как биться с ним. Неужели в нас нет к нему ни капли сочувствия?
Я раздавил окурок сигареты.
— Я сочувствую Карен Тэнди.
— Да, — тут же согласился Джек. — Это само собой разумеется. Она — наша пациентка, и ее жизнь оказалась в страшной опасности. Но разве к нему ты ничего не чувствуешь?
Удивительно, но Джек Хьюз был прав. Я чувствовал что-то. Маленькая часть моего ума хотела, чтобы этот шаман выжил. Ведь если бы существовал способ сохранить жизнь и Карен Тэнди, и ему, то я наверняка выбрал бы этот способ. Я боялся шамана, его могущество и владение магией наполняли меня страхом, но одновременно он был чем-то вроде героя из легенды, и его уничтожение означало бы уничтожение части американской истории. Он был последним живым памятником позорного прошлого нашей страны, и убить его значило растоптать последнюю искорку того духа, который дал Соединенным Штатам такие цветастые и мистические основы. Он был представителем, последним представителем истинной магии Америки.
Именно в эту минуту зазвонил телефон. Джек снял трубку.
— Хьюз слушает.
Кто-то в трубке очень взволнованно что-то говорил. Джек наморщил лоб и кивал головой.
— Когда? Вы уверены? Пробовали ли ее открывать? Что это значит? Да или нет?
Наконец он положил трубку на место.
— Что-то плохое? — спросил я.
— Не знаю. Дело в Карен. Макевой утверждает, что они не могут открыть дверь. Что-то творится в ее палате, а они не могут открыть дверь.
Мы выбежали из кабинета к лифту. Там уже были две санитарки со столиком на колесах, полным бутылочек и мисочек. Мы потеряли ценные секунды, прежде чем они сошли с дороги. Мы вошли, я нажал кнопку десятого этажа, и лифт начал спускаться.
— К черту, что там могло случиться? — напряженно спросил я.
— Кто знает… — Джек пожал плечами.
— Надеюсь только на то, что шаман еще не может полностью располагать своей силой, — сказал я. — Потому, что если может, то считай, что нас уже нет.
— Не знаю, — ответил Джек. — Идем, мы уже на месте.
Двери лифта с шипением раскрылись. Мы побежали по коридору к палате Карен. У дверей стояли доктор Макевой, два санитара и рентгенолог Селена.
— Что случилось? — закричал Джек.
— Она осталась одна всего на пару секунд, — объяснил Макевой. — Как раз менялись санитары. И когда Майкл пытался войти обратно, он не мог открыть дверь. Смотрите сами.
Мы заглянули внутрь через стекло двери. С удивлением я заметил, что на кровати Карен Тэнди осталась лишь смятая, сбитая в угол постель.
— Там, — шепнул Джек, — в углу.
Я изогнул шею и у противоположной стены увидел Карен. Лицо ее было ужасающе бледным, растянутые в гротескной улыбке губы приоткрывали оскаленные зубы. Она склонилась вперед под тяжестью огромного, раздутого пузыря на затылке, а ее длинная белая больничная рубашка, разодранная на плечах, приоткрывала иссохшие груди и торчащие ребра.
— Господи Иисусе, — вырвалось у Джека. — Она еще и танцует.
Он не ошибался. Карен медленно переступала с ноги на ногу в неслышном ритме, как недавно миссис Герц. Казалось, она прыгает в такт музыке беззвучного барабана или немой флейты.
— Мы должны попасть внутрь, — заявил Джек. — Она прикончит себя этим подпрыгиванием.
— Майкл, Вольф, — обратился Макевой к санитарам. — Надо выбить эту дверь. Справитесь?
— Попробуем, мистер доктор, — ответил Вольф, коренастый молодой немец с короткими, по-военному подстриженными волосами. — Очень жаль, что так произошло, но я не отдавал себе отчета в…
— Выбейте дверь, больше от вас ничего не требуется, — бросил Джек.
Оба санитара отступили на метр или два и дружно ударили плечами в двери. Двери треснули, полетели щепки, лопнуло стекло. В неровную-дыру ворвался необычно холодный порыв ветра, похожий на тот, что дул во время нашего спиритического сеанса у миссис Карманн.
— Еще раз, — сказал Джек.
Майкл и Вольф снова отступили и опять крепко ударили по двери. На этот раз вырванные из петель створки криво повисли, открывая проход. Хьюз пересек его и двинулся прямо к дрожащей и подпрыгивающей на коврике Карен.
Огромный, набухший нарост вздрагивал и трясся при каждом ее движении. Выглядело это так омерзительно, что меня даже затошнило.
— Успокойся, Карен, — мягко сказал Джек Хьюз. — Вернись в постель.
Карен повернулась на босой пятке и посмотрела на него. Так же, как и в прошлый раз, ее глаза были чужие, дикие, покрасневшие, полные ощущения силы.
Джек подходил к ней, протягивая руки. Она медленно отступала, в ее глазах все еще горела ненависть. Нарост скрутился и дернулся, как мешок, в котором брыкается овца.
— Он… говорит… что… не… можешь… — запинаясь, сказала она своим собственным голосом.
Хьюз остановился.
— Он говорит, что я не могу — что, Карен?
Она облизнула губы.
— Говорит… что… не… можешь… его… касаться…
— Но, Карен, — не уступал Джек. — Если мы не побеспокоимся о тебе, то и он не выживет. Мы делаем все, что можем, для вас обоих. Мы уважаем его. Хотим, чтобы он жил.
Она отступила еще на шаг, сбросив на пол поднос с хирургическими инструментам.
— Он… тебе… не… верит.
— Но почему, Карен? Разве мы не сделали все возможное, чтобы ему помочь? Мы же не солдаты и не воины. Мы занимаемся лечением, как и он. Мы не хотим его обидеть.
— Он… страдает…
— Страдает? Отчего?
— У… него… болит… Он… страдает.
— Почему у него болит? Что с ним случилось?
— Он… не… знает… Страдает… Это… был… свет…
— Свет? Какой свет?
— Он… убьет… вас… всех…
Неожиданно она перестала дрожать. Она закричала. Крича, упала на колени, царапая и дергая свой затылок. Майкл и Вольф подскочили к ней и быстро перенесли в постель. Джек Хьюз приготовил шприц с успокоительным и не колеблясь всадил иглу ей в вену. Она постепенно стихла и наконец забылась в нервном сне. Все время во сне она металась и тряслась, а ее веки дрожали.
— Это облегчает дело, — заявил Джек.