ы, но каждый километр путал и заставлял ощущать растерянность ещё сильнее. Я теряла чувство, что вернулась куда-то, как раз наоборот, всё отчётливее прояснялось, что я приехала куда-то временно, чтобы покинуть это непонятное и иностранное место. После Сингапура всё было каким-то серым. Да, деревья зеленели, на магазинах висели разноцветные вывески, мелькала реклама на экранах и таблоидах, а русские девушки и женщины пестрели брюками, юбками, пиджаками и туфлями всех цветов, но затянутое облаками небо, сквозь которое солнце пробивалось раз в полчаса на одну минуту, сделало для меня из Москвы Лондон, туманный и отторгающий. Без слепящего солнца, без солёного запаха, который если и сменялся чем-то, то либо парфюмом прохожих, либо аппетитнейшими ароматами азиатской кухни, без изумрудной зелени, нависающей на тротуары в тихих улочках, без исключительно чистых и новых машин на дорогах город вокруг меня был серым, тусклым, скверным и неприятно пахнущим. Выхлопные газы, пыль, бензин, технические запахи и неуловимо вторгающийся во всё запах грязи и помоев, которые не видно, которых как будто бы нет, но стоит опустить взгляд, и ты видишь: обёртки от мороженого со стекающей на асфальт белой жижей, бычки от сигарет, фольга от их пачек, да и пачки тоже, невидимые издалека жвачки, миллионы каменеющих резиновых прослюнявленных комков, прилипающих к подошвам, урнам и лавочкам, косточки от фруктов, кожура, огрызки, размякшие ещё зимой в снегу чеки и рекламки, которые кое-где остались неубранными. Сингапур — один из самых чистых городов на Земле, в который запрещён ввоз жвачки, за которую крупно штрафуют, и если пожить там достаточно долго, оказывается, зарабатываешь какое-то сверхъестественное зрение, которым смотришь на «главный город» — как сказал Сынри о Сеуле, — России, и ощущаешь себя в замызганном вонючем свинарнике, по которому с надменными лицами на лабутенах, в кедах, на четырёх колёсах или на общественном транспорте идут и едут стада свиней и поросят, которым трудно хотя бы попасть в расставленные мусорные контейнеры, потратив две лишних секунды. Только ли я смотрела таким «не патриотичным» взглядом на столицу? Я покосилась на Сынри, и разгадала частично причины его недружелюбного выражения лица. Но стоило пересечь Садовое кольцо, как картинка не резко, но заметно изменилась. Москва словно подобралась, привела себя в порядок, умылась, подкрасилась и подтянулась. За Садовым кольцом, самый центр, стало гладенько, чистенько, отреставрировано и почти повсеместно блестяще; пешеходные дорожки, платные парковки, кафе, рестораны, кафе, рестораны, банки, офисы, похожие на входы в музеи входы в метро. Я залезла в интернет и открыла карту, чтобы сопоставить кое-какие данные. Москва от МКАДа до МКАДа, с севера на юг, около пятидесяти километров, примерно столько, сколько весь Сингапур с востока на запад по ширине, потому что с севера на юг он в два раза меньше, около двадцати пяти километров — половина Москвы. Но всего Сингапура хватало на весь Сингапур, на всё государство полностью, от и до, убранное, благоустроенное и комфортабельное. Всей России же хватало только на пределы Садового кольца, убранного, благоустроенного и комфортабельного. Спору нет, в нескольких городах, таких, как Питер, Казань, Новосибирск, Владивосток наверняка есть районы наподобие, где тоже поработала администрация и оправдала как-то расходы из бюджета, но стоит ли напоминать себе о том, что площадь владений Дракона — семьсот квадратных километров, тогда как России — семнадцать миллионов таких же квадратов? И все они, их жители, работали и платили налоги для того, чтобы несколько удачных для туристического обзора зон существовало для обозначения цивилизованности нашей страны. Я уже предвкушала, какие чувства испытаю, увидев Петухово. Мне хотелось скорее вернуться в Домодедово и лететь дальше. Я пожалела о выдумке с экскурсией, энтузиазм рассосался окончательно, когда такси высадило нас на Красной площади, и мы пошли пешком по булыжной мостовой. Моё настроение без восторга и счастья передалось Сынри, хотя он и без меня осматривал всё скептически. Но размах кремлёвской стены он оценил, даже что-то иногда фотографировал в свой телефон. Я же мечтала о безлюдном месте, чтобы забиться туда, ничего не видеть и не слышать. Время тянулось жутко, я не знала, чем занять очередной час, потому что уже на втором у меня устали ноги. Так далеко я не ходила уже… да, как раз с прибытия в Сингапур, наверное, и не ходила. Некуда и незачем было. А тут не захочешь, а пойдёшь, придётся, ведь расстояния от угла до угла улицы — длиннющие. От храма Василия Блаженного мы дошли до Манежной, бросили на Нулевом километре нашедшиеся в закромах Сынри пятисотвонные монетки с журавликами. Оттуда потопали по Александровскому саду, где я спросила у прохожих, как попасть на Старый Арбат? Пожилая пара указала на улицу, которую назвала Воздвиженкой, рекомендовала идти по ней прямо до первой же площади, там перейти подземным переходом на сторону напротив, держась левее — там и будет Старый Арбат. В момент инструктажа ненадолго выглянуло солнце, пригрев мне плечи, и я ощутила себя чуть лучше, возобновив контактирование с русскими людьми. И всё-таки, и всё-таки… Я будто иноземная девица, если не инопланетянка. Все эти старинные и красивые здания, все эти молодые и старые граждане, эти элитные ювелирные и одёжные бутики вокруг — зачем, для чего, кому? Для чего они есть, кому радуются, зачем я среди них? Лёгкое головокружение охватывало от попытки перестроиться, или хотя бы понять. Я уяснила, о чём говорили на школьных уроках биологии, когда объясняли, что вырванное для пересадки из почвы растение перебаливает, у него стресс, оно не может взять и сразу начать цвести в новой земле. Оно может чахнуть, а некоторые и вовсе увядают. Я уже испытала один стресс десять месяцев назад, чуть не зачахнув, и вот опять. Понеслись знакомые названия слева и справа: «Шоколадницы», «Ёлки-Палки», «Му-Му», «Евразия». Всего этого и у нас в Томске хватало. Мы с Сынри забрели в одно из этих заведений, и я забилась за самый дальний столик, вжавшись в диванчик с полосатыми подушками, на котором мы с мужем сели рядом. За неимением другого, я ощутила Сынри каким-то особенно родным и единственным понимающим меня. Он тоже видел и знал Сингапур, он всё обо мне знал. Из всех окружающих — только он. И я знала только его, корейца-олигарха среди толпы «родного» русского населения, такого же, как я, но уже совсем не такого. За соседним столиком три студентки-подруги, откуда-нибудь из МГУ, каждая с видом всезнайки, обсуждали каких-то парней из своей группы, один из которых их явно раздражал. Речь перемежалась кривлянием и фразами: «И он такой, а я такая, и он говорит, а я говорю». Взрывы громкого смеха, как будто они одни в зале, врезались мне прямо в голову, злую, недовольную, и ушедшую максимально далеко от любви к ближнему. У меня то и дело возникало ощущение, что умирай я тут или задыхайся, они не заметят, разве что под конец достанут телефон и начнут трансляцию в Перескопе, или выложат в Инстаграм с сотней тэгов, чтобы набить побольше подписчиков на видео со страданиями человека, потому что наблюдение за чужими страданиями — это одно из любимейших занятий людей. Сейчас эту свою кровожадную и мерзкую сущность прикрывают любовью к фильмам ужасов, боевикам и драмам, чтению трагедий, но ничего не изменилось с того тёмного времени, когда толпа сбегалась на центральную площадь, где человека, соседа, знакомого или дальнего родственника, колесовали или сжигали. Какое развлечение! И сразу свои беды отходят на задний план, и вроде хорошо живёшь, а главное — вообще живёшь, а этот, вон там, на помосте, или у столба с кучей хвороста, помирает. Счастье-то какое, что не я. И сразу полегчало на душе, другой помучился — а мне полегчало. Так все и мыслят. Да и сами-то любят пострадать не потому, что есть реальный повод, а потому что хорошо знают, по себе, что страдание привлекает внимание, а зачем же стараться делать что-то хорошее и трудное, чтобы обрести симпатии и внимание, когда можно пострадать и поныть, и крупица славы и сострадания от окружающих в руках. Я ещё раз покосилась на девиц. Наверняка одна или две из них — единственные дети в семье. Это иногда очень заметно даже по движениям, по ощущению пространства и распределению персоны себя в нём, как будто она ничего не заденет, ничего не собьёт, всё же вокруг принадлежит только ей. Нет привычки оглядываться на братьев и сестёр, старших или младших, которых можно толкнуть, случайно ударить, обидеть. Нет привычки до конца слушать и не перебивать. Единственные дети в семье очень и очень редко способны избавиться, или и не обладать той логикой, что мир вертится вокруг них, что все вокруг немножко другого вида, нежели они, что не нужно учитывать постороннего мнения, что одиночество и враждебность — это норма, ведь все друг другу чужие. Боже, и это всё всплыло во мне от одного брошенного на студенток взгляда! Сынри на них не смотрел, и не раздражался молча так, как я, но становился мне особенно дорог. И то, что мы примерно одинаково сейчас воспринимали реальность, объединяло и сближало. Я положила голову ему на плечо, пока ждали заказ, и мы как-то очень тепло и понимающе просидели без слов до подачи официанткой блюд. Когда Сынри предложил пойти и посмотреть ещё что-нибудь, я наотрез отказалась, предпочтя просидеть в кафе как можно дольше, и из него потом сразу же ехать в Домодедово. Я не хочу больше Москвы, я наелась ею меньше чем за три часа. И вот, за несколько часов, намного больше необходимого, мы всё-таки вернулись в аэропорт, чтобы устало и безропотно ждать своего рейса. Несмотря на количество выпитого кофе, меня стало клонить в сон и, допив очередную чашку, я свернулась на стуле. В голове всё ещё гудела московская весна, из пробок, суеты, безликости и бездушия. Или безумия? А где этого безумия нет? Где нет смысла, там нет и разума, и если мой смысл в Сингапуре, чего же я хочу от здешнего края? То и дело вспыхивали где-то в голове громкие и пафосные выкрики, вроде «карету мне, карету!», пока я не поняла, что уснула, и была разбужена Сынри: — Даша, вставай. Началась посадка, — аккуратно потряс он меня за плечо. Я сонно кивнула и автоматически пошла за ним, придерживая его куртку, которой оказалась накрыта. Что ж, вот и последний отрезок пути, несколько кружек кофе исчерпаны, осталось до финала несколько разговоров в самолёте, которыми мы сокращаем длину пути. В какой момент сказать Сынри, что я хочу расстаться и оставить его? В какой момент я пойму, что готова остаться здесь? Пока не увижу Петухово и семью, я не решусь, не смогу. Незадолго до приземления, мы ещё немного поспали, после чего я стала приводить себя в порядок. Достав зеркальце, я обнаружила на лице остатки синяков. Хотела заявиться домой без косметики, но видимо не получится. Выудив из сумочки косметичку, я принялась замазывать кожу тональным кремом. Под тонким покрытием всё спряталось, но лицо сделалось похожим на восковую маску. Пришлось потянуться за тушью, слегка подрумяниться, подъярчить губы, а то я знаю маму, с порога же спросит, почему я бледная, что со мной и не больна ли я. Больна. Душой. Не убирая далеко средства макияжа, я развернулась к Сынри и замазала его фингал, поставленный Сынхёном, тоже. Не сопротивляясь, он стойко высидел процедуру. — Боишься, что твоя родня примет нас за двух скандалист