– Может, хоть руки друг другу пожмем?
– Ты что, шутишь? Совсем с ума сбесился?
– Мне и вправду кажется, что приговор вынесен без суда и следствия. Я ведь просто пытался слегка откомментировать…
Она подается вперед:
– Слушай. Каждый раз, как я что-нибудь себе всерьез позволяла, ты принимался издевки строить. Не-ет, я тебя раскусила, дружище. Такой свиньи еще свет не видал. Numero Uno![3] – Она сверкает глазами в сторону двери, и снова ее похожая на изображение черепа голова, увенчанная белыми иглами волос, делает движение вбок. – Вон!
Он делает еще два шага, двигаясь спиной вперед, словно придворный перед королевой давних времен, поскольку резиновая подстилка недостаточно широка, чтобы обернуть ее вокруг пояса, и опять останавливается.
– Я ведь мог все это сделать много хуже.
– Ах вот как?
– Мог бы изобразить, как вы, слащаво напевая, бродите в оливковых рощах, облаченная в прозрачную ночную сорочку, словно Айседора Дункан в свободное от спектаклей время.
Она упирает руки в бока. Голос звучит, как змеиное шипение:
– Ты что, блин, настолько обнаглел, что предполагаешь…
– Уверен, это имело какой-то смысл. Во время оно.
Она стоит – руки в бока, ноги врозь. Впервые в ее глазах помимо гнева брезжит что-то еще.
– Но теперь-то такое только ржать нас может заставить, нет, что ли? Ты про это?
Он скромно пожимает плечами:
– Это и в самом деле представляется некоторой нелепостью. Раз уж вы сами об этом упомянули.
Она кивает несколько раз. Потом говорит сквозь зубы:
– Ну, валяй дальше.
– Разумеется, ни в коем случае не как чисто литературная концепция. Или как часть иконографии ренессансного гуманизма. Боттичелли и всякое такое.
– И все-таки – хренотень?
– Мне и в голову не пришло бы такое неприличное слово употребить. Мне самому.
– Ну ладно, выкладывай. Какое слово ты сам бы употребил?
– Наивность? Сентиментальность? Легкое сумасшествие? – Он торопливо продолжает: – Я хочу сказать, ну вот богом клянусь, – вы ведь можете выглядеть потрясающе. Этот черный костюм в облипочку, что был на вас в прошлый раз…
Руки ее резко опускаются вниз, кулаки сжаты. Он менее уверенно продолжает:
– Поразительно!
– Поразительно?
– Совершенно поразительно. Незабываемо.
– Ну да. Мы все знаем, какой у тебя вкус, блин. Только тебе и судить. Особенно когда дело доходит до того, чтобы унижать женщин, превращая нас в одномерные объекты сексуальных притязаний.
– Я полагаю, двухмерные были бы…
– Да заткнись ты! – Она некоторое время рассматривает его, потом отворачивается и берет с кровати гитару. – Думаешь, ты такой, на хрен, умный, да? «Иконография ренессансного гуманизма», господи ты боже мой! Да ты и не знаешь ни фига! Не представляешь даже, как я на самом деле выглядела, когда только начинала. Да я прошла такие ренессансы и столько их было, что ты столько хлебцев поджаренных за всю жизнь на завтрак не съел.
– Понимаю.
– Ишь ты какой – понимает он! Ты всю жизнь на это напрашивался. Вот теперь и получай! Ублюдок самодовольный!
Ее правая рука начинает перебирать струны, негромко наигрывая мелодию давних времен, в лидийском стиле{23}. Преображение происходит не сразу, образ словно тает, медленно, едва заметно, и все же поражает воображение. Волосы становятся мягче и длиннее, полнятся цветом; безобразный грим исчезает с лица, теряет цвет одежда, да и сама одежда растворяется, меняет форму, превращается в тунику из тяжелого белого шелка. Туника плотно окутывает тело, оставляя обнаженными обе руки и одно плечо, и спускается ниже колен. У талии она перехвачена шафрановым поясом. В тех местах, где шелк натянут, он не совсем непрозрачен. Исчезают сапоги: теперь ее ноги босы. Волосы, ставшие совсем темными, стянуты в узел – в греческом стиле. Лоб опоясывает изящный венок из нежно-кремовых розовых бутонов вперемежку с листьями мирта, а гитара превратилась в девятиструнную лиру, на которой теперь, когда метаморфоза свершилась, она наигрывает ту же давнюю лидийскую гамму – в обратном порядке.
Лицо будто бы то же самое, но моложе, словно ей удалось сбросить лет пять; на ее коже играет золотисто-медовый теплый отблеск, его выгодно подчеркивает белизна прилегающей к телу туники. Что же касается общего впечатления… лица, посылавшие в плавание тысячи кораблей, – ничто по сравнению с этим. Это лицо могло бы заставить Вселенную остановиться в своем вечном движении и оглянуться! Она роняет лиру, позволяя ему глазеть раскрыв рот на это несомненное чудо – божество древнейших времен. Несколько мгновений проходят в молчании, но тут она упирает руку в бок. Кое-что, как видно, остается без изменений.
– Итак… Мистер Грин?
Голос ее тоже успел утратить былые, не вполне безопасные акценты и интонации.
– Я был целиком и полностью не прав. Вы выглядите ошеломляюще. Не от мира сего. – Он пытается найти подходящее слово – или делает вид. – Почти как ребенок. Кажетесь такой ранимой. Нежной.
– Более женственной?
– Несравненно.
– Легче такую эксплуатировать?
– Я вовсе ничего такого не имел в виду. Правда… просто мечта! Такую девушку хочется пригласить домой – с мамочкой познакомить. А розовые бутончики – ну восторг!
В ее голосе звучат нотки подозрения:
– Что плохого в моих розовых бутонах?
– Это – гибридная чайная роза «офелия». Боюсь, ее не выращивали до тысяча девятьсот двадцать третьего года.
– Как это типично! Вы просто чертов педант.
– Прошу прощения.
– Между прочим, это моя любимая роза. С двадцать третьего года.
– Моя тоже.
Она поднимает лиру.
– Такую же – или то, что от нее осталось, – можно увидеть в музее Метрополитен в Нью-Йорке. Пока вы не начали и на эту тему каламбурить.
– Она выглядит абсолютно как настоящая.
– Она и есть настоящая.
– Ну разумеется.
Она бросает на него неприязненный взгляд:
– И вот что. Пока мы тут рассуждаем, перестаньте разглядывать мою грудь с таким явно недвусмысленным видом.
Он переводит взгляд на ее прелестные босые ноги:
– Прошу прощения.
– Я же не виновата, что бюстгальтеры тогда еще не изобрели.
– Разумеется, нет.
– Эти чудовищные цепи, сковывающие истинную женственность.
– Слушайте, слушайте!
Она смотрит на него в задумчивости:
– Я ничего не имела бы против случайного беглого взгляда. Это еще один из ваших недостатков. Вы никогда ничего не оставляете воображению.
– Постараюсь исправиться.
– Только не здесь. Я все это сделала лишь для того, чтобы показать вам, что вы упустили. Впрочем, вы, видимо, не способны это оценить. – Она отворачивается. – Если хотите знать, все порядочные мужчины падают на колени, когда впервые видят меня. Такой, какая я на самом деле.
– А я и стою на коленях. В душе. Вы выглядите потрясающе.
– Этим вы всего-навсего хотите сказать, что меня хочется трахнуть? Вы забываете, что я вас насквозь вижу. Вместе с вашим жалким мономаниакальным умишком. Я для вас всегда была и останусь просто еще одной цыпочкой – из многих.
– Неправда.
– Конечно, я вовсе не жду, что вы начнете сочинять гимны и оды в мою честь, и совершать возлияния, и… – она чуть приподнимает лиру и снова опускает ее на бедро, – и всякое такое. Вот когда мир был еще хоть немножко цивилизованным… Я прекрасно понимаю, что в вашем грубо-материалистическом веке ни от кого нельзя ожидать слишком многого. – Она бросает на него полусердитый, полуобиженный взгляд через обнаженное плечо. – Все, о чем я прошу, – это минимальное признание моего метафизического статуса vis-à-vis[4] с вашим.
– Прошу прощения.
– Слишком поздно. – Она устремляет взгляд чуть вверх, будто обращается к гребню далекого горного хребта. – Ваша безобразная выходка была последней каплей. Я могу закрыть глаза на многое, но не допущу, чтобы моя естественно скромная манера вести себя подвергалась такому бессовестному осмеянию. Все знают – я по природе застенчива и склонна к уединению. Я не допущу, чтобы меня превращали всего лишь в женское тело, лишенное мозгов и готовое по мановению пальца удовлетворять ваши извращенные потребности. И вы забываете, что я не просто что-то такое из книжки. Я в высшей степени реальна. – Она опускает взор долу, разглядывая ковер, и произносит, понизив голос: – И между прочим, я – богиня.
– Но я же этого и не отрицаю!
– Нет, отрицаете! Каждый раз, как раскрываете свой дурацкий рот. – Она опускает лиру на кровать и, избегая его взгляда, скрещивает на груди руки. – Думаю, мне следует предупредить вас, что я всерьез собираюсь поднять этот вопрос на нашем следующем ежеквартальном собрании. Потому что, по сути, оскорбление нанесено не только мне, во всему моему семейству. И, откровенно говоря, нам надоело. Слишком уж много такого случается в последнее время. Давно пора на чьем-нибудь примере всех проучить.
– Я и правда прошу прощения.
Она внимательно смотрит на него и опять отводит глаза.
– Придется вам поискать более убедительное доказательство того, что вы сознаете свою вину. – Она поднимает к глазам кисть левой руки, по рассеянности, видимо, позабыв на миг, что в классические времена часов, как и розы «офелия», не существовало. В раздражении она оглядывается на часы с кукушкой. – У меня сегодня очень напряженный график. Даю вам еще десять предложений, для того чтобы вы могли принести полные, соответствующие нормам официальные извинения. Это ваш последний шанс. Если я сочту извинения приемлемыми, я буду готова отложить решение о занесении вас в черный список. Если нет, вы должны будете понести ответственность за свои поступки. В таком случае я, по всей справедливости, должна буду настоятельно посоветовать вам в течение всей вашей дальнейшей жизни держаться подальше от отдельно стоящих деревьев и от домов без громоотводов. Особенно во время грозы. Это ясно?