Я закрываю глаза.
– Пойми, – говорю я, – пойми, – говорю я, – пойми…
Здесь я начинаю лгать. Я вру красиво, методично и безоглядно. Витиевато вру. Заметаю следы. Я говорю такие вещи, с которыми не согласилась бы ни за что и никогда.
– Я писательница, и для меня слова ничего не значат… – говорю.
– Любить – это не слова, это вот когда… – говорю.
– Мы оба с тобой на виду, как бы я могла… – говорю.
Вру безошибочно, и хотя глаза у меня прикрыты, я вижу, как меняется его лицо.
Что ты сегодня будешь делать вечером?
Ну-ка догадайся с трех раз.
я не люблю придурков безымянных, с помятой кожей в середине рта, на блин похожа видом, да не та, тех пыльных сладких с чердаков пространных
в зените солнце безотрадно млеет, на синих небесах горячим жиром пылает, истекает, каменеет, царит и расплавляется над миром
как будто небо – это только солнце!
рот раздирает круглое оконце в попытке проглотить вершины ели, как горный слой пирог рождественской недели
только кровь густеет в жилах и творит худое, а небо пахнет пылью и бедою
о мудрость аморальная, скажи: как в тень уйти, как от жары спасти то Божество, что не выносит лжи?
и как глядеть на солнце без боязни?
приступит осень, минет время казни, забудем, как под крышей мы вдыхали сухую пыль, как на крутом металле дугой клубилось солнце без границ, немой вопрос из-под сухих ресниц
а потолок такой, что только лежа, а снизу бесконечные дворы, и каменная тишь, и топоры
и зло – оно всегда одно и то же
Толкаю рукой дверь и выхожу из его комнаты, толкаю плечом и из его квартиры, я выхожу, размахивая руками, прохожу мимо консьержа, толкаю всем телом стеклянную дверь, схожу с крылечка, звякая семью брас-
летами, в ушах у меня шумит от выпитого, шумит в голове, я ничего не соображаю, я знала, что мне будет плохо, но не знала, насколько, теперь главное все забыть, все забыть, все забыть.
И я иду по торговому центру под музыку, ноги у меня не разъезжаются, размеренно и упруго, по этой улице, по крытой, мимо пальм, пахнет новыми вещами, мимо ценников иду и продаюсь, и все продается, и вся Европа когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь. Как бишь звали эту бабу, которая голая в перьях по всему городу, чтобы спасти мужа —
Этот сговор – единственное мое правонарушение. Я – законопослушный бизнесмен.
«Во избежание сценария Америки восемьдесят девятого года… правительство… разумное рефинансирование долга в интересах налогоплательщиков, а также сбербанков и пенсионных фондов, многие из которых имеют в своем портфеле облигации этой компании… антимонопольное законодательство».
Толстый лысый и молодой сидят на мюнхенском вокзале, среди прилавков, засыпанных цукерками и книгами, цветами и душистым мылом, и смотрят новости на большом экране. Впрочем, никаких особенных новостей нет. В основном трактуют о вещах никому не интересных: незаметные, малозначительные изменения погоды, цен на акции, курсов валют. Что уж там, давайте начистоту: кого это интересует в наши дни? Если наступит конец света, мы узнаем об этом и так.
Поэтому толстый лысый и молодой сидят не шелохнувшись, пока к ним не подходит справедливый чиновник приятной наружности. Он садится перед ними в кресло, достает желтый блокнотик и пишет в нем несколько цифр, а потом демонстрирует эти цифры толстому лысому и молодому:
– Думаю, для урегулирования этого хватит?
– Я тоже так думаю, – кивает толстый лысый.
– Ваша структура претерпит изменения, вы должны быть к этому готовы.
Справедливый чиновник закрывает портфель, не спеша поднимается с места и дрейфует куда-то за киоск. Он не то чтобы теряется в толпе – да и толпы-то особенной нет, так, редкие кучки людей, и ровный гул под металлическими сводами, и орхидеи в огромных прозрачных бокалах с рыбками и пузырями, и легкие запахи. Справедливый чиновник стоит перед автоматом по продаже билетов. Роется в карманах – моргает и ежится – а монеты сонно звенят, справедливый чиновник переступает на другую ногу, а через полторы минуты его уже нет ни здесь ни там. И толстого лысого, и молодого – с кожаного дивана как ветром сдуло. А вообще-то людей становится все больше, особенно у киоска со сластями, так что женщина с кульком и блестящим совочком в руках уже даже не поспевает насыпать.
Джек и Мэк
Восемь утра, а телефон разрывается, а на столе шесть разноцветных записочек.
– Вас тут разыскивала Европейская комиссия по ценным бумагам, – докладывает секретарша.
– Разыскивала?! Они что-нибудь слышали о часовых поясах?
– Не знаю.
– Можно, значит, не ложиться, не вставать, а прямо-таки круглые сутки меня… разыскивать? – я сажусь за компьютер.
Посмотрим, что у нас там…
Но тут как по команде: дверь круть, и входит никем не замеченный и никем не остановленный Мэк. Принц крови. Моя секретарша никогда никого не пропускает, только Мэка.
Как говорил в фильме «Уолл-стрит» Гордон Гекко Баду Фоксу: «Да вас, молодой человек, надо поместить в букварь. На букву Н: нахальство!»
– Джек, послушай, – говорит Мэк, – я хочу одну вещь сказать.
– Не сейчас, Мэк. По-моему, на той неделе в самолете мы достаточно пообщались. – (Ты задолбал меня до прекрасной крайности, Мэк.)
– У меня срочное, секретное дело.
Вот вундеркинды – они все такие.
– Валяй. Быстро. – (Ну, если ты не удивишь меня, Мэк, пеняй на себя).
– Слушайте, слушайте, Джек, – говорит Мэк, – я вам тогда не досказал, кто такая эта… девушка, эта женщина, которую звали Манон.
– Да на кой хрен мне знать, кто такая твоя Манон?! – взрываюсь я, потому что телефоны звонят уже на три голоса, а я сижу и слушаю этого олуха. – Пошел во-он!
– Это дочка Хартконнера, – говорит Мэк.
– Дочка Хартконнера, говоришь? – удивляюсь я. – Ты с ней видишься, что ли?
– Я с ней сплю в каждый свой приезд в Европу, – говорит Мэк, краснея и бледнея.
– С дочкой Эрика Харта? – уточняю я.
– Да, да. Я с ней учился, и она мне сейчас только позвонила, и поэтому я знаю все, что происходит с RHQ.
– Мэк, – говорю, – пойди попей водички.
– Джек! – Мэк мотает головой и упирается руками в стол. – Да ты что? Ты мне что, не веришь? Думаешь, я сумасшедший?
– А что я, по-твоему, должен думать? – говорю я и пытаюсь взять трубку, но Мэк не дает мне этого сделать.
– Джек, ты должен мне поверить, – приговаривает он.
– Хорошо, я тебе верю. Что с того?
– А то, что завтра Харт будет оправдан.
– Мэк, – говорю я, – ты меня в это дерьмо больше не втянешь. Я как бы совершенно не желаю рисковать.
– Джек, ты идиот, – шепотом кричит Мэк, жестикулируя. – Это абсолютно точно… ты просто не понимаешь… эта девица живет на один оборот Земли раньше, чем мы… ты должен, должен меня понять… Давай позвоним Джорджу!
– Ты думаешь, я буду по всякой ерунде звонить Джорджу? Ты думаешь, всякие идиоты будут приходить и впадать здесь в истерику, и я буду каждый раз звонить Джорджу? Ты думаешь, если бы я так себя вел по жизни, я бы стал Нидердорфером?
– Он не понимает, – с болью в голосе говорит Мэк портрету Алана Гринспена, который висит у меня на стенке. – Он старпер, Алан, понимаешь? Он ни хера не понимает в высоких технологиях… До него не доходит, что Эрик Харт спокон веков размещает облигации хай-тека… Он просто не желает мне верить… Ладно! – Мэк вскидывает руки. – Ладно! Ты не хочешь этого делать? Черт! Я найду другой рычаг! Ты увидишь!
– Стой, – говорю я. – Погоди. Не так скоро. Так что ты говорил про хай-тек и про дочку Хартконнера?
Мэк оборачивается и с надеждой смотрит на меня.
– Это все жена Харта, она же писательница. Вы же знаете, Джек, это в наше время сплошь и рядом.
– Да. Сплошь и рядом. Это из-за всеобщей грамотности, Мэк. Все мы жертвы начального образования, и я, и ты.
– Нет, нет, я не об этом. Сегодня вечером жена Харта пойдет к своему старому знакомому. Большая шишка в правящей партии. Коррумпирован насквозь. Деньги партии отмывает в банке-конкуренте RHQ. Который называется… RTBF. И сдаст им Хартконнера. Пообещает им долю рынка в обмен на свободу и полное прекращение дела.
– И он согласится? А комиссия по ценным бумагам, или как она у них там называется?
Мэк машет рукой.
Джордж выслушивает нас с мрачным видом.
– Вот дерьмо. Значит, эта его жена пишет свой сценарий и затаскивает туда нас?
– Вот именно, – кивает Мэк. – Рефлексивность, слышали?
– Не умничай, – говорит Джордж. – При мне и Нидердорфере рефлексивность прошу всуе не поминать. А вам не кажется, что у нее в запасе несколько вариантов развития событий, на случай если мы все узнаем и задергаемся?
– Их не несколько, – говорит Мэк. – Их бесконечность.
– Но, в таком случае, ее нельзя назвать автором в полном смысле этого слова, – говорю я. – Более того, если вариантов бесконечность, то, Мэк, почему ты так уверен, что Манон – это дочка Хартконнера?
Мэк и Джордж смотрят на меня с удивлением.
– Поймите, – продолжаю я, – мы никому не можем верить. И не потому, что все врут, а потому, что каждый из нас видит только свой кусок истории. И мы по-разному воспринимаем время и пространство.
– Ох уж эти европейцы, – вздыхает Джордж.
– Ведь и деньги клиентов Хартконнера так же пропали, – гну свое я. – Смотрите: Хартконнер или де Грие закрывает сделку с убытком, но тут одна шкала времени совмещается с другой шкалой, и получается, что по другой шкале он закрыл сделку с прибылью. И никакая Манон здесь ни при чем.
– Как это ни при чем? – возражает Мэк. – Просто она стерла тот кусок и переписала его заново, вот и все.
– Чудовищно, – говорит Джордж. – И в то же время просто превосходно. Потому что, каков бы ни был этот фильм, наша роль в нем заключается, похоже, в том, чтобы зарабатывать деньги.