ся головой и пригладив разлохматившиеся после этого прядки, он подплыл ко мне, робко оставшейся у борта. — Как ты думаешь, если бы мы, случись такая беда, переспали друг с другом, ты бы представляла другого? — Я смотрела на него, мокрого, такого опытного, зрелого, такого восточного, такого странно мужественного в этой бирюзе, прогревшейся под солнцем. Обычно, когда он выходил из душа, влажный или разлохмаченный, то выглядел куда моложе, и — феноменально! — беззащитно. Но не сейчас, с этой выжидающей ухмылкой и надменно-арканящим взором исподлобья. Если бы я поняла, что вот-вот с ним пересплю, мне кажется, у меня вообще бы голова отключилась, не то от страха, не то от не знаю чего вообще. Пока я подбирала слова, что ответить, Джиён ослепительно улыбнулся и, прижав меня к стенке бассейна собой, поцеловал. Уже дня два такого не было. Это последнее, о чем я здраво успела подумать. Губы пленили мои губы и так сладко в них впились, что я пришла в замешательство. Всё, что я поняла — мне нравится! И скользящие касания в этой влаге по моей коже, его тело о моё тело, такая прохлада под водой, по сравнению с жарой над ней. Мои руки обвили его плечи. Наверное, мне напекло или это был солнечный удар, я не знаю, почему я делаю это? Почему целую его в ответ? И это затягивается, становится слишком продолжительно, губы слишком свыкаются с другими губами. Джиён гладит мокрыми ладонями мою шею, подбородок, я чувствую, как стекают капли с его волос мне на руки. Это необычно, освежающе, приятно. Дракон оторвался от меня, всё ещё улыбаясь. Он заговорил шепотом: — Интересно, способно ли это внезапное желание целовать тебя сохраниться надолго? — Почему надолго? А навсегда? — А навсегда — попа слипнется от такого счастья, — вытащив руку на поверхность, брызнул он с неё мне в лицо водой. Ахнув, я тоже плеснула в Джиёна, правда, куда сильнее. Он ответил тем же. Засмеявшись, с романтики и эротических тем, мы незаметно перешли на водные забавы и веселье. Переспать вновь перестало маячить на горизонте. Выбравшись на сушу, я опять легла на шезлонг. Джиён присоединился через минуту, вернув в руки книгу. Пекло обездвиживало, в том числе Гахо и Джоли, упавших в теньке под столиком и высунувших языки. — К слову о том, что мы друг от друга что-либо подцепим, — начала я, чем отвлекла Джиёна от чтения. — Ко мне тут приходила фантазия, что мы с тобой как два водоёма. Я маленький и прозрачный, а ты огромный и бездонный. Но если прорыть канал, то вода станет одним целым, и не будет разницы. — Уголок рта Дракона приподнялся. — Ну что, детка, откроем шлюзы и сольёмся? — Хмыкнув, адекватно принимая его юмор, я покачала головой. — Не знаю, не знаю, хочу ли я жить с такой дурной головой, как твоя. Тяжело, безрадостно, цинично. — Да что ж ты мне всё безрадостность приписываешь? Какая отвратительная навязчивость! — Ты можешь обижаться, но иногда твоя жизнь мне, на самом деле, кажется жалким существованием, несмотря на деньги, богатства твои и власть. — Плохой выебон, Даша. Жалким ей кажется… ты так себя успокаиваешь или, по-прежнему, предпочитаешь жить с закрытыми глазами и, плевав на очевидное и отвергая любые аргументы, считать себя со своими принципами правой? — Да при чем здесь это?! Просто… ну, если тебе так хорошо и замечательно, почему ты не можешь радоваться, не ввергая меня в пучину своих счастливых и независимых от других страстей? Почему я задействована в твоём садистском счастье?
— Потому что оно садистское? — Джиён засмеялся. — Нет-нет, это шутка. Но почему нет, если я могу себе это позволить?
— Просто поэтому? Могу себе позволить, поэтому делаю?!
— Да, и попробуй запрети, — пожал плечами Джиён и опять откинулся на шезлонг, спрятавшись под солнечными очками, в которых бликовали лучи.
— Скотина зажравшаяся, — обозвалась я по-русски.
— Прекрати материться.
— Я не матерюсь.
— Черт тебя знает, я же не учил русский.
— Говорю тебе — я не матерюсь.
— И я должен поверить тебе на слово?
— Я же тебе верю.
— Ну, так потому ты и дура, Даша. — Я села и, дотянувшись до него, ударила его в грудь, от чего он подскочил. Не совсем на ноги, но согнулся пополам, явно недовольный таким обращением со своей царской персоной. — Что?
— Ты и оскорблять меня будешь, потому что можешь себе это позволить? Зашибись идеальная неделька!
— А не ты ли начала называть мою жизнь существованием? Хорошо, давай говорить по-умному. Вернёмся к этимологии слова. Смотри, вон стоят стулья. Что мы можем о них сказать? Они существуют. Не так ли? — Я растеряно озиралась с него на стулья, ничего не говоря и не делая. — Вон на небе облако. Оно существует. А вот лежат Гахо и Джоли. Ты скажешь «у тебя существуют собаки» или всё-таки «у тебя живут собаки»? Живут, не так ли? О любом животном, живом создании мы говорим «живёт». А о стуле мы можем сказать «живёт стул»? Глупо звучит, правда? Начинаешь схватывать разницу? Нет-нет, дело не в одушевленности или предметности. Дело в наличии воли. Воля движет, и тогда живут, если же это статичная вещь, и никакой внутренний импульс ею не движет, то она существует. Так вот, Даша, в моей жизни всем движет именно моя воля, а когда ты начинаешь свою волынку по поводу несчастного существования… Что я тебе могу сказать? Не будь стулом, Даша, и будешь жить, а не существовать. — Джиён поднялся, захватив с собой книгу. — Что касается идеальной недели — завтра она заканчивается.
— Да и начиналась ли она? — скептично бросила я вслед. — Идеалов ведь не существует. Или они не живут? — Бесишь, блядь, как же бесишь, — приговаривая сквозь зубы, пошаркал сланцами Дракон в сторону особняка, но остановился и развернулся ко мне. — Я не суеверный человек, как ты могла понять. Но около года назад мне предсказала одна гадалка… она сказала, что когда появится белая женщина, то погибнет дракон. — Эта гадалка ещё жива? — не дрогнула я. — Да, с ней всё в порядке. А вот меня, мне кажется, всё-таки приебут из-за тебя однажды. — А вот после этих странных и неоправданных слов по мне пошла мелкая дрожь. Зачем он так говорит? — Потому что я тебя бешу? Не вижу логики. — Не всё в этом мире логично. — Это говоришь мне ты? — Кто-то же тебе это должен сказать. — Всё, что мне можно было сказать, говоришь мне ты. Возможно, слишком рано, не вовремя, не к месту, не подготовив меня к этому. — Извини, я не мастер австралийских поцелуев. — Чего? — Ну, это когда плюют на ладонь и смачивают, чтобы не драть на сухую, чтобы легче входило. — Я сморщила нос, явив на лице гадливость. — Это тоже сейчас без подготовки на тебя обрушилось? Я же сказал, не мастер я… — Ты мерзкий и тошный, — огрызнулась я, почему-то представив всё, о чем он говорил, при этом с его участием. Ненавижу свою привычку мыслить картинками. — Не волнуйся, кое-чего ты от меня никогда не услышишь. — Правды? — Отчего же? Я щедр на правду. Не моя вина, что ты не умеешь отличить её от моей лжи. — Я даже не знаю, пыталась ли я это делать? Как мы уже выяснили, я полная дура, потому что верю всему. И я хочу так жить: доверяя. Это не мой недостаток. Недостатки у тех людей, которые пытаются меня обмануть. Это они неправы, когда врут. А моё доверие — это не грех. Доверять тоже нужно уметь. Ты вот не умеешь, похоже. — Возможно, когда-то мне надоело быть полным дураком, и я решил избавиться от этой вредной привычки. Но если кому-то нравится проигрывать и находиться в глупом положении — это его право, он может настаивать на своём, а не подстраиваться под законы жизни. — Так, ты всё-таки подстраиваешься подо что-то? Не везде правит твоя воля? — Я говорил тебе как-то, что не брезговал подчиняться и прислуживать. Да, сейчас мне это уже не по статусу. Относительно людей. Но жизнь, судьба, рок — это некие великие вещи, которые никто из нас не переиграет. С ними нужно найти общий язык, их правила следует принять. Не выдуманного Бога, которому мы приписываем сочиненные нами же самими законы, и с удовольствием их выполняем, ибо они согласуются с нашим разумением. Нет, надо чтить те законы, которые рождаются неписано, которые не меняются из века в век, какая бы форма правления не устанавливалась, и какая бы религия не занимала трон. — Джиён резко замолчал. — Зачем я говорю тебе всё это? Ты же не собираешься меняться и принимать это к сведению. — Опять отвернувшись, он продолжил путь домой. — Джиён! — остановила я его окликом. — Так что же я от тебя никогда не услышу? — То, что я никогда не произнесу, — с какой-то черной иронией изрек он. Дверь за ним задвинулась, оставив меня на жаре в компании двух шарпеев.
В воде
— Неужели наш романтический ужин всё-таки состоится? — садясь напротив Джиёна, только что закурившего сигарету, расправила я складки элегантного, и в то же время очаровательно легкого и летнего платья. Мы находились на яхте Дракона, называвшейся «Дракон», и это единственное, что было предсказуемо.
Дневная безоблачность, палящая кожу и отупляющая мысли, сменилась вечерним небом, которое поблекло от тонких, как свадебные белые чулки, облаков. Сначала они приглушили жару, а теперь, когда солнце почти село и перестало освещать их, темнели, пригоняя ночную тьму раньше времени. Пролив тоже сменился с тихой синевы на глубокое индиго, перемешивавшееся бурыми и черно-зелеными полосами, на которых иногда подпрыгивали белые гребни волн. Мы ушли достаточно далеко от берега, оставшись в некой уединенности, так что другие судна и парусники теперь виднелись лишь на горизонте по одну и другую сторону. Беспокойные дуновения ветра докучали мне не наличием, а непостоянством. Если бы ветер дул беспрерывно, я не была бы им так взвинчена, как его попеременными нападками. Волосы взмывали вверх, так что приходилось ловить направление и разворачиваться, чтобы они не били в лицо, и как только я укладывала их обратно, ветер утихал, но стоило забыть о нем и разговориться, он вновь поднимался, и борьба происходила заново. Джиён, чья челка колыхалась не мешая, будучи слишком короткой, чтобы лезть в глаза, тайно, мне кажется, потешался над моей донкихотской войной с ветряными мельницами, так что, в конце концов, я заплела косу, совершенно не подходящую к наряду в духе Мерлин Монро, и успокоилась. — Не знаю, достанет ли мне умения быть романтичным, чтобы он стал таковым, — улыбнулся Джиён. — Это не трудно. Достаточно не говорить о религии, политике, работе и других проблемах. — А о чем тогда говорить, о любви? — Дракон хмыкнул, дотянувшись до бутылки вина и, всё так же откинувшись на спинку, издалека, как настоящий олигарх, не боящийся пролить что-то мимо, потому что не жалко, наполнил два наших бокала, выпуская изо рта прозрачные лепестки дыма, загибающиеся, истощающиеся в нить кверху и растворяющиеся. — Зачем о ней говорить? Ею надо заниматься. — Ты стал говорить шаблонами? Что-то новое. — А чего выёбываться? Я не из тех, кто из кожи вон лезет, лишь бы быть уникальным и неповторимым. Когда-то, может быть, хотелось. Но в тридцать четыре года ровным счетом всё равно, оригинален ты или нет, если ты имеешь то, что хочешь и всё у тебя пучком. — Не поспоришь. Я некоторое время смотрела на другие яхты и катера, и более отдаленные корабли, направляющиеся в другие страны. Было что-то тоскливое в пейзаже. — Речь шла о романтике, — вернула я беседу на место. — Заниматься любовью — это уже не романтика. — Смотря как, можно и очень даже романтично об