Напряженный голос, не знает куда податься. Негодовать ей, или тревожиться, или качать истерику: в суд подам, несовершеннолетняя, все дела?
И тут до меня доходит: третий день нет?
– Нет, она не у меня, – говорю я, – с чего вы взяли? Я понятия не имею, где она.
– Я думала, она у вас.
– А когда она ушла? – и внутри становится холодно, нарастает паника.
– Вроде бы позавчера. Погодите-ка…
– Слушайте, но так нельзя. А вдруг с ней что-нибудь случилось?
– Вот и я думаю. Решила вам позвонить. Ведь… в общем, если я заявлю в полицию, то вам ведь несдобровать, да?
– Вы понимаете, что вы говорите?! – кричу я на весь офис так, что народ оборачивается. – У вас дочь пропала, а вы думаете о том, кому будет сдобровать, а кому несдобровать!! Звоните в полицию, это раз; а во-вторых, держите меня в курсе.
Больше всего я ненавижу в людях эту вялую безответственность. Нате пожалуйста: дочь ходит трое суток неизвестно где, а она «думала».
«Я думала, она у вас». Да ничего она не думала.
Меня накрывает и начинает трясти.
Встаю. Иду в туалет. Люди искоса, украдкой поглядывают. Когда я только начинал, меня дико бесило, что на меня пялятся. Вообще меня добивала вся эта атмосфера, когда все сидят рядом и всем видно, кто как. Но я вовремя понял: только начни из-за этого париться, и скукожишься, как использованный гандон.
Дух – вот что главное. Иначе ничего не будет.
Но иногда появляются такие, типа, дырки, особенно когда что-то вне работы не ладится. И тогда, блин, хреново. Тогда сразу начинает казаться, что все взгляды на тебя. Что все пялятся, опять как когда-то. Когда ты был новичком. Тогда ты берешь газету и идешь в туалет. Запираешься там в кабинке. Скорчиваешься. И сидишь минут пятнадцать, тупо пялясь в какую-нибудь статью. И только когда внутри унимается, это значит, что ты, типа, своего внутреннего дракона накормил седативами. И ты выныриваешь обратно и проходишь на свое место.
Но на этот раз все не так, все не как было, все хуже некуда, все совсем никуда не годится, потому что, сколько я ни сижу, сколько ни пялюсь в идиотскую статью из отдела культуры (что ни слово, то ипостась или постмодерн), я не могу не то что сосредоточиться или там успокоиться, я вообще не могу верхней челюстью, бллин, попасть по нижней. И я сижу так пятнадцать минут, обхватив голову коленками, и мне становится все поганей и поганей, потому что я понимаю, что если девчонки нет третий день, то, скорее всего…
Беру мобилу. Звоню по номеру, с которого мне звонила мать Лины. Но там одни длинные гудки.
Черта лысого! Какого черта?
Выскакиваю из туалета и нарываюсь на начальника.
– На тебе лица нет, – говорит он с сочувствием.
– Дома неприятности, – отвечаю я.
– А-а, – говорит начальник. – Так тебе, может, уйти надо?
– Слушай, честно говоря…
– Так иди, – говорит начальник. – У тебя там как вообще?
– Там вообще – супер.
– Ну так и вали домой. Только предупреди секретаря.
– Спасибо, – говорю я от всей души.
Солнце печет. Через три минуты я уже в телефоне-автомате. Набираю полицию.
– Алло, – говорю. – Пропала девушка… Три дня никто не видел…
– Лина Лаут? – прерывают меня сразу.
– Да, да! Вы ее нашли?!
– А вы кто?
У меня все обрывается внутри. Грязный алюминий. Разбухший телефонный справочник, строчки расползаются в разные стороны.
– Моя фамилия Ставицки, – говорю я.
– Ага! Мы вас как раз ищем, на работе вас нет.
– Я только что оттуда ушел, – говорю я, представляя себе реакцию моего начальника на звонки из полиции. – Могу к вам приехать.
– Мы сами вас подхватим, – после секундного замешательства говорит голос в трубке. – Где вы сейчас территориально?
Никаких, разумеется «канатами вязали» и «под белы руки» – находят тихое местечко, отдельный кабинет; причем кабинет почти полный – пять человек напротив меня, меня должно бы это насторожить, и такой быстрый контакт тоже должен насторожить, и то, что они знают про Лину, – но меня это не настораживает. Я слишком расстроен. Я думаю, естественно, что это мать Лины успела так быстро сообщить в полицию; или что… или…
– Герр Ставицки, – начинает главный, – расскажите, в каких отношениях вы состоите с Линой Лаут?
– В дружеских, – говорю я.
– Надо ли нам понимать вас так, что вы…
– Да, да, да. Надо понимать меня именно так.
– Я вообще-то волнуюсь, ребята. Мне бы очень хотелось, чтобы вы ее нашли, – говорю я.
Они переглядываются.
– Герр Ставицки, – говорит один из них, – вы, конечно, понимаете, что против вас будет в любом случае заведено уголовное дело. Разумеется… когда Лина найдется, по ее заявлению обвинение может быть с вас снято. Но если… события будут развиваться… иначе… то… вы попадаете в достаточно сложную ситуацию. Надеюсь, вы нас правильно понимаете.
– Да, – говорю я.
– Вы – последний, кто видел Лину, – это факт, – говорит главный. – Мы должны, нам придется, мы вынуждены взять с вас подписку о невыезде. Вы можете спокойно работать. Ну… не спокойно, мы хотим сказать, одним словом…
– Скажите, – вступает вдруг молчавший до сих пор главный, – скажите, герр Ставицки, а это правда, что вы на прошлой неделе подали заявление об усыновлении четверых детей покойного герра Кнабе, работавшего в группе RHQ?
– Кнабе был моим другом, – объясняю я. – Мы работали вместе до прошлого года.
– Но, если так, получается, вы работали вместе и с герром де Грие.
– Да, верно, – говорю я, начиная чуять какой-то подвох. – Так оно и есть.
– Но в последнее время вы редко с ним виделись, так?
Ощущение подвоха усиливается.
– А вы, вообще, кто? – вдруг приходит мне в голову. – Почему вы спрашиваете меня про де Грие?
– Герр Ставицки, – говорит главный, – мы вам сейчас предложим одну вещь… В случае, если вы правильно нас поймете, не будет никакого уголовного дела и никакой комиссии по растлению малолетних… И четверо детей Кнабе будут в полном порядке.
– Где Лина?
– Лина в полной безопасности. Мы очень советуем вам: пожалуйста, постарайтесь правильно отреагировать на наше предложение… Взгляните, – говорит главный и протягивает мне бумагу.
Как гром среди ясного неба. Это копия заявления в полицию об изнасиловании.
Внизу стоит подпись Лины.
– Ваш друг де Грие, – говорит главный, – обвиняется в мошенничестве в особо крупных размерах… Мы искали его несколько дней, можете себе представить? Но в конце концов нашли. Мы не хотим его арестовывать. Мы хотим сначала получить информацию. Вы должны вытянуть из де Грие хоть что-нибудь.
– Это невозможно, – говорю я. – Я с этим просто не справлюсь. Де Грие ничего мне не скажет.
– Даже вам?
– Даже мне. Мы никогда не говорим с ним о работе, с тех пор как я перешел в RTBF. Вы можете понять, что наши фирмы – конкурирующие? Надо быть идиотом, чтобы пытаться такое подстроить, – я просто в бешенстве. – Ничего у вас не выйдет.
– Должно выйти, – возражает главный. – Это в ваших интересах, герр Стаут.
И от того, что он называет меня не по фамилии, а так, как зовут меня друзья, мне становится совсем хреново. Конечно, он узнал это от Лины. Сволочи. Сволочи!…
– Прекратите! – Положите… на место! – да держите его, слева, слева…
– Ах ты падла! – я швыряю ему в рожу степлер.
– Ах ты, гадина! – скручивают и валят на пол, дышать нечем, наверху качается пыль, бумаги слетают со стола, заявление, еще что-то и еще что-то, с грохотом рушится кипа папок, я выдираюсь из их рук, и что-то еще грохочет и громыхает некоторое время сверху, прежде чем я понимаю, что сопротивление бесполезно, отныне и во веки веков.
Когда же ты, Стаут, отучишься драться с полицией?
У меня отбирают шнурки, ремень и галстук и сажают меня в камеру к двум бандитам.
– По какой статье? – интересуются бандиты.
– Мошенничество, – говорю я, стараясь не думать, что было бы, если бы я ответил «растление малолетних». – Но на самом деле я не виноват.
– Это понятно, – понимающе кивают бандиты.
Вскоре бандитов уводят на допрос.
Я сижу и думаю.
Я думаю вот о чем:
– мир был таким красивым, пока в него не пустили всякое мудачье, —
вот что я думаю, —
– куда все это делось, я всюду чужой, —
и я вспоминаю, как
– как свистели и размахивали руками, как мы начинали, —
и, взлетая над городом,
я думал, что может так случиться, что
и я прямо-таки горевал, поставив локоть на подлокотник и глядя в иллюминатор, —
и о чем я только думал все это время, —
стричься пора, пора постричься
и куда все это делось
делось-то все
куда
Ну что ж, постиг тебя успех, избыток благ, грехов, утех. Не бойся, скоро им конец. Того гляди придет песец. И вот, настал твой звездный михх, и ты достиг вершин златыхх. Но скоро сам догонишь ты: все это лажа и понты. Того гляди придет песец. Того гляди придет песец. Равны и бомж, и президент, а жизнь – нелепый прецедент. Того гляди придет песец.
The Crack of Doom is coming soon.
Потом бандиты приходят обратно и предлагают мне сыграть с ними в покер.
Один из них одобрительно замечает:
– Что, значит, правду говорят: никогда не играйте в покер со случайными попутчиками: это опасно. Вас обдерут, как липку, потом отравят, усыпят и страшно подумать, что еще.
– У тебя семья есть? – спрашивает другой бандит.
– У меня четверо детей, – отвечаю я. – Но они будут в порядке. Я не виноват.
– Это правильно, – говорят бандиты. – Не ссы, главное.
Ночью мне снится сон, что меня допрашивают.
– Герр Ставицки, расскажите нам, что вы делали в тот вечер, когда к вам приехали Рэндл-Патрик де Грие и Манон Рико. По порядку, пожалуйста.
Тот, кто меня допрашивает, висит над столом, перевернутый вниз головой, как портрет революционера.