– А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». – Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. – Ты такой был смешной!
– Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.
– Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.
Он улыбается ей – снизу вверх.
– Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.
– Ведь это от всего сердца.
Он целует ей запястье.
– Так чудесно – наконец обрести кого-то, кто понимает.
Она с притворной застенчивостью опускает взор долу.
– Дорогой, ну кто же, как не я?
– Как надоедает писать… а еще больше – публиковать написанное!
Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:
– И следовательно…
– Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…
– Не поддающийся написанию…
– Не поддающийся окончанию…
– Не поддающийся воображению…
– Но поддающийся бесконечным исправлениям…
– Текст без слов…
– Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!
Она наклоняется и целует его.
– И что же в конце концов?
Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.
– Проклятие художественной литературы.
– А именно?
– Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. – Он вглядывается в ее глаза. – Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.
Она снова роняет голову ему на плечо.
– А я забыла, что я тогда сделала.
– Ты сказала: «Господи, так чего же мы ждем?»
– О, Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!
– Очень даже могла!
– Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать… да они и на милю ко мне – настоящей – приблизиться не смогли. Ты – первый, правда-правда, знаешь, с каких пор… после этого… как его… не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. – Она вздыхает. – А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?
– Так и оставил ее со сломанными ножками – как сувенир.
– Дорогой мой, как мило с твоей стороны!
– Это самое малое, что я мог сделать.
Она целует его в плечо.
Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг к другу на ковре цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины – шелковистая гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, – и прижимает ее к себе еще теснее.
– Пари держу, что все-таки смогли.
Она отрицательно качает головой:
– Я же всегда пряталась за кем-нибудь другим!
– Вроде Смуглой леди сонетов. – Он целует ее волосы. – Ты раньше никогда об этом не упоминала.
– Ну… на самом деле эти отношения были не очень-то счастливыми.
– Будь хорошей девочкой. Выкладывай!
Полусмеясь-полусмущенно она шепчет:
– Майлз, это же очень личное.
– Да я ни одной живой душе не скажу.
Она с минуту колеблется.
– Ну… Одно могу сказать. Кем бы он ни был на самом деле, но Лебедем Эйвона{82} он не был никогда.
Он поворачивается к ней, взволнованно и удивленно:
– Ты что, хочешь сказать, что все это написал-таки Бэкон{83}?
– Вовсе нет, дорогой. Я хочу сказать, что единственное воспоминание о прошлом, которое ему так никогда и не удалось вызвать в собственной памяти в часы молчаливого раздумья, было о такой элементарной вещи, как ванна. Вот я и вышла из всего этого такой отстраненной. Откровенно говоря, я только и могла выдержать все это, если находилась на таком расстоянии от него, чтобы перекрикиваться можно было. Помню, я как-то встретила его на Старом Чипсайде{84}, он шел, похлопывая себя ладонью по лысине и без конца повторяя одну и ту же строку… просто не мог придумать следующую. Пришлось просто прокричать ему новую с другой стороны улицы… Я остановилась около девчонки, торговавшей лавандой, – надо же мне было как-то оберечь себя.
– Какая же это была строка?
– «Не знаю я, как шествуют богини…»{85}
– И что же ты ему крикнула?
– «От вас несет, как от свиньи в мякине?» Или как там выражались в елизаветинские времена.
Он улыбается:
– С тобой не соскучишься!
– Да все они одинаковые! Если бы историки литературы не были такими злыднями, они давным-давно поняли бы, что у меня был ужасно тяжелый период между Римской империей и изобретением внутреннего водоснабжения.
Он некоторое время молчит.
– Если бы только я с самого начала понял, что ты – настоящая – ничего не принимаешь всерьез.
Ее рука скользит к низу его живота.
– Так-таки – ничего?
– Кроме этого.
Она щиплет его за складочку кожи у пупка.
– Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты.
– Тогда, значит, это – не реальная ты.
– Это – реальная я.
– Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди.
– Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как сестра Кори.
– Что – буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть!
– Как вылепленная. По странному совпадению.
И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении:
– Эрато, ты не… ты надо мной не смеешься?
– Разумеется, нет, Майлз. – Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. – Я очень рада была бы над тобой посмеяться.
Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок.
– Господи боже мой! Черная!
– Мне казалось, мы с тобой остановились на шоколадно-коричневой, дорогой.
– И ты не была против?
Она вздыхает:
– Дорогой, ну конечно же, я пошутила. Про то, как шла по Старому Чипсайду. Просто я была чем-то у него в мозгу. Просто это что-то в его мозгу удивительно похоже на что-то в твоем. Разница только в том, что ты не хочешь оставить его там. Я не имею в виду только тебя лично: все вы, сегодняшние, этого не хотите. Все должно быть «реальным», «настоящим», иначе оно просто не существует. Ты же прекрасно знаешь, что реальная «настоящая я» – это я воображенная. Я реальна в твоем смысле слова потому, что ты хочешь этого. Именно это я и имела в виду пару минут назад.
– Но ведь это именно ты явилась и вполне реально сидела на моем письменном столе в самый первый раз.
– Дорогой, мне просто хотелось посмотреть, как это – быть по-настоящему реальной. Естественно, надо было выбрать – для кого стать реальной. Столь же естественно, что я выбрала тебя. Вот и все дела. Если смотреть на вещи реально.
Несколько секунд они лежат молча. Потом он слегка отодвигается.
– Может, теперь полежим на кровати?
– Конечно, милый.
Она поднимается и помогает подняться ему. Они нежно обнимают друг друга, губы к губам, идут – рука в руке и удобно устраиваются на кровати в той же самой позиции: ее голова у него на плече, его рука обвивает ее плечи, ее правая нога закинута на его ноги. Он произносит:
– Совсем забыл, какой из не поддающихся написанию вариантов это был.
– Двадцать девятый.
– А я думал, тридцатый.
– Нет, дорогой. Это же второй после двадцать седьмого, а двадцать седьмой был тот, где ты заставил меня… – Она теснее прижимается к нему. – Ну, сам знаешь. Ты жестокий-жестокий.
– Ты хочешь сказать, когда ты заставила меня заставить тебя…
– Ш-ш-ш…
Она целует его плечо. Часы удовлетворенно тикают, вынашивая очередное «ку-ку». Мужчина на кровати произносит, обращаясь к потолку:
– Ни за что бы не поверил. Как мы с тобой делаем это все более невозможным от раза к разу.
– Я же тебе говорила. О маловер!
– Я помню, дорогая. – Его рука скользит вниз по ее нежной спине, потом легонько похлопывает. – Ты и сестра Кори.
Она опять небольно щиплет его за складочку кожи.
– Я как сестра Кори.
– У тебя так здорово этот образ получается. Я все время забываю, что ты и она – одно и то же существо. – Он целует ее волосы. – С тех самых пор, как она, то есть, я хочу сказать, ты… фантастика! Вовсе не удивительно, что старик Уильям… ведь когда ты пускаешься во все тяжкие… И вовсе не удивительно, что он так рано облысел, если все это происходило у него в голове!
– Конечно в голове, милый.
Он нащупывает ее правую ладонь. Их пальцы переплетаются. Теперь они лежат молча, погруженные в воспоминания.
– Вот что мне показалось неверным сегодня. Я хочу сказать, всего два раза. Мы же не можем считать interruptus[24]. — Она не отвечает. – В среднем у нас бывает три, правда ведь?
– На самом деле, с рецидивами, три и три десятых, дорогой.
– Два раза – это не очень хорошо.
– Ну, мы же можем это компенсировать.
– Все дело в литературных кусках. Когда мы на них застреваем, мы забываем о самом существенном.
– Мой дорогой, мне не хочется тебе противоречить, но, если учитывать, кто я такая, я не могу совершенно от них отказаться.
– Ангел мой, я понимаю – ты не можешь. Просто…
– «Просто» – что, дорогой?
Он поглаживает ее спину.
– Честно говоря, я думал об одной из твоих сегодняшних вариаций. – Он похлопывает ее пониже спины. – Разумеется, она была выстроена весьма умело, как всегда. Но я не мог не задуматься, соответствует ли она контексту.
– Какую из вариаций ты имеешь в виду?
– Когда ты притворилась психоаналитиком. Вся эта ерундистика про мой вуайеризм и эксгибиционизм. Если откровенно, я тогда же решил, что это – перехлест. В данных обстоятельствах. И самую малость похоже на удар ниже пояса. Особенно там, где ты толкуешь про пристрастие к матери.